разрядку: если ты слышишь,
то это не к тебе.
     Но Смайли слышал, и тем не менее это к нему.
     Он услышал,  как по гравию кто-то быстро и энергично шагает. Затем шаги
смолкли. Это не та дверца, нелепо подумал Смайли, уходи отсюда.  Он сжимал в
руке  пистолет,  теперь  уже  сняв  его   с  предохранителя.   Он  продолжал
прислушиваться, но ничего не слышал. А ты подозрителен, Джералд, подумал он.
Ты  старый,  опытный "крот", наверное, ты уже почуял что-то неладное. Милли,
вдруг подумал он, Милли убрала бутылки с молоком, предупредила  его, не дала
ему шагнуть в  капкан. Милли  испортила всю  охоту.  Потом  он  услышал, как
поворачивается  ключ  в  замке:  один  раз,  другой; это  же замок  "Банэм",
вспомнил он, Боже мой, неужели у нас не  нашли ничего получше,  чем "Банэм"?
Ну, конечно,  "крот"  ведь просто ощупывал перед этим свои карманы в поисках
ключа. Нервный  человек  уже  держал  бы его наготове,  сжимал бы его  своей
рукой, перебирал пальцами всю дорогу, пока они ехали в такси; кто угодно вел
бы  себя  именно  так, но только не "крот". "Крот"  может волноваться, но он
никогда не станет  нервничать. В тот самый момент, когда поворачивался ключ,
зазвенел  звонок -  очередное свидетельство вкуса  хозяйственников:  высокий
звук, низкий,  потом  снова  высокий. Это  должно означать, что это один  из
наших, говорила Милли, кто-то из ребят: ее ребят,  ребят Конни, ребят Карлы.
Парадная дверь открылась, и кто-то вошел в дом; он услышал шуршание шагов по
коврику, услышал, как закрылась  дверь, услышал, как щелкнули выключатели, и
увидел, как под кухонной дверью появилась бледная полоска света.  Он положил
в карман пистолет и вытер ладонь о пиджак, затем снова достал его.  и в этот
самый момент услышал звук  второй  падающей бомбы:  подъехало второе такси и
раздались  быстрые шаги. Поляков  тоже не держал наготове ключи, видимо, его
рука   была  занята  деньгами,   которыми   он  расплачивался  с  таксистом.
"Интересно,  русские  дают  чаевые, - подумал  Смайли, -  или  это считается
недемократичным?"  Снова  зазвенел  звонок,  открылась  и закрылась парадная
дверь, и Смайли услышал, как  дважды звякнули бутылки с  молоком,  когда тот
поставил их на  стол в  прихожей,  исходя  из профессиональных соображений о
порядке.
     "Господи помилуй, - в  ужасе  подумал Смайли, когда взгляд его упал  на
стоящий рядом старый холодильник, -  это мне и в голову не  пришло. Вдруг он
снова захочет поставить сюда молоко?"
     Полоска света  над  кухонной  дверью внезапно  стала ярче:  в  гостиной
включили свет. Дом погрузился в  какое-то невероятное оцепенение. Держась за
нитку,  Смайли  подошел поближе,  ступая по ледяному  полу. Потом он услышал
голоса. Поначалу невозможно было ничего разобрать. Они, должно быть, все еще
в дальнем конце  комнаты,  подумал  он. Или, может  быть, они всегда вначале
говорят тихо.  Теперь  Поляков  подошел поближе: он  стоял  у сервировочного
столика, наливая выпить.
     - Какое у  нас прикрытие на  тот случай, если нас потревожат? - спросил
он на хорошем английском.
     "Приятный голос,  - припомнил Смайли, - бархатный, как у  тебя. Я часто
дважды прокручивала пленку, только чтобы послушать,  как он говорит". Конни,
Конни, слышала бы ты его сейчас.
     Из  дальнего конца  комнаты по-прежнему  доносился  приглушенный голос,
отвечающий   на    вопросы.   Смайли   ничего   не   мог   разобрать.   "Где
перегруппируемся?", "Каковы  запасные варианты?",  "Есть ли у  вас при  себе
что-нибудь такое, что вы предпочли  бы отдать мне на время нашего разговора,
имея в виду мою дипломатическую неприкосновенность?".
     Должно быть, это стандартная прелюдия, подумал Смайли, дань заведенному
порядку, разработанному Карлой.
     -  Выключатель  стоит  в  нижнем  положении?  Не  будете  ли так  добры
проверить? Спасибо. Что вы будете пить?
     - Виски, - ответил Хейдон. - Самую большую порцию, черт бы ее подрал.
     Отказываясь верить своим  ушам,  Смайли слушал,  как  знакомый до  боли
голос вслух читает ту самую телеграмму, которую Смайли сам написал для Тарра
всего сорок восемь часов назад.
     Затем на какое-то время одна половинка его естества в открытую восстала
против другой. Волна яростного недоумения, которая охватила его еще тогда, в
саду  у Лейкона, и  все  это время, подобно  могучему  течению,  мешала  ему
продвигаться вперед, швырнула его  о скалы отчаяния; сознание взбунтовалось:
я отказываюсь.  Уничтожение  другого человеческого  существа  ничем не может
быть  оправдано.   Долгий  путь  страданий  и  предательства  должен  где-то
закончиться.  Но  пока этого  не случилось,  будущего не  было;  было только
казавшееся  бесконечным соскальзывание  ко все более  ужасным предположениям
относительно настоящего.  Этот  человек был моим  другом  и  любовником Энн,
другом Джима и,  насколько  я  понимаю,  его  любовником  тоже;  измена,  не
человек, а именно измена, относилась к области общественных явлений.
     Хейдон предал. Предал как любовник, как коллега, как друг, как патриот,
как член  того бесценного  общества  людей, которых Энн расплывчато называла
"своими"; в каждый из моментов своей деятельности Хейдон открыто преследовал
одну  цель,  а тайно достигал совершенно противоположной. Смайли  очень ясно
отдавал себе отчет, что даже сейчас он не был в состоянии охватить умом всех
масштабов этой чудовищной двуликости;  более того, какая-то  клеточка в  его
мозгу уже поспешила встать на защиту Хейдона. Разве Билла самого не предали?
Всхлипывания Конни  эхом  отдались  у него в  ушах: "Бедняжечки.  Привыкли к
Империи,  привыкли  повелевать  миром".  С  мучительной  ясностью  он  видел
честолюбивого человека, рожденного стать великим художником, воспитанного на
правиле  "разделяй  и властвуй", чьи грезы  и  тщеславные  устремления  были
сосредоточены,  как  и у  Перси, на вселенских замыслах; для кого реальность
представляла собой жалкий островок,  с которого и человеческий голос едва ли
долетит через отделяющую его от  суши  воду.  Так что  Смайли  чувствовал не
только  отвращение, но  и,  несмотря  на  все  то, что для него  значил этот
момент, острую  обиду  и негодование на те общественные  установки, которые,
вообще  говоря, он должен был бы защищать. "Общественный договор - это палка
о  двух концах, знаете ли", - сказал Лейкон. Высокопарная лживость Министра,
молчаливое  добродетельное самодовольство Лейкона,  пугающая  алчность Перси
Аллелайна - эти  люди  считают несостоятельными любые  договоры.  Так почему
кто-то другой должен хранить им верность?
     Он знал, конечно.  Он всегда знал, что  это Билл. Точно так же, как это
знал Хозяин, и Лейкон тогда знал в  доме Мэндела. Точно так же, как знали  и
Конни,  и Джим, и Аллелайн с Эстерхейзи; все они молчаливо  разделяли это не
высказанное никем,  подспудное,  половинчатое знание;  они  были  похожи  на
людей,  которые  считают,  что  болезнь  пройдет  сама  собой,  если  ее  не
признавать, если не пробовать ставить диагноз.
     А Энн? Энн  тоже знала? Было ли это знание той тенью, что опустилась на
них, когда они гуляли среди утесов Корнуолла?
     Некоторое время он так и стоял в темноте и выжидал, зажав в  одной руке
пистолет,  а  в  другой кусок нитки; толстый  босой  шпион,  как  непременно
назвала бы его Энн, обманутый в любви и оказавшийся неспособным к ненависти.
Затем, все  так  же держа  в руке  пистолет, он на цыпочках  подошел к окну,
откуда просигналил  пятью  короткими вспышками  -  быстро, одна  за  другой.
Подождав довольно долго ответного сигнала, подтверждающего правильный прием,
он вернулся на свой пост и продолжал слушать.


     Гиллем бежал по асфальтовой дорожке вдоль канала, и фонарик дико плясал
у него в руке; наконец он  поравнялся  с низким  арочным  мостом  и стальной
лестницей,   зигзагами  поднимающейся  к  Глостер-авеню.  Калитка  оказалась
закрытой, ему  пришлось перелезть через нее;  при  этом он до локтя разодрал
себе  рукав. Лейкон, одетый  в какое-то старое  деревенское пальто, стоял на
углу Принсез-роуд с портфелем в руке.
     - Он там. Он приехал, - прошептал Гиллем. - Джералд у него.
     - Мне не нужно, чтобы вы устроили кровавую бойню, - предупредил Лейкон.
- Я хочу, чтобы все было абсолютно тихо и спокойно.
     Гиллем  не удосужился  ответить. В  тридцати  метрах по  дороге их ждал
Мэндел в нанятом на всю  ночь такси.  Они  ехали  минуты  две, не  больше, и
остановили  такси, немного не доезжая до  изогнутой улицы. Гиллем уже держал
наготове  ключ  от двери, который  ему  дал  Эстерхейзи. Дойдя до дома номер
пять, Мэндел с Гиллемом перелезли через калитку, чтобы лишний раз не шуметь,
и приблизились к дому, ступая по  траве вдоль кромки дорожки. Пока  они шли,
Гиллем коротко  обернулся, и ему на мгновение показалось, что за ними кто-то
наблюдает в тени дверного проема через дорогу; он не мог  различить, мужчина
или  женщина; но когда он обратил внимание Мэндела на черный силуэт, там уже
ничего не было, и Мэидел довольно грубо приказал ему взять себя в руки. Свет
на  крыльце не горел. Гиллем пошел вперед, Мэндел остался ждать под яблоней.
Гиллем вставил ключ в замок, повернул его и почувствовал, что дверь открыта.
"Идиот  несчастный,  -  торжествующе подумал он, -  что ж ты даже защелку не
опустил?" Он приоткрыл дверь на пару сантиметров и замешкался. Он медленно и
глубоко  дышал,  набирая  в легкие побольше  воздуха перед решающим броском.
Мэндел  приблизился  еще  на  несколько шагов. По улице  прошли двое молодых
парней, громко смеясь, чтобы  было не так страшно идти  поздно ночью. Гиллем
еще раз оглянулся, но так  никого больше и не заметил. Он шагнул в прихожую.
На ногах у него были замшевые туфли, и  они неожиданно скрипнули по паркету,
который, как  назло, никто не догадался  накрыть  ковриком. Стоя  у  двери в
гостиную, он  довольно  долго слушал, что  там  происходит,  пока в  нем  не
закипела безумная ярость.
     Его зверски замученные  агенты в Марокко, его изгнание в  Брикстон, его
ежедневные бесплодные  усилия, после которых у  него оставалось лишь чувство
опустошенности  оттого,  что он  стареет, а  юность, словно вода, ускользает
между  пальцами; унылая тоска,  которая с  каждым  днем  все сильнее сжимала
вокруг  него  свои  тиски,  а способность в полную  силу любить,  смеяться и
наслаждаться  жизнью  постепенно истощалась;  постоянное размывание когда-то
таких ясных  критериев  героизма, на  которые  он  старался ориентироваться;
препятствия и испытания, он взвалил их на себя во имя молчаливой преданности
делу всей своей жизни - все это он сейчас готов был швырнуть в  ухмыляющуюся
рожу Хейдона. Хейдон, когда-то  бывший его  исповедником;  Хейдон, с которым
было  так хорошо вместе  посмеяться, поболтать, выпить  чашечку этого  вечно
пережженного кофе; Хейдон, образец, по которому он строил свою жизнь.
     И даже более того.  Теперь он  это видел, теперь он это понимал. Хейдон
был  для него  больше,  чем  просто  образец,  он был  для  него  источником
вдохновения, путеводной романтической звездой, хотя романтика давно вышла из
моды. Он  был для него воплощением понятия "истинный  англичанин", которое -
именно по причине своей неопределенности, расплывчатости и неоднозначности -
до сих пор придавало смысл  всей жизни Гиллема. Питер чувствовал, что сейчас
его не просто предали, но сделали сиротой. Его подозрения и обиды, так долго
бывшие направленными на  внешний мир  -  на  его женщин, на его  неудавшиеся
любовные  опыты,  -  сейчас  тугим  узлом  завязались  вокруг  Цирка  и  его
магического  очарования, которое  долгие годы поддерживало  в  нем  веру,  а
теперь разбилось  вдребезги.  Со  всей  силой,  на какую  был  способен,  он
отшвырнул дверь  и влетел  в комнату с пистолетом в руке.  По разные стороны
низкого  столика  там восседали  Хейдои и  грузный мужчина с черной  челкой.
Поляков  -  Гиллем  узнал его  по  фотографиям  -  курил  трубку, как  истый
англичанин. Он был одет в серый  кардиган с "молнией" сверху донизу, похожий
на куртку  от  спортивного  костюма. Он даже не успел вынуть трубку изо рта,
как Гиллем уже схватил Хейдона за  отвороты пиджака и выдернул его из кресла
одним  рывком.  Отбросив в сторону пистолет,  он  стал трясти  Хейдона,  как
щенка,  из  стороны  в сторону и орать на него,  будто в беспамятстве. Потом
вдруг  он понял,  что это бессмысленно. В конце  концов, это ведь все тот же
Билл,  с  которым они так  много сделали вместе. Гиллем сам отпустил  его  и
отошел  назад, и  лишь  после этого Мэндел крепко схватил его  за руку, и он
услышал,  что  Смайли,  как всегда  вежливо,  попросил  "Билла  и полковника
Викторова", как он их назвал, положить руки за голову, пока не приедет Перси
Аллелайн.
     - Там снаружи никого не было, ты  не заметил? - спросил Смайли Гиллема,
пока они ждали.
     - Там все тихо и спокойно, как в могиле, - ответил Мэндел за двоих.


        "Глава 37"


     Бывают в жизни моменты,  столь  насыщенные  событиями, что то время,  в
которое они происходят, кажется нереальным. Для Гиллема, как, впрочем, и для
всех остальных присутствующих,  этот вечер  был  одним  из  таких  моментов.
Непрекращающаяся тревога Смайли и  его частые настороженные взгляды из окна;
безразличие  Хейдона;  не  ставшая  ни   для   кого  неожиданностью  вспышка
негодования  Полякова, его требования, чтобы  с ним обращались сообразно его
дипломатическому статусу  -  требования, которые Гиллем со своего  места  на
диване с нескрываемой угрозой в голосе пообещал  "удовлетворить", - прибытие
слегка  сбитых  с  толку  Аллелайна  и  Бланда;  новые  протесты и  всеобщее
паломничество  наверх,  где  Смайли  прокрутил  им  пленку;  долгое  мрачное
молчание, последовавшее после их возвращения в гостиную; прибытие Лейкона, а
потом и Эстерхейзи с  Фоном; хлопоты Милли Маккрейг, безмолвно приготовившей
им чай, - все эти  события  разворачивались с театральной неестественностью,
которая,  совсем как та  поездка в  Аскот целую вечность назад, усугублялась
неестественностью  времени  суток.  С  другой   стороны,  все  происходящее,
включавшее в  себя  поначалу  и  физическое  принуждение  Полякова, и  поток
отборных русских ругательств  в адрес Фона за то, что тот непонятно  в какой
момент  успел  ударить  его,  несмотря на  бдительность Мэндела,  - все  это
служило каким-то нелепым фоном единственному намерению Смайли посовещаться и
убедить  Аллелайна,  что  Хейдон  предоставил  им  шанс  провести  с  Карлой
переговоры на  предмет  спасения  того, что осталось  от  агентурных  сетей,
проваленных им, Хейдоном, - и сделать это нужно если не из профессиональных,
то  хотя бы  из чисто гуманных соображений.  Сам  Смайли не был  уполномочен
руководить  такими переговорами,  да  он,  кажется, и не стремился  к этому;
возможно, потому, что  Эстерхейзи, Бланд и Аллелайн лучше других осведомлены
о том,  кто из агентов еще может существовать хотя бы теоретически.  Так или
иначе, он вскоре  поднялся наверх;  Гиллем  снова  услышал, как он неутомимо
ходит из комнаты в комнату, продолжая наблюдать из окон.
     Итак, пока Аллелайн и его заместители удалились с Поляковым в столовую,
чтобы отдельно от всех обсудить свои  дела, все остальные молчаливо сидели в
гостиной; одни смотрели на Хейдона, другие подчеркнуто в другую  сторону. Он
же, казалось, вообще никого не замечал. Подперев подбородок рукой,  он сидел
в  углу под присмотром Фона и выглядел  при этом так, будто все происходящее
ему  смертельно наскучило.  Когда совещание наконец  закончилось, все  разом
вышли  из столовой и  Аллелайн объявил Лейкону, который решительно отказался
от присутствия на этих переговорах, что  они условились встретиться здесь же
через три дня: за это  время "полковник успеет проконсультироваться со своим
начальством".  Лейкон кивнул.  Все это было  очень  похоже  на  какое-нибудь
деловое совещание.
     Отъезды выглядели еще  более странно,  чем прибытия. В частности, между
Эстерхейзи  и  Поляковым  произошла  чрезвычайно  курьезная  сцена прощания.
Эстерхейзи,  который  всегда  был  скорее  джентльмен,  чем  шпион, по  всей
видимости,  решил  это  изящно  продемонстрировать  и  подал Полякову  руку,
которую тот  с недовольным  видом  оттолкнул  в сторону. Эстерхейзи обиженно
оглянулся в  поисках Смайли, будто надеясь  снискать у него поддержку, потом
пожал плечами, отвернулся и обнял широкую спину  Бланда.  Вскоре после этого
они уехали  вместе. Они  ни с кем не попрощались, но  Бланд выглядел  ужасно
потрясенным, и  Эстерхейзи, судя  по всему, утешал  его, как мог,  хотя  его
собственные перспективы сейчас вряд ли представлялись  ему  радужными. Через
некоторое время за Поляковым приехало вызванное такси, и он также  отбыл, ни
с  кем не попрощавшись. Разговор, который и  до этого-то не слишком клеился,
сейчас и вовсе заглох; без присутствия русского представление  потеряло свою
значительность. Хейдон по-прежнему сидел в  знакомой скучающей позе, все так
же под  присмотром Фона  и Мэндела,  только  теперь  на  него  с  безмолвным
смущением уставились еще  и Лейкон  с Аллелайном. Было сделано еще несколько
телефонных звонков, главным образом насчет  машин. В один из моментов сверху
снова спустился  Смайли  и напомнил  о  Tappe. Аллелайн  позвонил в  Цирк  и
продиктовал две  телеграммы  в Париж: одну  непосредственно Тарру, в которой
говорилось, что он может возвращаться  в Англию с почестями (не совсем ясно,
правда, что  имелось в виду),  другую Макелвору,  в  которой говорилось, что
Tapp  отныне полностью  реабилитирован,  что опять-таки  показалось  Гиллему
довольно спорным.
     В конце  концов, ко всеобщему  облегчению, из "яслей" прибыл фургон без
окон, и оттуда вышли двое мужчин,  которых Гиллем до этого ни разу не видел:
один  высокий,  прихрамывающий, другой - рыжеволосый  с  одутловатым  лицом.
Гиллем содрогнулся, догадавшись, что это следователи. Фон принес из прихожей
пальто Хейдона, обыскал карманы и почтительно помог его владельцу одеться. В
этот  момент Смайли мягко  вмешался и  настоял, чтобы,  когда  Хейдона будут
вести к фургону, свет в прихожей погасили, а сопровождение усилили. Гиллему,
Фону и даже Аллелайну пришлось несколько  секунд поработать телохранителями,
и вся  эта  разномастная  толпа с Хейдоном в центре проследовала через сад к
фургону. "Это просто мера  предосторожности", -  настаивал Смайли. Спорить с
ним никто  не  осмелился. Хейдон залез в фургон первым, за ним  следователи,
которые  заперли решетку изнутри. Перед тем,  как  закрылись двери,  Хейдон,
взглянув  на  Аллелайна, поднял  руку  в  дружеском прощальном  жесте, будто
отпуская его с миром.
     И лишь впоследствии какие-то отдельные  фрагменты и детали этого вечера
всплыли в памяти  у Гиллема, и отдельные люди выступили в этих воспоминаниях
на первый план: например,  безграничная ненависть  Полякова  по отношению ко
всем присутствующим,  в том  числе и к бедной  маленькой  Милли Маккрейг,  -
ненависть, которая целиком преобразила его черты: рот  искривился в злобной,
ехидной ухмылке,  он просто  не мог  сдержать ее,  он  весь  побелел и мелко
дрожал, но отнюдь не от страха и не от ярости. Это была  обычная  ненависть,
которой  Гиллем, однако, не обнаружил в Билле:  в конце  концов, Хейдон ведь
был довольно неординарной личностью.  Что же касается Аллелайна, то в момент
его  поражения  Гиллем,  как  ни  странно, почувствовал  по отношению к нему
смутное восхищение: Аллелайн по крайней мере продемонстрировал  определенную
выдержку.  Однако  позже  Гиллем усомнился,  что  в тот момент,  когда  были
представлены первые факты, Перси вообще в полной мере осознал их значение: в
конце концов, он по-прежнему вел себя просто как Шеф, а  Хейдон был для него
воплощением Яго.
     Но  самой  странной вещью  для Питера, настоящим  озарением, которое не
покидало его еще долго после того, как все разошлись, и которое повергло его
в гораздо более  глубокие