кончательно.
   - Внимание, товарищи! Сегодня в пятнадцать часов состоится
отчетно-выборное комсомольское собрание!
   Что тут началось! Гул мгновенно увеличился в несколько раз, словно в
аудиторию залетел рассерженный пчелиный рой.
   - Да тише вы! Как маленькие... Повторяю, - девушка пыталась перекричать
разноголосый гул, - сегодня в пятнадцать часов. В "предбаннике" уже
вывесили объявление... Попрошу комсоргов групп обеспечить явку. Прошлое
собрание было сорвано именно по причине неявки... Сегодня в пятнадцать
часов, - повторила она. И, не дожидаясь, когда на ее голову обрушат громы
и молнии расстроенные второкурсники, по-птичьи выпорхнула из аудитории.
   Но едва она покинула нас, как в дверном проеме возник высокий мужской
силуэт, и в аудиторию вошел Вальдемар Ярополкович Кузькин, преподаватель с
кафедры русского языка. ВЯК - так его за глаза прозвали студенты. Кузькин
вел занятия по словообразованию и морфологии в двух учебных группах
второго курса, в том числе и в той, где числился я. Можно считать, что
нашей группе повезло - Кузькин прекрасно знал свой предмет и того же
требовал от нас. Некомпетентность в сфере любой профессиональной
деятельности он считал величайшей бедой нашего времени. "Я сделаю из вас
специалистов", - заявил он нам на первом занятии. И начались хождения по
мукам... Семинары по современному русскому языку превратились для многих
из нас в изматывающий марафон, после которого минимум полчаса нужно было
"зализывать раны". В особенности тем из нас, кто приходил на занятия
неподготовленным, намереваясь отсидеться, послушать, что будут говорить
другие. К таким горе-студентам Кузькин был беспощаден. "Вы пришли в
университет за знаниями, - громогласно говорил он, - так что извольте
учиться..."
   Но главная наша беда заключалась в том, что ВЯК был секретарем партбюро
факультета. Быть может, именно по этой причине все его лекции и семинары
начинались с политической информации. Разговор начинался о событиях,
происходящих как на факультете, так и по всей стране. Говорил, как
правило, один Кузькин. Он обладал громким, выразительным голосом, излагал
свои мысли грамотно и последовательно, и слушать его речи было просто
приятно. Ну а девушки вообще млели, почти поголовно влюбленные в этого
статного мужчину с благородной сединой... Несмотря на то, что,
высказываясь о "текущем политическом моменте", Кузькин нес порой такую
ахинею, что казалось, что на календаре не ноябрь 1988 года, а середине
семидесятых, и на дворе не перестройка, а "расцвет" застоя. В политическом
плане Кузькин был жутким ретроградом, хотя в его речах постоянно мелькали
упоминания о перестройке, гласности и демократизации.
   Кузькин не любил, когда студенты с ним спорили. В таких случаях он мог
грубо одернуть спорщика - дескать, нечего тебе соваться со своим свиным
рылом в наш калашный ряд, молод еще... И грозил вызвать на партбюро, для
разбирательства.
   Поэтому когда Кузькин выдавал перлы политического красноречия, студенты
предпочитали молчать и кивать головами в знак согласия. Я же - наивная
душа - не мог спокойно слушать его высокоидейные речи и всегда ввязывался
в спор. Одним словом, лез на рожон... Кузькин тоже не оставался в долгу, и
на семинарах постоянно "гонял" меня по проблемам русского словообразования
и морфологии. И когда я начинал в буквальном смысле "тонуть", ВЯК не
спешил бросить мне спасательный круг.
   Быть может, это покажется странным, однако пререкания с Кузькиным
сходили мне с рук. Очевидно, он не считал меня серьезным оппонентом, хотя
порой и обвинял в излишнем экстремизме... Кстати, прозвище Экстремист я
заслужил еще на первом курсе, с легкой руки Андреенко Тамары Григорьевны,
преподавателя кафедры советской литературы 80-х годов. О том, что я
экстремист, знал весь факультет. И странно, почему принципиальный
коммунист Кузькин не предпринимал никаких мер, чтобы "вылечить" меня от
этой болезни. Видимо, он считал ниже своего профессорского достоинства на
равных обсуждать с 19-летним студентом-второкурсником серьезные
идеологические проблемы, предпочитая вести себя как пастырь на церковном
амвоне, которого должны почитать бессловесные прихожане. Однако когда
вопрос заходил о лингвистической науке, то здесь Кузькин был не против
споров со студентами. Наоборот, тщательно стимулировал наше воображение,
подбрасывая нерешенные до сих пор проблемы. А нерешенных проблем,
оказывается, в лингвистике оставалось очень и очень много. Гораздо больше,
чем решенных...
   Впрочем, я чересчур увлекся и отошел в сторону от главной темы, ради
которой и начал писать эти записки.
   Кузькин поднялся на кафедру - в аудитории сразу воцарилась тишина,
изредка нарушаемая только шелестом переворачиваемых страниц.
   - Вы, наверное, уже знаете, - начал Кузькин, - что сегодня намечено
провести комсомольское собрание. Прошлое собрание, которое должно было
состояться неделю назад, оказалось сорванным. На него соизволили прийти
меньше трети студентов. О чем это говорит? - Кузькин замолчал, выдерживая
длинную паузу, словно приглашая нас задуматься над поставленным вопросом.
   - Это говорит о том, что комсомольцам филологического факультета
безразличен не только Ленинский союз молодежи, что весьма прискорбно, но и
ваши товарищи, члены комсомольского бюро. Почему вы настолько эгоистичны,
что не хотите помочь им? Да, мне хорошо известно: учеба отнимает много
времени, но ведь отчетно-выборное собрание проводится всего один раз в
году, и поэтому, если вы сознательные граждане своей страны, то должны
найти время и прийти на собрание. Оно нужно в первую очередь вам, а не
мне...
   Когда Кузькин закончил свою тронную речь, произнесенную в лучших
традициях древнегреческого ораторского искусства, и покинул аудиторию,
уступив место преподавателю истории КПСС - маленькому вертлявому мужичку с
обширной лысиной на овальной голове, - я достал из своего потрепанного
дипломата, который верой и правдой служил мне еще в девятом и десятом
классах, "Отверженных" Гюго и погрузился в чтение. Историю КПСС я не
любил, особенно после того, что стало известно за последние два года, да и
лекции по этому предмету были не на высоте. Впрочем, не только по истории
КПСС, но и по большинству общественно-политических предметов, которыми нас
зачем-то пичкали, словно мы учились не на филологическом факультете, а в
институте марксизма-ленинизма. Честно говоря, моим однокурсникам история
КПСС был аи даром не нужна, так что мы использовали лекционное время по
своему усмотрению - кто читал книги по программе, кто писал письма или
конспекты, а кто и просто дремал, примостившись на "камчатке"...
   Когда закончилась лекция, ко мне подошла Наташка Геворкянц, комсорг
нашей группы.
   - Скажи мне, Андрюшенька, - елейно начала она, - ты пойдешь сегодня на
комсомольское собрание?
   Меня всегда раздражало это слащаво-приторное "Андрюшенька" в устах
Наташки. Да и сама Геворкянц мне совсем не нравилась, хотя Наташка,
армянка по национальности, была очень симпатичная и обаятельная девушка, и
любой молодой человек, хоть немного разбирающийся в женщинах, нашел бы ее
сексуальной. И правда: невысокая, ростом почти с меня, она не была ни
излишне полной, ни излишне худой. Легкая светлая кофточка и длинная - до
щиколоток - юбка придавали ее фигурке стройность и легкость. Очень темные
- почти угольно-черные - глаза и редкие дуги черных бровей придавали
очарование ее симпатичному лицу, резко выделяющемуся своей белизной в
обрамлении черных волос, волнами опадающих на узкие плечи. Если к портрету
прибавить обаятельную, чуть грустную улыбку, то в Геворкянц можно было
даже влюбиться. Однако именно эта ее улыбка меня больше всего и раздражала
в Наташке. Что-то было в этой улыбке слащавое, скользкое...
   Однажды, еще на первом курсе, шутки ради я как-то прижал Геворкянц в
коридоре. В порядке, так сказать, эксперимента - меня интересовала реакция
на мое столь бестактное поведение. Не знаю, почему, но я был уверен, что
реакция не станет очень бурной: не предвидится ни громких криков "Нахал!",
ни попыток залепить пощечину. Именно поэтому я и решился на столь
рискованный эксперимент...
   Моя уверенность полностью оправдалась. Когда спина Геворкянц была
впечатана к холодному пластику стены, а я почувствовал ее мягкую,
возбуждающую грудь (Наталья почему-то не носила лифчиков), Геворкянц
как-то странно заулыбалась и зачем-то наклонила голову набок. Испугавшись,
что меня кто-то сейчас увидит, я отпустил Геворкянц, однако она осталась
стоять у стены. На лице Натальи светилась радостная, чуть заискивающая
улыбка, глаза, хитровато прищуренные, зовуще смотрели на меня, и грудь без
того не маленькая, поднялась еще выше. Вся поза Геворкянц красноречиво
свидетельствовала о том, что она не против, чтобы эксперимент повторился,
но на более высоком уровне.
   Я пожал плечами, повернулся и пошел прочь, вниз по лестнице. Геворкянц
направилась за мной. Перед первым этажом она обогнала меня, повернулась ко
мне и игриво подмигнула.
   После чего не раз, как бы между прочим, намекала мне: приходи ко мне в
гости в общежитие...
   Будто бы в общежитии ей не с кем было заняться физзарядкой в постели!
   Так что я избегал общаться с Геворкянц. Как только я видел перед собой
ее ослепительную улыбку, мне хотелось зажмуриться или убежать за тридевять
земель. Однако мы учились в одной группе, и мне изредка приходилось
сдерживать свою неприязнь, так как с одногруппниками ссориться не резонно.
   Тем более с комсоргом.
   - Так ты пойдешь на собрание?
   - Нет, наверное, - ответил я. Мне хотелось позлить Геворкянц.
   - Ну, Андрюшенька, пожалуйста, приходи, - заканючила Геворкянц. - С
меня же спросят, почему я не обеспечила явку. Неужели тебе меня не жалко?
   Ох, уж эта ее манера разговаривать! Говорит - словно вязкий елей льет.
Или угощает приторным сиропом. И так она общается не только со мной -
просто у нее такая манера разговаривать. Поэтому, кстати, никто из 25-й
группы не отзывается о ней положительно. А уж если высказали свое мнение
девушки из 25-й группы, то это кое-что значит. Для меня, во всяком
случае...
   - Не жалко, - ответил я.
   - Почему? Неужели я такая нехорошая? Ну почему ты ко мне так плохо
относишься? Разве я когда-нибудь сделала тебе что-то плохое?
   - Ладно, отвали, - грубо оборвал я Геворкянц. - На нервы действуешь.
   - Фу, какой ты противный! - Геворкянц обиженно передернула плечами и
удалилась.
   Наверное, действительно обиделась. Но на людей, подобных этой
Геворкянц, нормальные слова не действуют. Когда начинаешь с ними
разговаривать нормальным языком, они приходят к странному выводу, что
вправе претендовать на твое расположение. И даже на дружбу. Так что
приходится изредка ставить на место, чтобы не забывались.
   - Андрей, что она к тебе привязалась? - услышал я за спиной.
   Это была Танька Кедрина. Из 25-й группы. "Наш человек в Гаване".
   - Зовет на комсомольское собрание, - ответил я.
   Танька стояла в коридоре около окна. Джинсы "Тверь". Рубашка навыпуск.
   Сумка "Адидас" через плечо. Ну прямо современная вариация на тему
"Кармен".
   А вообще-то Танька девчонка ничего. Симпатичная и обаятельная. В
отличие от Геворкянц... В ее взгляде есть что-то инопланетное. Когда я ей
об этом сказал - год назад, когда мы были в колхозе перед первым курсом, -
Танька не растерялась:
   - А я и есть инопланетянка. Заброшена на Землю наблюдать за людьми.
   - Надеюсь, вы не хотите нас завоевать? - поинтересовался я, почти
готовый поверить тому, что сказала Таня. Дело в том, что я писал
фантастическую повесть о девочке, прилетевшей на Землю с другой планеты в
качестве наблюдателя, и мне было очень интересно, если бы такое случилось
в реальности. Особенно здесь, в деревне, где мы уже почти месяц собирали
картошку. Город остался далеко, развлечений не было никаких, и, думаю,
всем нам не помешал даже контакт не только с космическими пришельцами, но
и с потусторонними силами, только бы излечиться от скуки...
   - Нет, что ты, совершенно серьезно ответила Таня, приятно улыбаясь, -
мы никого не завоевываем. Мы только воруем землян для опытов. Это очень
больно, но мы не обращаем внимания на крики - наука требует жертв...
   У Тани было полное розовощекое лицо с торчащими в стороны ушами,
которые, впрочем, ничуть не портили ее, и полными губами, к которым мне
почему-то всегда хотелось прикоснуться. Уши она закрывала густыми
волосами, и ничего не было заметно.
   - Надеюсь, что ты не принесешь меня в жертву своей науке?
   - Посмотрим, - ответила Танька. - Я передам информацию в центр. Может
быть, тебя оставят.
   По-видимому, она выполнила свое обещание, данное мне больше года назад
на картофельном поле. Соплеменники Таньки Кедриной до сих пор не трогали
меня. Наверное, им хватало других подопытных...
   Ну а если говорить серьезно...
   В колхозе мне казалось, что я был влюблен в Таньку. Так сказать, первая
филфаковская любовь... Впрочем, вскоре я понял, что совершаю несусветную
глупость, и тем самым навсегда избавил себя от страданий неразделенной
любви к Таньке Кедриной. Тем не менее мы с ней постоянно ругаемся, причем
по любому малозначительному поводу. Танька отличается очень вспыльчивым
характером и очень быстро обижается. Или делает вид, что обижается, я так
и не понял. Но в любом случае, обидевшись, она перестает разговаривать со
мной. На какое-то время мы становимся чужими людьми и, если встречаемся в
коридорах или на лекциях, даже не здороваемся.
   Однако проходит немного времени - дня три или четыре, - и Танька как ни
в чем не бывало подходит ко мне, что-то говорит... Я ей отвечаю...
   И между нами восстанавливаются прежние приятельские отношения.
   Отношения, обычные для однокурсников...
   - Ты пойдешь? - поинтересовалась Танька.
   - Не знаю, - я лениво пожал плечами. - А ты?
   - Схожу, наверное...
   - Я, наверное, тоже. А с наших кто будет?
   Под "нашими" я имел в виду 25-ю группу. Сам-то я учусь в 22-й группе,
однако с 25-й меня связывают дружеские отношения. Перед первым курсом
вместе трудились на картошке. Вместе преодолевали жизненные трудности.
   Такое не забывается...
   - Не знаю, - ответила Танька.
   - А на лекции почему никого из 25-й не было?
   - А что здесь делать? - резонно возразила Танька. - Обо всем можно в
газете прочитать.
   - Конечно, - согласился я. - А ты случайно не видела Звереву и
Корнилову?
   - Случайно видела, они на первом этаже. А зачем они тебе? - с ревнивой
ноткой в голосе поинтересовалась Танька.
   - Так, дела, - неопределенно ответил я.
   - Знаем мы, Андрюшенька, твои дела, - ехидно проговорила Танька. - Все
носишься со своей фантастической повестью. Я же еще в прошлом году тебе
сказала, что она никуда не годится. Написал бы что-нибудь новое.
   - Некогда, - ответил я. - Вот универ закончу, тогда развернусь на
полную катушку. Стану богатым и знаменитым писателем. Третьим братом
Стругацким...
   - Долго ждать, однако, - сочувственно заметила Таня.
   - Подождем, куда нам торопиться?
   Так, разговаривая, мы спустились на первый этаж. Зверевой и Корниловой
там не было.
   - Ну и где они? - поинтересовался я.
   - Были здесь. Наверное, в буфет пошли.
   Таня задержалась у зеркала, а я не стал ее дожидаться и, заглянув в
книжный киоск, где не было ничего нового и интересного, вышел из универа.
   В "предбаннике" и вправду висело яркое, с претензией на эстетичность,
объявление, зазывавшее комсомольцев филологического факультета на
отчетно-выборное собрание. До начала собрания оставалось чуть меньше двух
часов, так что нужно было ехать домой пообедать.
   Правда, я так еще и не решил, идти мне на собрание или воздержаться от
бессмысленного убийства драгоценного времени.
 
 
   2.
 
   К пятнадцати часам я не успел, опоздал на полчаса. В последнее время в
нашем городе почему-то подозрительно часто стали выходить из строя
трамваи. Не иначе диверсия со стороны противников перестройки, гласности и
демократизации... Испортится один трамвай - и все движение застопорится на
неопределенное время. Горожане становятся заложниками научно-технического
прогресса. Самые терпеливые пассажиры уныло ждут, когда можно будет ехать
дальше. Другие нервничают, ругаются между собой и с водителем, словно от
него что-то может зависеть. И в конце концов, махнув рукой на все, идут
пешком. Или с равной долей успеха штурмуют автобусы и троллейбусы...
   Когда я пришел на факультет, то думал, что собрание давно уже идет. И
не только идет, но и близится к концу.
   Оказалось, что я не только не опоздал, но и пришел слишком рано - народ
только собирался. На первом этаже, перед входом в десятую аудиторию -
самую просторную и самую холодную на факультете - стояли столы, за
которыми сидели девушки-старшекурсницы. Оказалось, что, прежде чем войти в
"десятку", нужно зарегистрироваться. То есть отметиться.
   Засвидетельствовать свою явку...
   Изумленный таким нововведением (я хорошо помнил, что в прошлом году
обошлись без ненужной бюрократии), я подошел к столу, за которым
по-хозяйски расположилась Светлана Егоркина, студентка четвертого курса,
которая в этом году командовала нами в колхозе, и самым небрежным тоном,
на который был способен, поинтересовался:
   - Где проходит регистрация прибывающих на съезд советов первых народных
депутатов?
   - Кончай хохмить, - строго фыркнула на меня Светка. Видимо, она была не
в духе. - Ты на собрание?
   - Что-то ты злая сегодня, - заметил я. - Муж, что ли бросил?
   О муже я спросил просто так, чтобы посмеяться. Мужа у Егоркиной не было.
   Пока не было... Однако по сведениям, поступавшим из источников,
заслуживающих доверия, свадьба Егоркиной была не за горами.
   - Иди к черту, - дружески посоветовала мне Светлана. - В колхозе от
твоих шуточек никому покоя не было, и сейчас за свое...
   - Так ведь за свое, а не за чужое, - сказал я. - И чем плохи мои шутки?
   По-моему, смех продлевает жизнь.
   - А кому-то сокращает, - попыталась подвести черту Светлана.
   - Значит, я могу отсюда уйти? - спросил я.
   - Можешь, - подтвердила Светлана. И добавила: - Только сначала запиши
фамилию, курс и группу. И поразборчивей.
   Покончив с бюрократическими формальностями, я двинул в "десятку".
   Аудитория была уже почти заполнена. На передних местах, ближе к
трибуне, чинно расположились старшекурсники. В центральных рядах компактно
сидело несколько девочек из 25-й группы - Танька Кедрина, Ленка Зверева,
Леночка Корнилова со своей неразлучной Мариной Федосеевой, Светка Шепилова
и Ленка Хрусталева. Все шесть что-то озабоченно строчили в общие тетради.
   Наверное, списывали конспекты.
   Проходы между рядами были уже заняты, так что протиснуться к 25-й
группе не представлялось возможным.
   Но нет худа без добра. На "камчатке", уже оккупированной
первокурсниками, еще оставались свободные места. Я расположился с самого
края, поближе к двери, чтобы, когда надоест балаган, быстро слинять.
   Рядом со мной сидела какая-то девушка с первого курса, читавшая
"Энеиду".
   Впрочем, это было только мое предположение. С таким же успехом я мог
сказать, что она читала "Одиссею" или "Илиаду". Или любое другое
произведение, включенное в программу по античной литературе.
   Преисполненный высокомерия к своей соседке (для меня античная
литература была давно уже пройденным этапом - на экзамене по "зарубежке" я
получил законную пятерку), я достал из дипломата прихваченный из дома
"Поселок"
   Кира Булычева, новый роман любимого писателя-фантаста, с большим трудом
приобретенный в "Букинисте" через книгообмен, - и погрузился в чтение.
   Динамически развивающийся сюжет настолько увлек мое внимание, что я не
услышал, как открыли комсомольское собрание. Когда я оторвался от книги,
то увидел, что за стоящим на высоком подиуме столом, покрытым традиционной
красной скатертью, восседало пять человек: ВЯК, Иннокентий Власович
Фоменко - декан факультета, три студентки-пятикурсницы. Перед ВЯКом