ись которой
наверняка  удастся потянуть  время на уроке.  Стоило  как-то гадкому Спайкли
только попробовать пренебрежительно отозваться  о своей стране,  восторженно
превознося какую-то другую,  желательно  теплую,  как Джим тут же  завелся и
добрых три минуты  расписывал им преимущества быть англичанами  от рождения.
Он знал, что они дразнят его, и все равно не мог сдержаться. Свои нотации он
часто заканчивал с  жалкой ухмылкой  на  лице,  бормоча что-то  о  хитрецах,
которые  пытаются  сбить  его  с  толку,  и  о  хитрых  красных  отметках за
прилежание в классном журнале, и о том, кто  кого перехитрит, когда кое-кому
придется отрабатывать дополнительно, вместо того чтобы  играть  в футбол. Но
Англия была его  любовью; когда речь заходила  об Англии, никому  не грозило
пострадать из-за этого.
     - Лучшее место во всем этом чертовом мире! - выкрикнул он как-то раз. -
Знаешь почему? Знаешь или нет, лягушонок?
     Спайкли не знал, и Джим схватил цветной мелок и нарисовал земной шар.
     -  На  западе  -  Америка,  -  сказал  он,  -  полная  алчных  идиотов,
растлевающих свое потомство. На востоке - Китай-Россия  (он изобразил их как
одно  целое):  рабочие  комбинезоны,  лагеря  и  долгий  путь  в  никуда.  В
середине...
     В конце концов они нашли то, что надо - Бегемот.
     Отчасти это была игра слов с его французской фамилией Prideaux, отчасти
они  воздали должное его привычке кормиться  овощами с земли и его увлечению
физическими упражнениями,  что они наблюдали  постоянно.  Дрожа от холода  в
очереди в душ  по утрам,  первое, что  они видели,  был  Бегемот,  с  трудом
шагающий  из  Комб-Лейна с  рюкзаком  на  горбатой спине:  он возвращался  с
утренней  прогулки.  Ложась  в  постель  по   вечерам,   они   видели  через
плексигласовый  козырек  игровой  площадки  его одинокую тень, когда  он без
устали стучал мячом о  бетонную стенку. А иногда теплыми вечерами они тайком
наблюдали из  окон  спален, как  он играл в  гольф  старой корявой кочергой,
зигзагами передвигаясь по полю; часто  это  происходило  после того,  как он
читал  им типично английскую  приключенческую  книгу: какого-нибудь Бигглса,
Перси  Уэстермана  или  Джеффри  Фарнола,   схваченную  наугад  в  захудалой
библиотеке. Перед  каждым ударом, когда  он замахивался кочергой, они ждали,
что  он крякнет, и редко не бывали вознаграждены. Они придирчиво следили  за
счетом. Во время крикетного матча между учителями школы он набрал 75 очков и
затем вышел из игры, послав мяч высоко по дуге в квадрат, где стоял Спайкли.
     - Держи, лягушонок, держи его, вот так, молодец Спайкли, ты стоишь там,
где надо.
     Несмотря  на   свою  терпимость,  он  также  прославился   удивительной
проницательностью в  отношении ловкачей.  Тому было  несколько  примеров, но
самым  примечательным  стал   случай,  происшедший  незадолго  до  окончания
семестра, когда  Спайкли нашел в его мусорной корзине  черновик  контрольной
работы,  которую  им  предстояло писать на следующий день, и  за пять  новых
пенсов (В 1971 году в Великобритании  прошла денежная реформа, после которой
I пенс  стал составлять 1/100 фунта стерлингов (до реформы в  фунте было 240
пенсов). -  З  д е с ь и д а л е е п р и м е ч . п е р .) стал предлагать ее
всем  желающим.  Нашлось  несколько  мальчишек,  которые  заплатили  ему  по
шиллингу и провели потом ужасную ночь зазубривая ответы при свете карманного
фонарика. А когда настал день, Джим предложил им совершенно другой вариант.
     - Это вы  можете посмотреть  бесплатно,  - промычал  он, усаживаясь  за
стол.  Вытащив  и открыв  свою  неизменную  "Дейли телеграф",  он  безмолвно
погрузился в последние новости  о решениях "мудрецов" -  слово, которое, как
они  поняли, в его устах означало любого человека с претензией на интеллект,
даже если он и писал в защиту королевской власти.
     Наконец,   был  случай  с  совой,  который  занял  особое  место  в  их
представлении о Джиме, потому что речь  шла  о  смерти,  а  ее  загадку дети
воспринимают совершенно по-разному. Холода  затянулись,  Джим принес в класс
ведро угля и как-то в среду затопил камин и сел читать диктант, повернувшись
к  теплу спиной. Сначала  посыпалась  сажа,  на что он  не  обратил никакого
внимания;   но   затем  сверху  свалилась  огромная  сова,   гнездо  которой
располагалось там, без  всякого сомнения, не первый год - при Довере дымоход
ни  разу  не  прочищали.  Совершенно  обалдевшая  птица,  черная от  копоти,
выбилась из сил.  Она упала на угли с  шумом и хлопаньем крыльев, вывалилась
бесформенным комком  на  деревянный  пол,  затем  замерла и стала похожа  на
посланца  дьявола,  сгорбившись,  но  все  еще  дыша,  распластав  крылья  и
уставившись на детей сквозь сажу, облепившую ее глаза. Не  было  никого, кто
бы не испугался, даже смельчак Спайкли и тот был напуган. Кроме, разумеется,
Джима,  который в мгновение ока  схватил пернатое существо  двумя  руками  и
вынес за дверь, не произнеся ни слова. Они ничего не слышали, хотя и застыли
без звука, пока  наконец  не раздался плеск воды  в  конце  коридора:  Джим,
очевидно, мыл  руки. "Пописать пошел", - бросил Спайкли, что вызвало нервный
смешок.  Но  когда после  урока они вышли  из  класса,  то  обнаружили,  что
околевшая   сова  преспокойно  лежит  в  ожидании   погребения  на  верхушке
компостной кучи рядом с Ямой. Ее шея, как  могли убедиться те, кто отважился
близко  подойти,   была   свернута.   Только  егерь  мог  убить   сову   так
профессионально, заявил Сьюдли, у которого был свой егерь.
     Среди  других  обитателей  Тэрсгуда  о  Джиме  сложилось  неоднозначное
мнение. Призрак мистера  Молтби-пианиста все еще  словно маячил перед  ними.
Воспитательница,  разделяя,  точку  зрения  Билла  Роуча,  провозгласила его
героем, нуждающимся в заботе: мол, совершенно непостижимо, как он умудряется
управляться со своей спиной. Марджорибэнкс утверждал, что Джим в пьяном виде
попал под  автобус. Тот же самый Марджорибэнкс во время матча, в котором так
отличился Джим, обратил внимание на его свитер. Сам он в крикет не играл, но
пришел посмотреть на игру вместе с Тэрсгудом.
     -  Что вы думаете о  происхождении этого свитера? -  спросил он высоким
шутливым голосом. - Вам не кажется, что он его где-нибудь слямзил?
     - Леонард, вы слишком  несправедливы, - пожурил его Тэрсгуд, похлопывая
по бокам своего Лабрадора. - Укуси его, Джинни, укуси этого нехорошего дядю.
     Однако  после того, как Тэрсгуд попытался кое-что  разузнать о Джиме, у
него пропало всякое желание  смеяться и он  занервничал.  Липовые выпускники
Оксфорда уже  не  раз  попадались  ему  наряду  с  преподавателями  античной
литературы,  не  знающими  греческого"  или  священниками,  не  знакомыми  с
богословием. В подобных случаях эти люди, припертые к стенке доказательством
своего мошенничества, либо  теряли самообладание и уходили,  либо оставались
работать за  половину жалованья. Но порода  людей, утаивающих  свои истинные
достоинства, ему пока не встречалась, хотя теперь ему было ясно, что они ему
тоже не  нравятся. Заглянув в  университетский справочник, Тэрсгуд  позвонил
мистеру Строллу из агентства "Стролл и Мэдлей".
     - Что конкретно вы хотите знать? -  спросил мистер Стролл, громко зевая
в телефонную трубку.
     - Ну, трудно сказать, что к о н к р е  т н о . - Мать Тэрсгуда вышивала
по  канве и,  казалось, не слышала разговора. - Просто  обычно  если  кто-то
просит предоставить краткую биографию, хорошо бы, чтобы она была полной. Для
того, кто платит за это гонорар, желательно, чтобы там не было белых пятен.
     В этот момент Тэрсгуду пришла в голову нелепая мысль: не разбудил ли он
Стролла своим звонком и не заснул ли тот опять.
     - Этот тип - большой патриот, - выдал наконец мистер Стролл.
     - Я не для этого его нанимал.
     - Он работал в доке. - Мистер Стролл продолжал бормотать, делая длинные
паузы,  будто  бы  сильно  затягиваясь   сигаретой.  -   Был   списан  из-за
позвоночника.
     - Все  это хорошо. Но  я предполагаю,  что он не был в больнице уже лет
двадцать  пять. T o u c  h e , -  прошептал  он своей матери,  закрыв трубку
рукой, и снова ему показалось, будто мистер Стролл уснул.
     - Вы взяли его только  до конца семестра, - вздохнул собеседник. - Если
он вам не нравится, увольте. Вы просили на время - что просили, то и имеете.
Вы хотели подешевле - подешевле и взяли.
     - Возможно, все это  так,  - резко ответил Тэрсгуд. - Но я заплатил вам
двадцать гиней, мой отец пользовался  вашими  услугами много лет, и я вправе
рассчитывать на определенные гарантии. Вы написали здесь - можно, я прочитаю
вам?    -    вы    написали:"До    травмы    различные    загранкомандировки
исследовательского и коммерческого характера". Едва ли это проливает свет на
то, чем конкретно занимался этот человек, не правда ли?
     Не отрываясь от своей работы, мать кивнула.
     - Ни  в коем случае, -  отозвалась она.  Это первое. А теперь разрешите
мне перейти...
     - Не увлекайся, дорогой, - предупредила мать.
     - Мне  довелось узнать,  что он поступил в Оксфорд в тридцать  восьмом.
Почему не закончил? Что там произошло?
     - Я вроде бы  упоминал, что тогда у  него наступил некоторый перерыв, -
спустя целую  вечность сказал мистер Стролл. -  Но  мне кажется, вы  слишком
молоды, чтобы это помнить.
     - . Он не мог сидеть в  тюрьме все это  время, - сказала его мать после
продолжительного молчания, так и не оторвавшись от шитья.
     -  Но  где-то  же он  был, - угрюмо сказал  Тэрсгуд, уставившись  через
гнущиеся под напором ветра деревья в сторону Ямы.
     Все летние каникулы, без конца переезжая из одной семьи в другую, устав
от бесконечных встреч  и расставаний, Билл Роуч не переставал беспокоиться о
Джиме, не переставал  думать, болит  ли  у него  спина, где он подрабатывает
сейчас - ведь половины жалованья, что ему платят во  время  каникул, явно не
хватает.  Но больше всего  его тревожило, останется  ли  Джим  на  следующий
семестр:  у  Билла  было  какое-то безотчетное чувство,  что  Джим так плохо
приспособлен к  жизни, что  в один  прекрасный  день может  просто кануть  в
небытие;  он боялся, что у Джима, как и у него  самого, отсутствует какой-то
внутренний стержень, который помогает  выдержать  любые невзгоды. Он снова и
снова  вспоминал  обстоятельства   их  первой   встречи,  особенно   вопрос,
касающийся дружбы, и приходил в ужас при мысли  о том,  что, как он  не смог
удержать  от  развода родителей, так и  Джиму он окажется не  нужен, большей
частью из-за несоответствия в возрасте.  И поэтому новый учитель  конечно же
съехал  и  теперь ищет товарища  в  других школах, высматривая  его  в толпе
своими тусклыми глазами.  Еще Билл вообразил, что Джим, опять же подобно ему
самому,  был  когда-то  к  кому-то  сильно  привязан, а потом потерял  этого
человека  и  теперь  мучается в поисках  замены.  Но на  этом домыслы  Билла
заходили в тупик: он не имел  представления о том, как взрослые  любят  друг
Друга.
     Практически  он  мало  что  мог  сделать  для  Джима.  Он  справился  в
медицинской книге, а затем стал донимать свою мать расспросами о горбунах. А
еще  он  ужасно хотел, но никак не мог отважиться  украсть  бутылку  водки у
своего отца  и  привезти ее в  Тэрсгуд в качестве  небольшого подхалимажа. И
когда  наконец  шофер матери высадил его у осточертевшего школьного крыльца,
Роуч, не задержавшись даже, чтобы попрощаться, ринулся во весь опор к Яме, и
там, к  его невыразимой радости, на том же месте, на самом дне, стоял Джимов
фургон.  Он был чуть грязнее, чем  раньше, с клочком вскопанной земли рядом,
наверное для овощей на зиму. И Джим, сидя на ступеньке, улыбался ему во весь
рот, будто заранее знал, что Билл сейчас появится у края Ямы, и приготовился
поприветствовать его этой улыбкой.
     В этом семестре Придо придумал  прозвище для  Роуча. Он стал звать  его
Слоном  вместо  Билла, хотя не мог этого никак мотивировать.  Роуч, как  это
обычно  бывает с  детьми при крещении,  был  неспособен что-либо  возразить.
Взамен этого Билл утвердил себя в роли опекуна Джима. Регент-опекун - так он
определил для себя эту должность; что-то вроде замены усопшему другу  Джима,
если таковой вообще существовал когда-либо.


        "Глава 2"


     В  отличие от Джима Придо,  мистер Джордж Смайли не был должным образом
экипирован  для  прогулок  под  дождем,  тем  более в  глухую  ночь. Это был
натуральный Билл Роуч, только взрослый. Маленький и толстый, в лучшем случае
средних лет, он выглядел как один из тех лондонских кротких, которые явно не
наследуют  землю (Намек  на  изречение  из Евангелия).  Несмотря на короткие
ноги,  его походка была весьма проворной; платье дорогое, но сидело плохо, и
к  тому же насквозь промокло. Его пальто,  напоминавшее пальто  неухоженного
вдовца,  было сшито из той  рыхлой черной  ткани, которая  словно специально
создана для того,  чтобы впитывать побольше влаги. То ли рукава были слишком
длинны, а может, руки слишком коротки, но, как  и у Роуча, когда он  надевал
свой макинтош, пальцы Смайли едва выглядывали из-под манжет. Чтобы выглядеть
солиднее, он не носил шляпу, справедливо  полагая, что шляпы придают нелепый
вид. "Как  стеганый чехольчик для вареного яйца", - заметила  его  красавица
жена незадолго перед тем,  как в очередной раз уйти  от него, и  ее критика,
как это  часто бывало, возымела действие.  Вот  почему дождь сейчас оставлял
обильные потеки на стеклах его очков, заставляя то наклонять,  то, наоборот,
откидывать назад голову, когда  он скорым шагом пробирался по мостовой вдоль
почерневших  арок вокзала  Виктория. Смайли ехал на  запад, в свой  укромный
уголок в Челси, где  он жил. Его походка почему-то была не совсем уверенной,
и если бы Джим Придо вдруг возник из тени и стал допытываться, почему его не
подвез кто-нибудь из друзей, он, скорее всего, ответил  бы, что предпочитает
сам расплачиваться за такси...
     "Что за трепло этот Родди, - пробормотал  Смайли, в то время  как новая
порция  воды хлынула на его  полные щеки и затем  стекла струйками  за ворот
промокшей рубашки, - Почему я не поднялся и не ушел?"
     Джордж еще раз с  сожалением вспомнил о  причинах своих  страданий и  с
бесстрастием, являющимся неотъемлемой частью его смиренной натуры, пришел  к
выводу, что он сам во всем виноват.
     День выдался тяжелым с самого  начала.  Смайли  встал  слишком  поздно,
из-за   того  что  накануне  слишком  долго  работал.  Эта  привычка  как-то
укоренилась  в  нем  с  тех пор,  как  в прошлом году  он  вышел  на пенсию.
Обнаружив утром, что запас кофе у него иссяк, он зашел в бакалейную лавку  и
стоял  в  очереди до  тех пор, пока у него  не  иссяк всякий запас терпения.
Затем  он решил  не  унижаться стоянием  в  хвосте и приступил к  улаживанию
собственных дел. Уведомление  из банка, которое он получил вместе с утренней
почтой,  ставило его  в известность о том, что жена  оттяпала у него львиную
долю пенсии за этот месяц: ну и  ладно, решил  он, надо что-нибудь  продать.
Такая  реакция  была  не  совсем  разумной,  потому  что  он  был достаточно
обеспечен,  и  скромный   городской  банк,   ответственный  за  его  пенсию,
выплачивал  деньги  без  задержек. Тем не  менее он завернул раннее  издание
Гриммельсхаузена  -   небольшое  сокровище,  оставшееся  у  него  со  времен
Оксфорда, - и, надувшись, отправился в книжный магазин Хейвуд-Хилл на
     Керзон-стрит,  где  он время от  времени заключал  дружеские  сделки  с
хозяином. По  пути его раздражение  еще  больше усилилось,  и он позвонил из
телефона-автомата своему адвокату, чтобы договориться о встрече.
     -  Джордж, разве можно так грубо  поступать? Никто не разводится с Энн.
Пошли ей цветы и приходи на обед.
     Этот совет приободрил его. В слегка приподнятом настроении он зашагал к
Хейвуд-Хиллу, чтобы попасть прямо в  объятия Родди Мартиндейла, вышедшего от
Трампера, где он привык стричься каждую неделю.
     У Мартиндейла не было никаких оснований  рассчитывать на то, что Смайли
станет вести с ним задушевные беседы на профессиональные или житейские темы.
Он занимал  удобную  должность  в Министерстве иностранных  дел, и  вся  его
работа состояла в  организации  обедов для  высоких гостей,  которых,  кроме
Родди,  больше никто не стал бы принимать.  Это был неугомонный  холостяк  с
гривой  седеющих  волос,  обладающий  особой подвижностью,  характерной  для
полных людей. Он любил носить неброские костюмы с  цветком  в петлице и,  по
некоторым слухам,  был  вхож в те кабинеты Уайтхолла,  где делается  большая
политика.  Несколько лет  назад  он был  видным деятелем  рабочей группы  по
координации разведки, пока эту структуру не  упразднили. Во время войны ему,
как  имеющему  определенные  математические  способности,  часто приходилось
касаться секретных сфер, а один раз он  даже работал с самим Джоном Лэнсбери
в одной кодовой операции Цирка и теперь любил напоминать об этом  при каждом
удобном случае.  Но  война,  о чем время от времени  приходилось  вспоминать
Смайли, закончилась тридцать лет назад.
     - Привет, Родди, - сказал Смайли. - Рад тебя видеть.
     Мартиндейл  разговаривал не иначе как  в  доверительной  великосветской
манере, причем  довольно громко, привлекая внимание  окружающих, и это часто
заставляло  Смайли  при   случайной  встрече  с   ним  за   границей  срочно
выписываться из отеля и переезжать в другой.
     - Мой дорогой мальчик,  неужели  я вижу самого маэстро!  Я слышал, тебя
упрятали  к  монахам  в  Сент-Галлен или еще куда-то  и  ты  корпел  там над
манускриптами! Ну-ну, не  отпирайся.  Я хочу знать все,  чем ты занимаешься,
все, до последней капли. У тебя все в порядке? Ты по-прежнему любишь Англию?
Как поживает прелестная Энн?  -  Он  беспрестанно стрелял глазами  направо и
налево, пока его взгляд не упал на обернутый том Гриммельсхаузена под мышкой
у  Смайли. -  Ставлю  сто к  одному,  что это  подарок для  нее. Говорят, ты
чрезмерно  ее  балуешь,  -  Голос понизился  почти до шепота. - Слушай, а не
вернулся ли  ты к своей работе? Нет,  правда, неужели все это для прикрытия,
Джордж, ну скажи, правда? - Острый  язык  Родди прошелся  по влажным уголкам
губ, затем исчез в складках рта, как у змеи.
     И вот Смайли, как последний дурак,  смог заплатить  за избавление  лишь
ценой  того, что согласился  поужинать  с ним  в клубе на Манчестер-сквер, в
котором они оба состояли, но посещений которого Смайли избегал, как чумы, не
в  последнюю  очередь  потому, что Родди Мартиндейл был  его  членом.  И вот
наступил вечер, а Джордж  все еще не  отошел от  обеда в "Белой башне":  его
адвокат, большой  сибарит,  решил,  что только хорошая  еда  может  избавить
Джорджа  от  хандры. Мартиндейл,  со своей стороны, тоже пришел к такому  же
заключению, и четыре долгих часа  Смайли пришлось через  силу глотать куски,
слушая, как они  вспоминают старых знакомых, будто  при встрече каких-нибудь
футболистов-ветеранов. Речь зашла о Джебеди, первом наставнике Смайли.
     - Какая  потеря  для всех нас, благослови  его,  Господи! - пробормотал
Мартиндейл, который,  насколько было известно Смайли, никогда  и в глаза  не
видел Джебедн.  -  И  какой тонкий игрок!  Один  из  немногих  действительно
великих, я всегда это говорил.
     Затем   о  Филдинге,   специалисте  по  французскому  средневековью  из
Кембриджа:
     - О, какое восхитительное чувство юмора. Остроумен, ничего не скажешь!
     Затем о Спарке из Института  восточных языков и, наконец, о Стид-Эспри,
который когда-то  учредил этот самый клуб именно для  того,  чтобы  избегать
зануд, подобных Родди Мартиндейлу.
     - Я был знаком с его бедным  братом, знаете ли. Сила есть, ума не надо,
благослови его Бог. Мозги его ушли на другое.
     И  Смайли. окутанный винными  парами,  слушал  всю эту чепуху,  говорил
"да", и "нет", и  "какая жалость", и  "нет, они его  так