раздумья, чем  это обычно бывало, стал тот  факт,
что,  несмотря  на  разгоревшуюся  в  нем  ярость  в  тот  момент, когда  он
вламывался в комнату,  ему потребовалось сделать над  собой  усилие, если не
сказать  насилие,  чтобы перебороть свою  дружескую  привязанность  к  Биллу
Хейдону. Возможно,  как сказал  бы сам Билл,  он наконец повзрослел. А самым
лучшим  в тот вечер стало  то, что, когда он поднимался  по лестнице в  свою
квартиру, он  услышал знакомые звуки  флейты, эхом отдающиеся  на лестничной
площадке.  И  пусть Камилла в  эту ночь потеряла что-то от  своей тайны,  по
крайней мере, к утру  ему удалось освободить  ее от переживаний, связанных с
ложным положением, в которое он ее недавно поставил.
     Буквально за несколько последующих дней жизнь  для него стала ярче и во
всех других отношениях. Перси Аллелайна отправили в отпуск на неопределенный
срок; Смайли попросили на какое-то время вернуться и помочь навести порядок.
Что касается самого  Гиллема, то состоялся разговор о  его "освобождении" из
Брикстона (В пригороде Лондона Брикстоие находится известная тюрьма). И лишь
намного,  намного  позже  он  узнал,  что  у  всей  этой  истории  был   еще
заключительный акт; и только  после этого та знакомая тень, что преследовала
Смайли на ночных улочках Кенсингтона, обрела для него имя,  и ему стали ясны
намерения ее обладателя.


        "Глава 38"


     Последующие два дня  Джордж Смайли жил, словно отшельник. Его  соседям,
когда они  видели  его, показалось,  что  он повергнут в  глубокое  горе. Он
поздно вставал и бесцельно слонялся по дому в домашнем халате, вытирал пыль,
чистил  какие-то безделушки, готовил себе разные  блюда, к которым  даже  не
притрагивался.  Днем  он разжигал камин, что противоречило местным  законам,
садился рядом  и читал что-нибудь из своих любимых немецких поэтов или писал
письма  Энн,  которые редко заканчивал  и никогда не отправлял. Когда звонил
телефон, он спешил подойти к  нему, чтобы всякий раз испытать разочарование.
За  окном  по-прежнему стояла мерзкая  погода, и  редкие прохожие  -  Смайли
постоянно наблюдал за  ними -  выглядели настолько жалко, что были похожи на
балканских беженцев. Один  раз позвонил  Лейкон  и передал просьбу Министра,
чтобы  Смайли "не  погнушался  помочь навести порядок в кембриджском  здании
Цирка, если к нему обратятся с просьбой это сделать", то есть, по сути дела,
побыть  главным  администратором, пока не  найдут замену Перси Аллелайну. Не
ответив ничего определенного, Смайли снова стал убеждать Лейкона, чтобы была
проявлена  максимальная  забота о физической  безопасности Хейдона,  пока он
находится в Саррате.
     - Не  слишком  ли вы  драматизируете ситуацию? - едко заметил Лейкон. -
Единственное место, куда он может сбежать, - это Россия, а мы и так его туда
отправим.
     - Когда? Как скоро?
     -  Требуется  еще несколько дней,  чтобы  уладить  кое-какие детали,  -
ответил Лейкон.
     Смайли,  по-прежнему пребывая  в меланхолическом настроении, счел  ниже
своего достоинства спрашивать о том, как продвигается дознание, хотя  Лейкон
всем своим поведением и так уже дал понять, что плохо.
     Мэндел принес более существенные для него новости.
     - Вокзал в Иммингеме сейчас закрыт, - сказалон. - Тебе придется выйти в
Гримсби и топать пешком или сесть на автобус.
     Чаще  же Мэндел просто  сидел  рядом  и  присматривал за  ним,  как  за
инвалидом.
     - Своим ожиданием ты не заставишь ее вернуться, - сказал он как-то раз.
-  Пришло  время горе идти  к  Магомету. Робким сердцем  прекрасную даму  не
покоришь, если можно так сказать.
     На третий день утром зазвенел звонок у  входной двери, и  Смайли тут же
бросился  ее открывать в надежде, что это Энн, которая, как всегда, потеряла
свои ключи.  Но  это был Лейкон.  Смайли нужен в Саррате, сказал  он; Хейдон
настаивает на встрече с ним. Следователям ничего не удастся, а время уходит.
Достигнута договоренность, что,  если  Смайли  выступит  в роли исповедника,
Хейдон, возможно, кое-что расскажет о себе.
     -  Я  уверен,  физическое воздействие  к  нему не применяют,  -  сказал
Лейкон.
     Саррат представлял собой жалкое зрелище  по сравнению  с  той роскошью,
которую помнил  Смайли. Большинство вязов зачахли  из-за  какой-то  болезни;
столбики на старой крикетной площадке поросли
     травой.  Само  здание  -  вытянутый  кирпичный особняк  -  тоже  сильно
обветшало  со  времен  расцвета  "холодной  войны"  в  Европе, а  почти  вся
приличная мебель,  казалось,  исчезла, как  он  подозревал,  в один из домов
Аллелайна. Хейдона  он  нашел  в сборном ниссеновском  бараке  (Ниссеновский
барак  -   сборно-разборный   барак  из   рифленого  железа,   спроектирован
полковником  П.Ниссеном,  впервые  был использован  во время персон  мировой
войны), скрытом за деревьями.
     Внутри  барака  стояла вонь,  как  в  армейской гауптвахте, стены  были
выкрашены в черный  цвет, а высокие окна забраны решетками. У входа в каждую
комнату стояли охранники;  они  уважительно встретили  Смайли,  называя  его
"сэр". Это  слово, по  всей  видимости,  было  здесь распространено. Хейдон,
одетый в хлопчатобумажную робу, слегка дрожал и жаловался на головокружение.
Несколько раз он вынужден  был лечь на койку,  чтобы остановить кровотечение
из носа.  У него  отросла  щетина: очевидно,  бритвой  ему  пользоваться  не
разрешили.
     - Привет, - сказал Смайли. - Тебя скоро отсюда выпустят.
     По дороге  сюда он пытался вспомнить Придо,  Ирину, чешские  агентурные
сети, и, когда он входил в комнату к  Хейдону,  у него было смутное ощущение
того,  что  он выполняет некий  общественный  долг;  он думал,  что каким-то
образом должен выразить порицание от имени благомыслящей части человечества.
Вместо этого он почувствовал нерешительность, он понял, что  никогда не знал
Хейдона как следует, а  теперь уже слишком поздно. Кроме того, его возмутило
физическое состояние Билла, но, когда он начал выговаривать  охранникам, они
стали  изображать непонимание.  Еще больше он разозлился, когда  узнал,  что
дополнительные  меры   безопасности,  на  которых  он  так  настаивал,  были
ослаблены на  второй же  день. Когда он  потребовал  встречи  с  Краддоксом,
начальником  "яслей",  оказалось, что  его сейчас  нет на месте,  а  от  его
помощника толку было мало - он попросту прикинулся дурачком.
     Первая беседа часто прерывалась и прошла банально.
     Не составит ли Смайли труда переслать ему почту из его клуба и передать
Аллелайну,  чтобы  пошевеливался  в переговорах  с Карлой?  И еще  ему нужны
салфетки, бумажные салфетки для носа. Его  слезящиеся глаза ничего общего не
имеют с  угрызениями  совести  или  страданиями, объяснил Хейдон, это  чисто
физическая реакция  на  то, что  он  назвал  низостью следователей,  которые
почему-то  вбили  себе  в голову,  что  Хейдон  знает  имена  других  людей,
завербованных  Карлой, и решили во что бы то ни стало  заполучить эти имена,
перед тем как отпустить его. А  еще нашлись умники, которые уверены, что тот
самый Фаншоу из "Патриция" вербовал для Московского Центра не хуже,  чем для
Цирка: "В самом деле, что сказать этим ослам?" Несмотря на слабость,  Хейдон
всем своим  видом пытался  показать, что  головы такого уровня, как у  него,
здесь больше нет.
     Они вышли прогуляться, и Смайли обнаружил,  что по внешней границе даже
не выставлялась охрана  не только днем, но и ночью,  что привело его почти к
отчаянию.  После  того, как они один раз обошли территорию,  Хейдон попросил
вернуться  в барак, где он вынул кусок половицы  и  извлек несколько листков
бумаги, исписанных неразборчивыми каракулями.
     Они  тут  же напомнили  Смайли  о  дневнике  Ирины.  Сидя на кровати  с
поджатыми ногами, Хейдон  перебирал их, просматривая один за другим; в такой
же позе, при таком же тусклом свете, с длинной прядью волос, свисающей почти
до самого листка бумаги, он мог сидеть и в  комнате  Хозяина - еще  тогда, в
середине шестидесятых,  предлагая замечательно  правдоподобные, но  на самом
деле неэффективные хитроумные планы, способные возродить былую славу Англии.
Смайли не стал утруждать себя записью их разговора, так как у них у обоих не
было  сомнений  в том,  что  его и  так записывают на пленку  те, кому надо.
Рассказ Хейдона предваряла длинная апология, из  которой Смайли впоследствии
мог припомнить несколько предложений;
     "Мы живем  в такую  эпоху,  когда  лишь  фундаментальные  вопросы имеют
какое-то значение...
     Соединенные  Штаты уже  не в  состоянии  совершить коренной переворот в
своей системе...
     Политическое положение Великобритании таково, что в международных делах
она не обладает ни значительностью, ни духовной жизнеспособностью..."
     Со  многим  из этого Смайли  мог бы при  других обстоятельствах  вполне
согласиться: не  музыка сама  по себе, а  характер ее  исполнения отталкивал
его.
     "В  капиталистической Америке  экономическое  угнетение  народных  масс
законодательно  закреплено  на таком  уровне,  которого  даже  Ленин  не мог
предвидеть.
     "Холодная  война" началась в 1917  году, однако  самая жестокая  борьба
ждет нас  впереди-; это произойдет,  когда  предсмертная  паранойя,  которая
охватит Америку, толкнет ее к крайностям во внешней политике..."
     Он говорил не  просто об упадке  Запада,  но  о  смерти  от жадности  и
обжорства.  Он  ненавидит  Америку  до глубины  души, сказал  он,  и  Смайли
нисколько  в  этом  не сомневался. Хейдон  также  считал очевидным, что лишь
Секретные  службы  являются единственным  реальным  критерием  политического
здоровья нации, единственным реальным выражением ее подсознания.
     В конце концов он  перешел к  своему собственному случаю. В Оксфорде он
был  истинным  правым, признался  он,  а во  время  войны  вряд  ли  кого-то
интересовало,  на какой  платформе  ты стоял, если ты воевал против  немцев.
Какое-то  время  после сорок  пятого  года он оставался  удовлетворенным тем
местом, какое занимала Британия на мировой арене, пока постепенно до него не
дошло, насколько  оно  незначительно.  Как  и когда это произошло, для  него
оставалось загадкой. В исторической мясорубке, что происходила  во всем мире
на протяжении его  жизни, он не мог  отыскать ни  одного явного  повода  для
такого умозаключения:  просто  для  него стало  ясно,  что если вдруг Англия
вообще  выйдет  из игры, в  мире ровным счетом ничего не изменится. Он часто
задавался  вопросом,  на  чьей  стороне  он  окажется,  если   придет  время
испытаний; и  после  продолжительных раздумий  ему пришлось в  конце  концов
признать, что, если одному из  монолитов выпадет победить, он бы  предпочел,
чтобы это был Восток.
     - Это суждение большей частью эстетического свойства, - пояснил Хейдон,
оторвав взгляд от своих записок. - Отчасти, конечно, и морального.
     - Конечно, - вежливо согласился Смайли.
     С этих  пор, сказал  он, направить усилия  в русло  своих умозаключений
было для него лишь делом времени.
     Этим  добыча первого дня исчерпывалась. У Билла на губах выступил белый
налет,  и снова начали слезиться  глаза. Они условились встретиться завтра в
это же время.
     - Было  бы очень хорошо немного углубиться в детали, если это возможно,
Билл, - сказал Смайли перед тем, как уйти.
     - Да,  послушай, зайди, пожалуйста, к Джен,  если тебе не  трудно, а? -
Хейдон лежал на кровати, пытаясь  остановить кровь  из носа. - Не важно, что
ты ей будешь говорить, главное - поставить точку.  - Привстав на кровати, он
выписал чек  и положил  его  в  коричневый  конверт. -  Отдай ей это,  пусть
оплатит счета за молоко.
     Видимо, сообразив,  что Смайли не вполне понимает, о чем он его просит,
Билл добавил;
     - Ну я же не  могу взять ее с  собой, верно?  Даже если они разрешат ей
приехать, это будет такая обуза, что хоть сразу вешайся.
     Этим же вечером, следуя инструкциям Хейдона, Смайли доехал на  метро до
Кентиш-Тауна и разыскал там маленький домик в старых  конных дворах, которые
ни разу  не перестраивали. Ему открыла дверь светловолосая девушка с блеклым
лицом и в джинсах; в  комнате пахло масляными красками и маленьким ребенком.
Он не  мог  припомнить, приводил  ли ее Билл на Брайуотер-стрит,  и  поэтому
начал с того, что сказал:
     -  Я  от Билла Хейдона.  С ним  все в порядке, ноу  меня есть  для  вас
некоторые поручения от него.
     - Господи, - тихо сказала она. - Долго же он не объявлялся.
     Жилая комната представляла собой убогое  зрелище. Через  кухонную дверь
он увидел  кучу  грязной  посуды и  понял,  что Джен из тех женщин, что моют
тарелки  только тогда,  когда  чистых  уже не остается.  Пол  ничем  не  был
застелен, зато весь расписан замысловатыми психоделическими узорами из змей,
цветов и насекомых, которые могли бы явиться в бредовых снах их творца.
     - Это  все  Билл  -  вроде того, как  Микеланджело расписал потолок,  -
словоохотливо  поделилась девушка. -  Только Билл не хотел, чтобы у него так
болела спина,  как у Микеланджело. Вы из государственных органов? - спросила
она, закуривая. - Он говорил мне, что работает в  государственных органах. -
Ее рука дрожала, а под глазами залегли желтоватые тени.
     - Ох, знаете, сначала я должен отдать  вам вот  это, - сказал Смайли и,
сунув руку во внутренний карман, извлек оттуда конверт с чеком.
     - На пропитание, - понимающе кивнула девушка и положила конверт рядом с
собой.
     - На пропитание.
     Смайли  ответил  на ее усмешку,  и  что-то в его  лице  или в том тоне,
которым он повторил это слово" заставило ее взять конверт и вскрыть его. Там
не  было записки, один  только  чек,  но чека было вполне достаточно: даже с
того места, где он сидел, Смайли увидел, что сумма выражается четырехзначным
числом.
     Она чисто механически подошла к камину и положила чек в старую жестянку
со счетами из бакалейного магазина, что  стояла  на полке. Затем  она ушла в
кухню  и  приготовила две  чашки растворимого  кофе, но вернулась  в комнату
только с одной.
     -  Где он?  - спросила она, стоя прямо передним. - Снова ухлестывает за
своим сопливым морячком, да? А этим он вроде как рассчитался со мной, да? Ну
вот что, передайте этому паршивому сукину сыну от меня...
     Смайли уже приходилось переживать подобные сцены, и теперь  по нелепому
стечению обстоятельств ему на память пришли старые фразы.
     -  Билл  выполняет  работу государственной важности. Боюсь, не могу вам
рассказать  подробнее, да  и вам не стоит об этом нигде упоминать. Несколько
дней назад он уехал за границу с секретным заданием. Он будет  отсутствовать
некоторое время. Может быть, несколько лет. Ему нельзя было никому говорить,
что он уезжает. Он хочет,  чтобы вы  забыли его. Поверьте, мне действительно
ужасно жаль, что так вышло.
     Он успел  это сказать до того, как она разразилась потоком брани. Он не
слышал всех ее слов, потому что она при этом визжала и вопила так, что
     звон  стоял, и когда ребенок услышал ее с верхнего этажа, он тоже начал
орать. Она ругалась на.  чем свет стоит, причем ругань ее была направлена не
на него, и даже не на Билла, она просто ругалась в пустоту с сухими глазами,
недоумевая, каким идиотом, каким последним кретином надо быть, чтобы сегодня
верить правительству. Затем ее настроение изменилось. Смайли заметил, что по
всем стенам развешаны картины Билла, главным образом, портреты этой девушки:
некоторые были  уже закончены, и все они  несли на  себе отпечаток  какой-то
ограниченности, обреченности по сравнению с его более ранними работами.
     - Вы ведь  не любите его или я  не  права? Я же вижу, - сказала  она. -
Почему же вы делаете за него эту грязную работу?
     На  этот  вопрос  у  него,  кажется,  тоже  не  было  готового  ответа.
Возвращаясь на Байуотер-стрит, он  снова заподозрил,  что за ним  следят,  и
позвонил Мэнделу, чтобы назвать ему  номер такси, которое сегодня уже дважды
попалось ему на глаза, и попросить немедленно навести справки. На этот раз у
Мэндела никто не отвечал до глубокой ночи; Смайли спал тяжело  и проснулся в
пять  часов.  К  восьми он  снова  приехал  в  Саррат  и  застал  Хейдона  в
приподнятом настроении.  Следователи  его  больше  не  беспокоили;  Краддокс
сказал  ему,  что  уже  достигнута  договоренность об обмене  и  завтра  или
послезавтра он сможет уехать. В его просьбах уже слышались прощальные нотки;
остаток  его  зарплаты, а также  суммы, положенные ему за некоторые  разовые
работы,  следует перечислить через Московский  Народный банк, который, кроме
этого,  должен  будет  распорядиться  его  почтой.  В  бристольской  галерее
Арнольфини  есть  несколько его картин,  среди  которых  ранние  акварельные
зарисовки  из Дамаска, которые он очень хотел бы вернуть  себе. Не  может ли
Смайли ему это устроить? Затем легенда о его исчезновении.
     -  Тяни  время,  - посоветовал  он.  -  Говори,  что  меня отправили  в
командировку, придай этому всему больше таинственности, растяни на пару лет,
а потом как-нибудь выведи меня из игры...
     - О, я думаю, мы как-нибудь сообразим, спасибо, - прервал его Смайли.
     За то  время, что Смайли знал  его,  Хейдон  впервые  побеспокоился  об
одежде. Он хотел по приезде туда выглядеть более  или менее прилично, сказал
он, первые впечатления ведь так важны.
     -  Эти  московские  портные  -  нечто  невообразимое. Оденут  тебя  как
какого-нибудь паршивого кладбищенского сторожа.
     - Это точно, - подтвердил Смайли, чье мнение о  лондонских портных было
ничуть не лучше.
     Ах да,  есть один парнишка, добавил он небрежно,  его  дружок, морячок,
живет в Ноттинг-Хилле (Бедный район в западной части Лондона).
     -  Лучше  всего дай  ему  пару сотен,  чтобы заткнулся.  Это ведь можно
как-нибудь провернуть через специальный фонд?
     - Думаю, можно.
     Он нашел адрес. После всего  этого, поддерживая  дух дружеской  беседы,
Хейдон перешел к тому, что Смайли назвал деталями.
     Он  отказался  обсуждать  какие бы  то  ни  было  подробности  как  его
вербовки, так и вообще его отношений с Карлой, длящихся всю жизнь.
     - Всю жизнь?! - тут же переспросил Смайли. - Когда же вы познакомились?
     Все  заявления,  которые  он   услышал  вчера,  показались   ему  вдруг
абсурдными, но Хейдон ни за что не хотел развивать дальше эту тему.
     Начиная примерно с 1950-го, если верить Хейдону, он в качестве подарков
время от времени передавал  Карле  кое-какую избранную  информацию.  Эти его
первые попытки ограничивались тем, что,  как он рассчитывал,  даст русским в
отдельных  моментах преимущество  над  американцами;  он "очень  скрупулезно
следил за тем, чтобы  не отдать  им чего-нибудь  такого, что может  принести
вред нам", равно как и нашим агентам, работающим в стане противника.
     Суэцкая авантюра в  1956-м окончательно убедила его в  незначительности
места,  занимаемого  Великобританией на мировой  арене и в  ее неспособности
воспользоваться  историческим шансом,  не говоря  уже о том,  чтобы  вносить
весомый  вклад в мировые дела.  Срыв американцами  британской акции в Египте
парадоксальным образом послужил  дополнительным стимулом его решения.  Таким
образом, можно сказать, что с пятьдесят шестого он  по идейным  соображениям
окончательно  стал  советским "кротом"  с неограниченными  перспективами.  В
шестьдесят  первом  он  официально  получил   советское  гражданство,  а  на
протяжении  следующих десяти лет  -  два советских ордена; самое интересное,
что он  не мог вспомнить,  какие  именно,  хотя  и  утверждал, что  это были
"высшие награды". К сожалению,  постоянные  заграничные  командировки в этот
период ограничивали его допуск;  и поскольку он  добивался  того,  чтобы его
информация  использовалась,  где  только  возможно,  -  "а   не  попадала  в
какой-нибудь дурацкий советский архив", - его работа в  то время была  столь
же опасной, сколь и неровной. Когда он вернулся в  Лондо