зь видите
сущность  ценностей  западных.  Оба  мы,  я  уверен,  по  горло  сыты  всеми
прелестями этой треклятой "холодной войны". Но сейчас наступил момент, когда
вас собираются расстрелять  свои  же. Как вам кажется, не  пришло  ли  время
признать, что  ваша  сторона отстаивает такие  же ничтожные ценности, что  и
моя? Посмотрите,  - продолжал я, - наша с вами профессия открывает нам глаза
лишь  на  негативные  стороны  жизни.  В этом  смысле нам обоим  не  к  чему
стремиться. Когда мы с вами были молоды,  нашими умами владели великие идеи.
-  Тут  я снова почувствовал, что задел  в нем какой-то нерв, точно так  же,
когда  в  первый раз упомянул о Сибири.  - Но сейчас от  этого уже ничего не
осталось. Правда ведь?" Я  всячески подстегивал его, чтобы он только ответил
мне так, как  я хотел: не  кажется ли ему очевидным, что  и он,  и я, хотя и
двигались разными  путями,  но в целом пришли к одним и  тем  же  выводам  о
сущности бытия? Если ему угодно,  он даже может назвать мои выводы косными и
ограниченными, по крайней мере, он признает" что ход наших мыслей идентичен?
Не считает ли он, к  примеру, что  абстрактная  политика  - понятие довольно
бессмысленное? Что только конкретные,  частные  жизненные вопросы  имеют для
него сейчас  какую-то ценность? Что все грандиозные замыслы, попадая в  руки
политиков,  не  приносят  ничего,  кроме  новых  форм  прежних  страданий  и
бедствий?  И  что  поэтому  его  жизнь, вернее,  спасение  ее  от еще  более
бессмысленного  конца  на  плацу тюрьмы  важнее -  по  моральным,  этическим
соображениям важнее,  -  чем чувство  долга, или обязательство, или верность
убеждениям, или что там еще не дает ему  свернуть с тропы, которая ведет его
к самоуничтожению?  Не  кажется ли ему  очевидным, что  давно  пора  было бы
усомниться - после всего того, что он  повидал в своей жизни, - усомниться в
непогрешимости  той  системы, которая готова хладнокровно уничтожить его  за
преступление, которого он не совершал? Я  уговаривал его,  да-да, мне стыдно
признаться, но я просто-таки умолял  его - мы уже ехали в аэропорт, а он так
и не проронил ни слова в мой адрес, - я умолял  его отдать себе отчет в том,
действительно  ли он  верит  в систему,  которой служит, возможно ли  вообще
сохранять веру в настоящий момент.
     Смайли снова умолк на какое-то время.
     - Я отбросил к чертям все психологические уловки и хитрые штучки, каким
меня в свое  время обучали. Можешь себе представить,  что мне потом пришлось
выслушать от Хозяина. Мой рассказ,  однако, здорово позабавил его; он любил,
когда ему рассказывали  о своих  неудачах. Особенно это почему-то относилось
ко мне. - Он помолчал и снова
     вернулся  к  фактической стороне дела.  - Вот  так-то.  Когда  объявили
посадку, я поднялся на борт самолета и проделал  часть пути вместе  с ним: в
те дни  далеко не  все рейсы были  беспересадочными. Он ускользал у  меня из
рук,  и я никак не мог удержать его. Я уже оставил всякие  уговоры  и просто
сидел рядом  на тот случай, если он все-таки передумает. Но он не передумал.
Он бы скорее сдох, чем уступил мне, чем отрекся от той политической системы,
служению  которой себя посвятил. Последнее,  что осталось у  меня  в памяти,
было лишенное всякого выражения лицо,  обрамленное  бортовым  иллюминатором,
провожающее меня взглядом, пока я спускался по трапу. Незадолго  до этого  к
нам присоединилась парочка верзил с типично  русскими мордами: они  сидели в
креслах  за нашими  спинами, так что оставаться дольше мне  не было никакого
смысла. Я улетел  домой,  и Хозяин сказал: "Ну что ж,  дай Бог, они его таки
шлепнут",  - и утешил меня чашкой чая. Ну этой его поганой китайской бурдой,
которую он пьет,  -  лимонный жасмин, или как его там, он все время посылает
за ним в бакалейную лавку за углом. Вернее,  посылал. Затем он отправил меня
без  моего  согласия  в  трехмесячный  отпуск.  "Мне  нравится,  когда  тебя
одолевают сомнения,  - произнес  он. - Это говорит  о  твоей  позиции  лучше
всяких  слов.  Только не превращай это занятие в культ, а то станешь ужасным
занудой".  Это было предупреждение. И  я  принял  его  к  сведению.  Еще  он
посоветовал мне  перестать все время оглядываться на американцев; он уверял,
что сам уже давно не удостаивает их такой чести.
     Гиллем не отрываясь смотрел на Джорджа в ожидании развязки.
     - Ну  и какой же вывод из всего  этого  делаешь -  не выдержал  наконец
Питер, и по тону вопроса можно было понять,  что конец всей истории  здорово
обманул его ожидания.  -  Неужели Карла  и  вправду  размышлял о  том, чтобы
остаться?
     - Да нет,  конечно, теперь-то  это  ясно как  день, -  ответил Смайли с
презрением. -  А я-то  распинался  перед ним, как последний  идиот. Типичный
образец мягкотелого западного либерала. Хотя по большому счету, если уж быть
идиотом, то лучше таким, как я, чем таким, как он. Я уверен, - повторил он с
нажимом, - что ни  мои доводы, ни  перспектива нависшей над ним опасности по
возвращении  в Московский Центр ни  в  коей мере  не могли поколебать его. Я
полагаю, ту ночь он  действительно провел в раздумьях, но все его мысли были
направлены на  то, как ему  переиграть  Руднева, когда он вернется  домой. И
между прочим,  месяц спустя Руднева  расстреляли. Карла  занял его место и с
усердием  принялся "реанимировать"  старую агентуру. Среди  них, несомненно,
был и Джералд. Смешно представить, но все то время, пока  я тогда распинался
перед  Карлой, он  наверняка  думал  о  Джералде.  Долго  же  они  потом,  я
подозреваю, надо мной смеялись.  У этого случая было  еще одно следствие,  -
сказал  Смайли. - После горького опыта в Сан-Франциско Карла больше  никогда
не прикасался к радиопередатчику. Он полностью исключил его из своего набора
методов. Посольские каналы передачи информации - дело другое. Но оперативным
агентам  заказано  даже  близко подходить к рации.  А  еще у  него  осталась
зажигалка Энн.
     - Не Энн, а твоя, - поправил Гиллем.
     - Да, да, моя. Конечно, моя. Скажи-ка, - продолжил  он  после того, как
расплатился с официантом  и  тот ушел, - a Tapp, он что, имел в виду кого-то
конкретного, когда сделал это неприятное замечание об Энн?
     - Боюсь, что да.
     -  И этот  слух такой же определенный, как и  в тот раз?  - не унимался
Смайли. - Об этом что, уже все знают? Даже Tapp? - Да.
     - Ну и что же говорят?
     - Что  Билл  Хейдон был любовником  Энн Смайли,  -  произнес  Гиллем  и
почувствовал, как по телу прокатился озноб. Это было некой защитной реакцией
его организма, когда приходилось сообщать плохие новости, как, например; вас
раскрыли, вас уволили, вы долго не протянете и тому подобное.
     -   Ага.  Понятно.  Да-да.   Спасибо.  Наступила  пауза,   неловкая  до
неприличия.
     -  Так  все-таки:   существовала  ли,  вернее,  существует  ли  госпожа
Герстман? - спросил наконецГиллем.
     - Карла был женат  на девушке из Ленинграда, студентке. Она покончила с
собой, когда его отправили в Сибирь.
     - Стало быть,  он непотопляем, - подытожил Гиллем,  - и ни подкупом, ни
физическим воздействием его не возьмешь.
     Они вернулись в машину.
     -  Должен  заметить,  за то, что нам здесь  предложили,  они  многовато
взяли,  -  признался Смайли.  - Как  ты  думаешь, сильно  ограбил меня  этот
официант?
     Однако Гиллем не был  расположен  обсуждать цены  скверных  забегаловок
Англии. Стоило ему сесть за руль, как кошмарные картины прошедшего дня снова
закружились перед ним в виде обрывочных,  до  конца не осознанных угрожающих
догадок и подозрений.
     - Кто же  он все-таки  такой - этот источник  Мерлин?  -  спросил он. -
Откуда, как не от самих русских, Аллелайн мог получать подобную информацию?
     - Ха! Конечно от русских, неужели здесь есть какие-то сомнения?
     - Но, черт возьми, если русские заслали Тарра...
     - Да  ничего подобного. Он  так  и  не воспользовался теми  английскими
паспортами. Русские просчитались. То, что  эта  история дошла до  Аллелайна,
-лишнее  доказательство того,  что  Tapp обдурил  их. Из всей  этой  бури  в
стакане воды  нам удалось вынести маленькую, но по-настоящему ценную крупицу
информации.
     - Но  какого же черта Перси имел в виду, когда говорил о том, что можно
отравиться этими "гнилыми фруктами"? Он же говорил об Ирине, неужели нет?
     - И о Джералде тоже, - согласился Смайли. И снова они ехали в молчании,
и вдруг показалось, что их разделяет непреодолимая пропасть.
     - Видишь ли,  Питер, я ведь пока и сам не докопался до разгадки, - тихо
сказал Смайли. - Хотя,  думаю, до этого недалеко. Карла  вывернул весь  Цирк
наизнанку -  это, по крайней мере, мне понятно,  как,  впрочем,  и тебе.  Но
остался последний хитроумный узелок, и я никак не могу его распутать. Хотя и
не теряю надежды. А если хочешь выслушать мое наставление, то вот оно: Карла
не  может  быть непотопляемым,  потому что он фанатик.  И в  один прекрасный
день, если мне удастся этим воспользоваться,  эта неумеренность приведет его
к краху.
     Когда они подъезжали к станции метро "Страт-форд",  начался  дождь; под
навесом столпилась кучка прохожих.
     - Питер, я советую тебе относиться к этому проще - прямо с сегодняшнего
дня.
     - Три месяца без моего согласия?
     - Передохни хоть немного.
     Закрывая за ним дверцу, Гиллем вдруг  ощутил острое желание сказать ему
"спокойной  ночи"  или  просто пожелать  удачи; он перегнулся через сиденье,
опустил  стекло и  набрал побольше воздуха в  легкие. Но  Смайли уже  исчез.
Гиллем не знал другого человека,  который умел бы  так быстро растворяться в
толпе.


     - Весь остаток этой ночи в мансардном окне комнаты мистера Барраклафа в
отеле "Айли" продолжал горсть свет. Непереодетый, небритый Джордж Смайли все
еще  не  разгибаясь  сидел  за  столиком,  читая,  сравнивая, делая пометки,
перекрестные ссылки; все это он проделывал с той же настойчивостью, которая,
доведись  ему наблюдать за собой со стороны, несомненно, напомнила бы ему  о
последних  днях Хозяина на пятом этаже кембриджского здания Цирка. Перебирая
отдельные  бумажки, он сверялся с добытыми Гиллемом командировочными листами
и  больничными  бюллетенями  за  прошедший  год и  сопоставлял  их  с датами
официальных  поездок  атташе  по  культуре  Алексея Александровича Полякова:
отчеты о его отъездах из Лондона, в  частности - в Москву, имелись в МИДе, и
представлены  они  были  Отделом  специальных   операций  и  иммиграционными
властями. Он еще раз  сравнил их с датами, когда Мерлин, очевидно, поставлял
свою информацию, и,  пожалуй,  сам толком  не зная,  зачем  он  это  делает,
разделил донесения "Черная магия" на две группы: к одной он отнес те из них,
которые  явно  являлись актуальными на  момент  их получения  Цирком,  и те,
которые могли быть придержаны месяц-другой самим Мерлином или его хозяевами,
для  того  чтобы поток  информации шел равномернее. Сюда относились  разного
рода   аналитические  заметки,   подробные   характеристики  видных   членов
руководства,  обрывки кремлевских сплетен, которые можно насобирать в  любое
время  и  приберечь, что называется, "на  черный День". Выписав в  отдельный
список  "горячие" донесения, Смайли составил  отдельную  колонку из  дат  их
поступления, а остальные вычеркнул совсем.
     В этот момент его внутреннее состояние можно было сравнить с состоянием
ученого, который  инстинктивно  чувствует,  что стоит на  пороге открытия, и
ждет,  что в любую минуту логическая связь обнаружится. Позже в  разговоре с
Мэнделом  он сказал, что  это было все  равно как "слить  все  подряд в одну
пробирку  и с  любопытством наблюдать,  взорвется  или  нет".  Что  особенно
привело  его  в восторг,  говорил  он,  так  это  то,  как  кстати  пришлось
упоминание Гиллема об Аллелайне  и его мрачном предупреждении насчет "гнилых
фруктов": иными словами, он искал  тот  самый  "хитроумный  узелок", который
Карла завязал для того, чтобы развеять подозрения, вызванные письмом Ирины.
     Некоторые  предварительные  открытия,  тут  же  обнаруженные  Джорджем,
показались довольно  любопытными.  Во-первых, в девяти случаях, когда Мерлин
сообщал  "горячую"  информацию,  либо  Поляков  был  в  Лондоне,  либо  Тоби
Эстерхейзи  -  в срочной заграничной командировке.  Во-вторых, на протяжении
всего того критического периода после  приключения Тарра в  Гонконге Поляков
пробыл  в  Москве  для  проведения  неотложных  консультаций  по  культурным
вопросам,  а  вскоре  после  этого  Мерлин  выдал  один  из  своих  наиболее
впечатляющих   и  сенсационных  материалов  об  "идеологическом   вторжении"
Соединенных  Штатов,  в котором давалась  высокая оценка материалов  Центра,
освещающих   деятельность   крупнейших   американских   объектов   разведки.
Возвратившись  на  исходную  позицию,  Смайли установил также, что одинаково
верно и обратное: донесения, которые он отверг на основании того, что они не
были  непосредственно  связаны  с  произошедшими  перед  этим  событиями,  в
большинстве  своем попадали к ним в те сроки, когда Поляков уезжал  в Москву
или еще куда-нибудь. И тут он все понял.


     Обошлось  без  бурных озарений,  вспышек  света  в  мозгу,  без  криков
"Эврика!",  телефонных звонков  Гиллему и  Лейкону  с  возгласами "Смайли  -
чемпион". Просто тут, прямо перед ним,  в документах и заметках, собранных и
изученных им, содержалось  подтверждение догадки, которую  и  сам  Смайли, и
Гиллем,  и  Рикки Tapp  уже  выразили  в  этот день каждый по-своему:  между
"кротом"  Джералдом   и   источником   Мерлином  осуществлялось   постоянное
взаимодействие,  отрицать  которое больше  было  невозможно,  а  пресловутая
многоликость Мерлина  позволяла ему функционировать в качестве инструмента в
руках Карлы с таким  же  успехом,  как и  в руках Аллелайна.  А может  быть,
вернее  было бы  назвать его,  размышлял  Смайли,  направляясь  по коридору,
перекинув через  плечо полотенце  и  едва  не пританцовывая  в  предвкушении
праздничного  омовения  в  ванной, вернее было бы назвать его агентом Карлы?
Что и говорить, в основе всей схемы лежало устройство настолько простое, что
своей симметричностью невольно  приводило Смайли в  искренний восторг.  Мало
того, оно имело здесь в  Лондоне даже  свое физическое воплощение:  особняк,
оплаченный  Министерством  финансов,  все эти шестьдесят  тысяч фунтов.  Без
сомнения, не один обойденный удачей налогоплательщик из тех, кто каждый день
проходит мимо этого  дома, с завистью взирал на него, уверенный, что никогда
себе не сможет позволить такую роскошь, и не подозревающий, что уже заплатил
за него. И когда Смайли приступил к изучению  содержимого украденной папки с
отчетом о "Свидетеле",  у  него впервые за несколько последних  месяцев было
легко на душе.


        "Глава 24"


     К чести Воспитательницы  надо сказать,  что  она начала  беспокоиться о
Роуче еще неделю назад, с того самого момента, когда обнаружила его одного в
умывальнике через  десять минут после того, как его товарищи по комнате ушли
завтракать; до сих пор в одних пижамных штанишках, он стоял, склонившись над
раковиной, и сосредоточенно чистил зубы. Когда она начала расспрашивать его,
что  случилось,  он лишь  отводил глаза  в сторону. "Это  все  его проклятый
папаша,  - сказала  она  Тэрсгуду.  - Он  снова  довел  его до депрессии". В
пятницу она  не выдержала: "Вы обязаны написать его матери и сообщить, что у
него приступ".
     Но даже Воспитательница, при всей ее материнской отзывчивости, не могла
представить себе масштабов того ужаса, который охватил Билла после того, что
он обнаружил.
     Что он, ребенок,  мог  поделать? Наверное, он был  сам во всем виноват.
Наверное,  корни всего следует  искать в неудаче,  постигшей его  родителей.
Наверное, не попал бы он в этот переплет, если бы не взвалил на свои хрупкие
плечики ответственность  за  сохранение мира  на  земле.  Роуч-наблюдатель -
"лучший наблюдатель во всей  школе", если воспользоваться бесценными словами
Джима,  - оказался  в  конце концов  чересчур наблюдательным. Он  был  готов
пожертвовать всем,  чем обладал - своими деньгами, своим  альбомом в кожаной
обложке  с фотографиями родителей,  всем,  чем угодно, что  представляло для
него  хоть какую-то ценность, - если бы это  принесло ему избавление от того
знания, которое отнимало  все его душевные  силы  с того  самого воскресного
вечера.
     Он попытался обратить  на себя внимание. Поздно вечером  в воскресенье,
через час  после того, как в  спальне  потушили свет, он с шумом  вскочил и,
громко  топая,  убежал в  уборную; там  он сунул в глотку два пальца и  стал
тужиться, пока его  наконец  не  вырвало. Однако старший по комнате, который
должен был проснуться  и поднять тревогу - "Воспитательница, Роуч заболел!",
- невозмутимо дрых, несмотря на всю эту  возню. Роучу ничего  не оставалось,
кроме как понуро забраться обратно в постель. На следующий день он подошел к
телефону  возле   учительской,  набрал   номер   местного   ресторана,   где
автоответчик рассказывал меню  на текущий день, и стал нашептывать  в трубку
всякую чепуху в надежде, что директор подслушает и отправит его к психиатру.
Никто  не обратил на него  никакого внимания.  Он попытался смешать в  своем
мозгу реальное и  воображаемое,  надеясь  уверить  себя,  будто  то, что  он
увидел, - лишь плод  его  фантазии.  Но каждое утро, когда он  проходил мимо
Ямы,  перед  глазами у  него тут  же возникала  сгорбленная  фигура Джима, в
лунном свете, с лопатой в руках наклонившегося над грядкой; он снова видел у
него  на  лице черную тень  от старой широкополой шляпы и  слышал,  как  тот
кряхтит каждый раз, когда лопата вонзается в землю.
     Да, не  стоило Роучу туда ходить, теперь это ясно.  И  в этом тоже была
его  вина:  свое знание он приобрел  путем греха. Он возвращался  в  школу с
другого конца деревни после урока музыки, при этом нарочно шел так медленно,
чтобы опоздать к вечерней службе и  не  встречаться с укоризненным  взглядом
миссис  Тэрсгуд. Вся школа уже была в церкви,  все до единого" кроме  него и
Джима; когда он проходил мимо, то услышал, как они поют M a g n i f i c a  t
(Magnificat -  первое  слово духовного гимна во  славу девы  Марин.  LUKE l:
46-55) .  Он специально сделал  крюк,  чтобы  пройти по краю Ямы, из которой
струился  свет  из  окон  Джимова  фургона.  Стоя  на привычном месте,  Роуч
наблюдал,  как  за  занавешенным стеклом медленно  передвигается тень Придо.
Вдруг  свет неожиданно погас. Сегодня он ложится рано, одобрительно  подумал
Роуч.  Несколько дней назад Джим, по его мнению, где-то пропадал уж  слишком
долго: как уехал на своем  "алвисе" после игры в регби, так и не вернулся до
тех пор, пока Билл не уснул.
     Дверь фургона открылась  и  снова  закрылась, и вот  Джим уже  стоит  у
овощной грядки  с лопатой в руке. Роуч обалдело недоумевал,  с  чего это ему
вдруг  вздумалось что-то копать на ночь  глядя. Овощей  на ужин, что  ли?  С
минуту Джим  стоял не шелохнувшись,  прислушиваясь к M a g n i f i  c  a t ,
затем медленно обвел пристальным взглядом окрестности, посмотрев и туда, где
стоял Роуч, однако увидеть его,  скрытого  в тени бугорков, было невозможно.
Роуч  даже хотел окликнуть его, но ему стало стыдно за то, что он не пошел в
церковь.
     Наконец  Джим начал что-то измерять. По  крайней  мере, так  показалось
Роучу.  Вместо того  чтобы  сразу  начать копать, он  опустился на колени  у
одного  нз углов  грядки и  положил лопату  на землю, будто нацеливая ее  на
что-то, что было скрыто от глаз Роуча, скорее всего, на шпиль церкви. Сделав
это,  Джим  быстро  шагнул туда, где  лежало лезвие,  отметил нужное  место,
вдавив в землю  каблук,  поднял лопату  и  принялся энергично  копать.  Роуч
насчитал   двенадцать  раз.   Затем   Джим  выпрямился,   снова  замерев   и
прислушиваясь.  В  церкви  стало  тихо,  затем послышалась  молитва.  Быстро
нагнувшись,  Джим  вытащил  и