икардию.
   - Увы, этот проклятый  Мазарини,  жалкий  паяц,  лакеишка  с  поротой
задницей...
   Лакеишка с поротой задницей, он же  Его  Высокопреосвященство  Джулио
Мазарини, совсем  недавно  вернулся  в  славный  город  Париж.  Фрондеры
проиграли.
   - Поверите ли, дорогой друг, этот арлекин посмел поднять руку даже на
принцев крови! Даже мой покровитель доблестный принц де Бофор едва сумел
сберечь на плечах свою голову.
   Голову принц де Бофор сохранил, вовремя договорившись с арлекином,  а
вот друзьям принца пришлось туго. Моему соседу не повезло.
   - Поэтому я буду вашим вечным должником, мой  дорогой  де  Гуаира,  и
если какой-нибудь случай  даст  мне  возможность...  Увы,  сколь  горька
чужбина!
   Он вздохнул,  прикрыл  глаза,  по  тонким  губам  скользнула  горькая
усмешка.
   Ночь. Тишина. Бой башенных часов...
   Их ржавый стон так нестерпимо резок:
   В нем слышен труб нетерпеливый зов
   И злобный лязг железа о железо...
   О чудо! Мой шумный сосед читал стихи.  И,  кажется,  не  такие  уж  и
плохие.
   Сквозь мглу я вижу, как, оскалив пасть,
   Друг друга разорвать стремятся кони,
   Как труп безглавый, не успев упасть,
   Несется вскачь в неистовой погоне.
   Гляди: Конде, как прежде, - впереди!
   В веселье яростном, коня пришпоря,
   Бросаюсь в это бешеное море;
   Или - погибни, или - победи!
   ...Ни смерти, ни побед: одни мечтанья!
   Ночь. Тишина. Бессонница. Изгнанье'.
   Здесь и далее цитируются сонеты Ю. Н. Вейнерта и Я  -  Е.  Харона  из
книги "Злые песни Гийома дю Вентре".
 
*** 
 
   Он замолчал, и я поразился, как изменилось лицо этого буяна -  Словно
упала маска...
   - Браво! - решился я наконец нарушить тишину. - Ваши?
   - А? - встрепенулся шевалье дю Бартас. - Что вы, дорогой  де  Гуаира!
Мне легче перебить дюжину швейцарцев, чем  зарифмовать  две  строчки.  Я
вообще книжек не читаю. За свою жизнь  я  одолел  часослов,  молитвенник
моей матушки и половину Евангелия от Матфея. Просто месяца два назад...
   ...Два месяца назад горячий пикардиец покидал  Марсель,  спасаясь  от
верной  плахи.  Добрые  горожане  собирались   выдать   всех   фрондеров
ландскнехтам мессера Мазарини. На постоялом дворе возле самой границы  в
его руки попалась брошенная кем-то книга - маленький томик без обложки и
титульного листа.
   - Я знаю,  мой  дорогой  друг,  что  чтение  -  занятие,  недостойное
французского  дворянина,  но  эти  стихи  оказались  дивно  близки  моей
тоскующей по родине душе. Одно странно: стихов много, и они о разном, но
почему-то все  содержат  исключительно  четырнадцать  строчек.  Кажется,
неведомый мне пиит был не очень изобретателен!
   - Это сонеты, - постаравшись не улыбнуться, пояснил я.
   - Сонеты? - крайне удивился шевалье дю Бартас. - А я думал  -  стихи!
Однако же мы отвлеклись, мой дорогой де Гуаира. Я только хотел  сказать,
что если здесь, среди этих обезьян-итальяшек,  моя  шпага  и  моя  честь
могут сослужить вам службу...
   Я собирался ответить столь же вежливо, но вдруг вспомнил.
   Если мне не приснился вчерашний вечер, то скоро сюда должны заглянуть
мои новые друзья.
   - Престранный случай, дорогой шевалье дю Бартас, - осторожно начал я.
- Ваша помощь мне действительно может  понадобиться.  Дело  в  том,  что
вчера я очень мило побеседовал с одним достойным дворянином...
   Он думал долго, но вот голубые глаза вновь сверкнули. На этот  раз  -
восторгом.
   - Вы... Вы намерены  драться,  мой  дорогой  друг?  Но  ведь  это  же
великолепно! То есть я хочу сказать, что это весьма прискорбно, но...
   Шевалье дю  Бартас  вскочил,  оправил  кружевной  воротник,  короткая
бородка нацелилась мне в грудь, словно дуло пистолета.
   - Сочту за честь быть вашим секундантом, синьор! Вот это жизнь!
   Я невольно залюбовался славным шевалье и вдруг понял, что мне повезло
куда больше, чем думалось вначале. Безденежный рубака,  которому  некуда
возвращаться, горячий как порох И не любящий мудрствовать...
   Мне нужна шпага.
   Мне очень нужна шпага!
 
*** 
 
   Лет сто назад,  когда  Святой  Игнатий  был  еще  жив  и  все  только
начиналось, фундаторы Общества сформулировали несколько правил,  ставших
нашим негласным катехизисом. Они не записаны в Уставе, о них  не  всегда
догадываются не только желторотые новиции, но и наши смертельные  враги.
Они очень просты и незатейливы, эти правила, но именно благодаря  им  мы
смогли выполнить нашу великую миссию.
   Одно из них, быть может, самое простое, гласит: Общество должно иметь
все самое лучшее. Все - от людей до политических и экономических теорий.
Лучшее оружие всегда побеждает.
   Я  оглянулся  на  бесчисленные  ряды   книг,   уходящие   куда-то   в
неразличимую даль, и завистливо  вздохнул.  Это  не  перечитать  за  всю
жизнь. Библиотека Ватикана, Среднее Крыло. Странное название, о  котором
знает далеко не каждый здешний библиотекарь.
   Книги Общества. Все, какие только есть на свете: пальмовые  листья  с
законами Ману, "Апостол" великого схизматика Иоанна  Федорова,  памфлеты
французских  монархомахов,  капитулярии   Меровингов.   А   дальше,   за
опечатанными дверями, - архив. Там тоже все, но, что именно, можно  лишь
догадываться. За эти двери нет ходу даже мне, и только личный приказ Его
Высокопреосвященства Генерала позволил увидеть малую толику лежащих  под
спудом сокровищ.
   Слишком малую!
   Слишком.
 
*** 
 
   Я захлопнул тяжелый переплет и устало  прикрыл  глаза.  День  выдался
сумрачный, и узкие стрельчатые окна с явной  неохотой  делились  неярким
светом.
   Две  тетради,  одинаковые,  как  близнецы.  Не  очень  толстые  -   к
сожалению. Я бы не возражал, если бы их было два десятка и  каждая  -  с
Лютерову Библию.
   Аккуратный писарский  почерк.  Это  -  копии,  подлинники  так  и  не
покинули хранилище. И вновь нельзя спрашивать почему.
   В этих  тетрадях  -  целых  полвека.  Первый  доклад  брата  Амброзио
Мессала, прокуратора провинции Полония,  датирован  январем  1601  года.
Камни на Campo di Fiore еще не успели остыть.
   Мы были там полвека -  в  полуденных  землях  Республики,  называемой
также Речью Посполитой или же Полонией. Точнее, сорок восемь лет. До той
весны, пока не показалась трава на поле и ватаги не начали собираться  к
Киеву.
   От   тетрадей   пахло   сыростью,   и   мельком    подумалось,    что
братьям-служителям не грех усовершенствовать вентиляцию. Здание  старое,
чуть ли не времен Крестовых походов.
   Итак, миссия в Киеве...
 
*** 
 
   Последним, что мне  довелось  читать  об  Обществе,  был  голландский
памфлет с интригующим названием  "Черная  Гвардия  Ватикана,  или  Очерк
иезуитского Мракобесия", изданный в славном городе Амстердаме  два  года
назад. Его мне любезно одолжил мессер ван дер Грааф, наш  капитан,  и  я
немало посмеялся на долгом пути из Буэнос-Айреса в Старый Свет.
   Особенно порадовали меня пассажи о "неисчислимых сонмищах"  иезуитов,
шныряющих под каждым кустом и гнездящихся в каждой супружеской  кровати.
Последнее, вероятно, весьма бы порадовало некоторых матрон, но увы, увы!
Другое дело, руководство Общества не прочь поддержать подобные слухи. Не
исключено,  что  автор  забавного  памфлета  тоже  получил  сотню-другую
дукатов от провинциала Нидерландов.
   А ведь действительно  смешно!  Именно  там,  в  мятежных  Соединенных
Провинциях, где еретик сидит на еретике  и  атеистом  погоняет,  -  наша
главная европейская миссия. Приятно и полезно пребывать в  самом  центре
антииезуитской борьбы. И даже поощрять героев.
   В Амстердаме нас полсотни, во всех  Соединенных  Провинциях  -  вдвое
больше. И это очень много.
   А вот там, откуда я прибыл, нас всего два десятка. А  наша  провинция
больше Голландии раз в пятьдесят.
   В Киеве нас было трое, затем - четверо, а в последние годы - шестеро.
Шесть братьев на сотни миль чужой враждебной земли.
   Мало!
   До смешного мало, но это  были  лучшие  из  лучших  и  храбрейшие  из
храбрых. Даже когда  в  Киев  вошли  ландскнехты  мессера  Хмельницкого,
миссия продержалась еще целых полгода.
   Пока не показалась трава на поле.
 
*** 
 
   Донесения  отца  Джеронимо  Сфорца,  ректора  миссии,  были  точны  и
понятны, как военные приказы. Я не знал его, как  и  всех  остальных,  и
теперь очень жалел об этом. Особенно о том, что никогда не видел в  лицо
тех, кто не погиб в те страшные дни, тех, кого предстояло найти.
   Брат Алессо Порчелли.
   Брат Паоло Полегини по прозвищу Брахман.
   Я не знал их в  лицо,  не  знал,  сколько  им  лет,  кто  они  и  чем
занимались. Оба служили в миссии долго: брат Алессо - двадцать лет, брат
Паоло - пятнадцать.  Прозвище  Брахман,  которое  носил  сгинувший  брат
Паоло, позволяло догадываться, в какой части света он пребывал до  того,
как попал в Киев.
   И это было все.
   По некоторым намекам отца Джеронимо можно,  однако,  догадаться,  что
оба сгинувших  брата  имели  право  личного  доклада  в  Рим,  секретарю
Конгрегации. Но эти доклады  были  мне  недоступны,  и  я  даже  не  мог
предположить, что в них и почему я не могу на них взглянуть.
   В этих стенах не задают лишних вопросов.
   Оставались пути окольные, весьма ненадежные. Один из них начинался  в
сыром подвале монастыря Санта Мария сопра Минерва. Второй мог  открыться
прямо здесь, у бесконечных книжных полок. Если мне повезет...
   Легкое  покашливание  заставило  вздрогнуть.  Брат   библиотекарь   -
чернявый сморщенный горбун с изуродованной левой щекой - обладал  весьма
полезным в нашей жизни даром - передвигаться бесшумно. Правда, на лесной
тропе этот дар уместнее...
   - То, что вы просили, отец Адам.
   Не голос - шелест. В глазах - покой и желание услужить гостю, но  мне
отчего-то почудилось, будто под его ризой ждет своего часа  острое  жало
голубой толедской стали.
   Ждет.
   Ждет, пока гость не повернется спиной, не склонится над  книгой.  Той
самой, которую горбун держал сейчас в руках.
   - К сожалению, это все.
   Я заставил себя прогнать нелепые мысли  о  толедской  стали,  готовой
вонзиться мне между лопаток,  поблагодарил  и  перехватил  тяжелый  том,
водрузив  его  прямо  посреди  стола.  То,  что  я  просил...  Если  это
действительно то, что я просил.
   Я подумал об этом в первый же день, как  попал  сюда.  В  Киеве  были
лучшие из лучших, и вполне вероятно, что кто-нибудь из них доверял  свои
мысли бумаге. И не только доверял, но и посылал  в  типографию.  А  если
так...
   Титульный лист был выполнен в две краски - черную и розовую. Фигурная
рамка, крылатые Гении по  краям,  внизу  -  нечто  напоминающее  пальму.
Пальму?
   "Жизнь Насекомых, или же Штудии о происхождении  и  бытовании  жуков,
клопов и в особенности клещей..."
   Что-о-о?!
   Дочитывать заголовок, занимавший восемь строчек, я не стал и поспешил
открыть  первую  же  попавшуюся  страницу.  На  меня   смотрело   жуткое
шестилапое чудище с короткими усиками и выпуклыми глупыми глазами.
   А я и не знал, что в здешней библиотеке любят шутить!
   Или горбун со сморщенным лицом принес книгу специально, чтобы улучить
миг, пока  я  буду  разглядывать  эту  мерзость,  и  бесшумно  выхватить
кинжал?..
   Я оглянулся. Горбун исчез.
   Оставалось признать, что все это шутка. Я вновь поглядел на титульный
лист: "...и в особенности клещей, встречающихся в  странах  Европейских,
равно как и Азийских, включая земли Оттоманской Порты,  Ирана  и  Индии,
составленные и подготовленные тщанием брата Паоло Полегини..."
   Паоло Полегини!
   Я облегченно вздохнул и чуть не рассмеялся. Шутка действительно вышла
на славу. Кто же мог догадаться, что  сгинувший  в  далеком  Киеве  брат
Паоло окажется любителем жуков, клопов и "в особенности клещей".
   Итак, я не ошибся. Кое-что удалось узнать. По крайней мере о  научных
пристрастиях одного из пропавших братьев. В далеком Киеве у  каждого  из
членов миссии была своя  забота.  Полегини  искал  клещей.  Очевидно,  в
Индии, где в прежние годы служил Брахман, все клещи перевелись.
   Я вновь  открыл  книгу  и  взглянул  на  ровные  сухие  буквы.  Шрифт
несколько старомодный, таким  печатал  свои  книги  еще  Альдо  Мануцио.
"...Обыкновенный клещ, а тако же клещ собачий..". Бр-р-р! Ну и мерзость!
   "...Обыкновенный клещ, а тако же клещ собачий, к  которому  относятся
вышеприведенные  наблюдения,  был  известен  Аристотелю  под   названием
"кротона", Плинию же под  именем  "рицинуса";  последний  вместе  с  тем
сообщает, как сие название,  относившееся  первоначально  к  маслянистым
семенам египетской клещевины, было перенесено на  ненавистное  животное.
Плутарх же остроумно сравнивает с рицинусом льстецов, кои,  как  ведомо,
проникают в уши с похвалами, и, раз забравшись туда, уже не  могут  быть
вновь оттуда изгнаны..."
   Ну, с льстецами все ясно. Что там еще?
   "...До сей поры отечеством европейских аргасов почитались  Франция  и
Италия, однако же, с другой стороны, досточтимый Геррих-Шеффер  высказал
предположение, что оные встречаются и в Германских  землях.  Лет  десять
тому назад сие предположение подтвердилось в двух очень отдаленных  одна
от  другой  странах  Германии  и  притом  при   чрезвычайно   интересных
обстоятельствах..."
   Читать далее не имело смысла. Меня  тоже  занимали  некие  интересные
обстоятельства, но труд добросовестного брата Паоло  никак  не  мог  мне
помочь в разъяснении оных.
   Я отодвинул книгу в сторону и не  без  опаски  поглядел  на  руку.  К
счастью, клещей там не оказалось.
   Оставалось последнее. Документ номер три, тоже копия. Небольшой  лист
бумаги,  на  который  чье-то  легкое  перо  нанесло  причудливые  изгибы
неведомой  реки.  То,  что  это  именно  река,   подтверждала   стрелка,
указывающая  направление  течения  -  Если  судить  по   паучку-компасу,
притаившемуся в левом  верхнем  углу,  река  текла  с  северо-запада  на
юго-восток. В правом углу,  на  этот  раз  нижнем,  линейка  масштаба  с
маленькой буквой "М". Мили, вот только  какие?  Испанские,  французские?
Так или иначе, от одного угла карты до другого было ровно шесть неведомо
каких миль.
   Возле речного изгиба имелись три кружка,  которые  в  равной  степени
могли быть холмами или ямами. В центре среднего - буква "М".
   Все.
   То есть почти все. Дабы мне не заблудиться, неведомый картограф прямо
посреди водной глади уверенно вывел "КАЛЛАПКА".
   Я протер глаза. Увы, зрение не подвело и на этот раз. Неведомая  река
называлась именно Каллапка. А еще точнее - Саllарка.
   Итак?
   Итак, весной года от Рождества Господа  нашего  1649-го,  как  только
показалась на поле трава, киевская миссия  Общества  Иисуса  Сладчайшего
была  уничтожена   в   ходе   погрома,   подготовленного   и   тщательно
спланированного некими врагами Святой Католической Церкви. Их возглавлял
"казак бывалый, некий мещанин киевский", с  которым  было  заранее  "все
улажено". Среди погибших не оказалось двух  членов  миссии.  Брат  Паоло
Полегини, имевший прозвище Брахман и ловивший клещей вкупе с  тараканами
по всему свету, пропал неведомо куда. Брат же Алессо Порчелли  бежал  "к
Запорогам", где его свалила некая хворь.
 
*** 
 
   Стало светлее. Я поглядел в узкое стрельчатое окно. Солнце - неяркое,
зимнее. Почему-то в этот миг оно меня совсем не обрадовало.
   В конце лета того же года исповедник трех обетов брат Манолис  Канари
послал в Рим донесение о случившемся, на которое был получен ответ лично
от Его Высокопреосвященства Джованни Бассо Аквавивы.  В  начале  ноября,
находясь на Крите, брат Манолис отправляет в Рим два документа - рассказ
о киевском погроме и странную карту.  Двое  братьев,  пытавшихся  узнать
подробности, пропадают где-то между Карпатами  и  Днепром,  и  тогда  из
Прохладного Леса вызывают Илочечонка, сына ягуара.
   Я  вновь  бросил  взгляд  на  бледное  холодное  солнце,   равнодушно
глядевшее на меня сквозь толстые давно не  мытые  стекла.  В  Прохладном
Лесу сейчас лето. Лето, которое мне уже не увидеть. Интересно, из  какой
дали вызывали братьев Поджио и Александра? Они наверняка  тоже  работали
здесь, в Среднем Крыле, готовясь к опасной поездке. Может, даже за  этим
столом. И горбун-библиотекарь приносил им книгу со страшными картинками,
а они удивлялись, не понимая, но надеясь понять.
   Мир вам, братья!
   В чем же вы ошиблись?
   В чем?
 
*** 
 
   Дверь в комнату шевалье дю Бартаса оказалась приоткрытой,  и  даже  в
коридоре был слышан его громкий звонкий голос. Так-так, понятно!
   Ты встречи ждешь, как в первый раз, волнуясь,
   Мгновенья, как перчатки, теребя,
   Предчувствуя: холодным поцелуем -
   Как в первый раз - я оскорблю тебя.
   Лобзание коснется жадных губ
   Небрежно-ироническою тенью.
   Один лишь яд, тревожный яд сомненья
   В восторженность твою я влить могу...
   Чего ты ждешь? Ужель, чтоб я растаял
   В огне любви, как в тигле тает сталь?
   Скорей застынет влага золотая И раздробит души твоей хрусталь...
   Что ж за магнит друг к другу нас влечет?
   С чем нас сравнить? Шампанское - и лед?
   Подождав последней строчки, я взялся за ручку двери, походя  пожалев,
что невольно обманул моего нового друга. Это не сонет, как  и  слышанный
мною ранее. Обычный четырнадцатистрочник без сквозной рифмы, к  тому  же
сами рифмы, признаться...
   - Добрый день, синьоры!
   Я снова ошибся. Следовало, конечно, сказать "синьоры и синьорина".
   Синьоры - сам дю Бартас с растрепанным томиком в руке и некий толстяк
в атласном французском камзоле, - завидев  меня,  встали,  синьорина  же
осталась сидеть. На Коломбине было знакомое белое платье, лицо  скрывала
полупрозрачная вуаль, на голове - шитая бисером шапочка.
   Действительно, синьорина.
   Дама!
   - О, мой  дорогой  де  Гуаира!  -  Шевалье  шагнул  вперед,  радостно
улыбаясь. - А мы как раз сожалели, что вы не  отведаете  этого  славного
вина, коим угощает нас добрейший синьор Монтечело...
   ...Высокий поливной  кувшин,  глиняные  кубки,  на  большом  блюде  -
сушеные сливы.
   Так мы, оказывается, гуляем? Гуляем, стишата декламируем.
   - Конечно, это вино не может сравниться с анжуйским, не говоря уже  о
бургундском, однако же, мой дорогой де Гуаира, смею вас заверить...
   - Д-добрый день, синьор!
   Голос добрейшего синьора Монтечело прозвучал  странно.  Странно  -  и
очень знакомо. Где-то я уже его...
   - Мы с синьором дю Бартасом обсудили предварительные условия.
   Ах, да! "Стража!" Точнее, "стра-а-а-жа!".
   Объявился, значит?
   На миг я пожалел, что назвал  вчера  свое  имя.  Педагогика  -  наука
великая и полезная,  но  учить  всех  хамов  подряд  все-таки  несколько
затруднительно. Однако, как говорят мои земляки, коли взялся за гуж...
   - Об условиях поговорим несколько позже. Я оглянулся  на  замершую  в
кресле Коломбину, и тут на меня снизошло вдохновение. Вся жизнь - театр,
сие не мною сказано. Благородный Илочечонк  не  станет  разговаривать  с
"добрейшим синьором", мрачный  мститель  Ольянтай  -  тоже.  А  вот  дон
Сааведра дель Роха  Эстебано,  вице-губернатор  Перу  и  кавалер  Ордена
Инфанта...
   ...Кислая мина, оттопыренная нижняя губа, тусклый взгляд. Не на врага
- на полированные ногти правой руки.
   - Поелику присутствующий тут синьор, а-а,  позволяет  себе  некоторые
замечания, смею предположить, а-а, что означенный синьор уже принес свои
нижайшие извинения перед находящейся здесь же благородной дамой, а-а.
   Не говорить - сплевывать слова.  Именно  так  поступал  брат  Фелипе,
играя Испанца. Дон Сааведра как раз незадолго до этого посетил Тринидад.
   - В противном случае всякий  дальнейший  разговор  между  нами,  а-а,
становится более чем неуместен.
   Я оторвал взгляд от  ногтя  безымянного  пальца.  Оценили?  Коломбина
смотрела куда-то в сторону, шевалье удивленно моргал, толстяк же  глядел
виновато, втянув голову в плечи, отчего его шея, и  без  того  короткая,
исчезла без следа. Пухлые губы растерянно дрогнули:
   - Я извинился перед синьорой Фра