сцельно вышел в прихожую и наудачу толкнулся в дверь к своему постояльцу. Та, как всегда, оказалась запертой, причем было совершенно невозможно понять, снаружи или изнутри.
     "Сучий потрох", - пробормотал дядя Федя и в сердцах грохнул по двери кулаком. За дверью было тихо, как в могиле.
     Дядя Федя не заметил, как оказался в ванной.
     Здесь он озабоченно потоптался по грязной метлахской плитке, заглянул в треснувшее зеркало с отставшей амальгамой, рассеянно поскреб ногтями небритую щеку и огляделся по сторонам, пытаясь понять, каким ветром его сюда занесло. Руки он, что ли, собирался помыть? Да нет, как будто... Но ведь было же у него здесь какое-то дело!
     Из прохудившегося крана в рыжую от ржавчины ванну размеренно капала вода. В забрызганном зубной пастой зеркале маячила одутловатая физиономия дяди Феди с тусклым электрическим бликом на вспотевшей лысине. Отражение было наполовину заслонено грязным пластмассовым стаканчиком, из которого торчали две зубные щетки - растрепанная, почти совсем облысевшая дяди-Федина и новенькая, с мудреной ручкой и двухцветной синтетической щетиной щетка квартиранта. Еще в стаканчике стоял наполовину выдавленный тюбик зубной пасты. Рядом со стаканчиком на грязноватой стеклянной полочке лежала безопасная бритва квартиранта, стоял его помазок и двухсотграммовый флакон с одеколоном.
     Словно во сне, дядя Федя протянул руку и взял с полочки флакон. Одеколона в нем было больше половины. Старик повертел флакон в руке, пытаясь разобрать готическую вязь на этикетке, неуверенно отвинтил пробку и понюхал. Запах был приятный, дорогой - не то что у отечественного "Шипра" или, скажем, "Русского леса". Да и крепость, надо полагать, соответствовала...
     В следующее мгновение зубные щетки, дребезжа, запрыгали по стеклянной полочке. На дне пластмассового стаканчика темнел неприятный ободок влажной грязи, но сейчас дяде Феде было не до гигиены. И потом, спирт - это же дезинфекция, так какого черта?!..
     Одеколон полился из узкого горлышка, аппетитно булькая и распространяя по ванной терпкий аромат дорогой косметики. Трясущейся от предвкушения рукой дядя Федя отвернул кран, пустив тонкую струйку холодной воды, и разбавил одеколон - совсем чуть-чуть, только чтобы не обжечь гортань.
     Жидкость в стаканчике сразу помутнела, сделавшись беловатой, как сильно разведенное молоко.
     С некоторой опаской понюхав получившийся коктейль, дядя Федя поморщился. Последнее это дело - хлестать одеколон, да еще и ворованный к тому же. Ну, а что делать, если на старости лет трудящемуся человеку, коммунисту с сорокалетним партийным стажем, не на что даже купить бутылку бормотухи? В семнадцатом году наши ребята решили этот вопрос раз и навсегда. Экспроприация экспроприаторов - вот как это называется. А то заперся, морда буржуйская, на задвижку, и думает, что самый умный...
     Он резко выдохнул воздух и залпом опрокинул в себя благоухающую французским одеколоном адскую смесь. Гортань все равно обожгло, на глаза навернулись слезы. Желудок попытался бунтовать, толчком послав отраву вверх по пищеводу. Стиснув остатки зубов и надув щеки, дядя Федя удержал выпитое в себе и проглотил одеколон вторично с неприятным булькающим звуком. В нос шибанула душистая отрыжка, и чертов коктейль снова пошел на прорыв. История была знакомая: по правде говоря, дяде Феде было не впервой глотать одеколон, и всякий раз ему приходилось подолгу бороться со своим организмом, прежде чем тот соглашался держать в себе эту дрянь. Это вам, конечно, не виски, но, как говорится, на безрыбье сам раком станешь...
     - Ты что это делаешь, старый козел?
     Вопрос прозвучал как гром с ясного неба. Это было так неожиданно, что дядя Федя чуть не выпустил наружу драгоценный продукт. Кое-как справившись со своим организмом, кашляя, хватая воздух широко открытым ртом и вытирая засаленным рукавом слезящиеся глаза, он обернулся и увидел своего квартиранта, который стоял в дверях ванной и разглядывал его, как некое редкостное насекомое.
     Квартирант дяди Феди был высоким, почти под два метра, и плечистым мужчиной лет тридцати пяти - тридцати восьми. Волосы у него были вороные, как у азиата, подбородок квадратный, а взгляд серых глаз - жесткий и неприветливый. На груди, плечах и руках бугрились продолговатые мускулы, рельефно проступавшие сквозь тонкую ткань застиранной черной футболки. Помимо футболки, на квартиранте были надеты вылинявшие облегающие джинсы и черные кожаные ботинки на толстой подошве. Тяжелая нижняя челюсть потемнела от двухдневной щетины, в уголке твердо очерченных губ дымилась сигарета - американская, дорогая, а не какая-нибудь вонючая "памирина". Вид и запах этой сигареты почему-то больше всего рассердили дядю Федю, и он перешел в наступление, хотя его и застукали на краже чужого одеколона.
     - Что надо, то и делаю, - дыша на квартиранта густыми парами французской парфюмерии, агрессивно заявил он. - Я, между прочим, у себя в дому, а не в гостях или, к примеру, на квартире. Тут все мое, понял? Что хочу, то и делаю. Захочу - голый буду ходить и на гармошке песни играть.
     - Угу, - сказал квартирант. Он отлепил сигарету от нижней губы, потянулся мимо дяди Феди к раковине умывальника и точным движением сбил туда пепел. - Понятно. Песни - дело хорошее. Насчет твоей голой задницы ничего не скажу, это меня не касается...
     - Во-во, - перебил его дядя Федя, - именно!
     Не касается. Сначала за квартиру, блин, заплати, а потом права качай.
     - На твою задницу мне глубоко плевать, - спокойно продолжал квартирант, словно его не перебивали. - Можешь хоть на улицу в натуральном виде идти. Койка в психушке для тебя найдется... Не пойму только, при чем тут мой одеколон. Это ж настоящая Франция, тундра ты! Знаешь, на какую сумму ты сейчас погулял? За эти бабки водярой можно было до смерти опиться.
     - А мне нас...ть на твою Францию, - заявил дядя Федя. В голове у него уже раздавался приятный шум, щеки начали деревенеть, язык слегка заплетался. Он хорошо знал это состояние: полчаса легкого кайфа, а потом на целый день головная боль пополам с изжогой. Сто раз зарекался не пить эту отраву, так ведь разве удержишься? Особенно, когда выбора нет... Не от хорошей жизни люди антифриз пьют, и стеклоочиститель тоже... - Водярой опиться... Где она, твоя водяра? Ты когда мне платил в последний раз, а?! То-то... А говоришь, Франция-Франция твоя пошла.., ик!., в счет задолженности.
     Пеня это, понял? Как в домоуправлении... А будешь вонять, вызову ментов. Ты здесь не прописан. Живешь, к примеру, на птичьих правах, да еще и деньги не платишь. Не было у нас такого уговора. Уговор у нас был - платить раз в месяц, аккуратно. А раз платить нечем - извини-подвинься. Ты мне не сват и не брат, и жилплощадь я могу кому другому сдать, у кого бабки водятся. И нечего на меня таращиться.
     Не боюсь я тебя! А станешь руки распускать, я живо наряд вызову...
     Квартирант поморщился и усиленно задымил сигаретой, стараясь забить густую вонь одеколонного перегара. Дядя Федя продолжал говорить, распаляясь все больше по мере того, как вызванное порцией почти чистого спирта опьянение отключало в нем сдерживающие центры. Он уже кричал, захлебываясь и брызгая слюной, словно торопясь высказать все свои обиды и претензии до того, как пройдет хмель. Он поминал буржуев и жуликов, которые разворовали страну, и все время грозился вызвать милицию - видимо, эта идея показалась ему донельзя привлекательной. Квартирант слушал его молча, привалившись плечом к дверному косяку и высоко заломив густую черную бровь. Он задумчиво дымил сигаретой, с интересом разглядывая дядю Федю. Его спокойствие еще больше раззадорило старика, и он, оставив в покое абстрактных буржуев и расхитителей социалистической собственности, перешел на личности.
     - Надо еще проверить, кто ты такой! - сипло вопил он, тараща мутные глаза и размахивая трясущимися руками. - Дармоед, ворюга! С дружками, небось, бабки не поделил, вот и хоронишься тут, как медведь в берлоге. Вот вызову наряд, они живо разберутся, откуда ты такой черномазый - из Грозного или еще откуда...
     Квартирант вдруг выбросил вперед руку, сгреб дядю Федю за грудки, развернул и крепко припечатал спиной к стене. Силища у него была действительно медвежья. Из дяди Феди вышибло дух, он непроизвольно вякнул и замолчал. Висевшая на стене банная шайка сорвалась с гвоздя, ударилась о покрытую чешуйками отставшей краски ржавую трубу змеевика, отскочила и с грохотом обрушилась в ванну. Судорожно хватая воздух широко разинутым ртом, дядя Федя с ужасом увидел у самого своего лица бешено суженные серые глаза квартиранта, сейчас казавшиеся темно-синими, почти черными. Постоялец оторвал дядю Федю от стены и еще раз припечатал его к ней лопатками, да так, что кое-как державшийся на одном ржавом шурупе пыльный, засиженный мухами светильник над дверью испуганно моргнул, а со стены сорвалась и с лязгом упала на пол кафельная плитка.
     - Помолчи, Федор Артемьевич, - негромко сказал квартирант. В зубах у него все еще дымился окурок. Пока он говорил, с окурка сорвался наросший на нем столбик пепла и бесшумно упал вниз, рассыпавшись в пыль на грязном кафеле пола. - Ты, когда пьяный, много лишнего говоришь. А язык, он ведь, знаешь, не только до Киева может довести, но и до могилы.
     Дядя Федя почувствовал, что снова может дышать, и слабо оттолкнулся обеими руками, уперевшись ими в твердую, как доска, грудь своего постояльца. Квартирант его не удерживал.
     - Ты... Ты... - пробормотал дядя Федя, трясущимися руками заталкивая обратно в штаны выбившуюся из-под ремня байковую рубашку. - Ты чего делаешь, гад? Ты меня, пожилого человека, в моем же доме...
     Голос его внезапно дрогнул от приступа жалости к себе, и по горящей нездоровым румянцем дряблой щеке медленно скатилась одинокая мутная слеза.
     У квартиранта вдруг изменилось выражение лица - казалось, он борется с сильнейшим приступом тошноты.
     - Ладно, старик, - глухо сказал он и, обойдя дядю Федю, подошел к умывальнику. Вода с шумом полилась в треснувшую, заляпанную зубной пастой и ржавыми потеками раковину. - Ладно, - повторил он, споласкивая руки под тугой, сильно отдающей хлоркой струей. - Повоевали, и хватит.
     Про Грозный - это ты зря. Со зла ты это, Федор Артемьевич. Ну, какой из меня чеченец? А деньги - вот, возьми.
     Он сунул руку в задний карман джинсов. Дядя Федя непроизвольно отпрянул - ему почему-то почудилось, что его квартирант сейчас вынет из кармана нож, а то и, чего доброго, пистолет. Но в руке у постояльца действительно оказались деньги - две новенькие, словно только что из-под пресса, зеленоватые купюры с портретом какого-то мордатого мужика с локонами до плеч и с неприятной жабьей физиономией.
     - Держи, - протягивая деньги, сказал квартирант. - Я тебе сильно задолжал. Так уж получилось, извини.
     - Да чего там, - рассеянно сказал дядя Федя, с опаской беря деньги. Переход от скандала и драки к более приятным материям был чересчур неожиданным, и старик совершенно растерялся. В голове у него было пусто, и в этой полупьяной пустоте гвоздем сидела одна-единственная мысль: двести долларов - это, черт их побери совсем, ровно двести бутылок водки. - Чего там - извини, - продолжал он, бережно засовывая деньги в нагрудный карман рубашки и застегивая клапан на пуговку. - Дело житейское, с кем не бывает. Ты мне слово, я тебе два... Не поубивали друг дружку, и ладно. Я в молодости, бывало, тоже...
     Он замолчал и осторожно пригладил клапан кармана дрожащей ладонью, словно боялся, что деньги вот-вот исчезнут. Жизнь буквально на глазах обретала смысл, кровь быстрее побежала по жилам, глаза заблестели.
     - В магазин, что ли, сгонять, - с деланной нерешительностью сказал он. - Тебе в магазине ничего не надо?
     - Да нет, - сказал квартирант и отступил в прихожую, давая дяде Феде выбраться из ванной.
     Под ногой у него коротко звякнул осколок упавшей со стены плитки. - Только ты, дядя Федя, деньги в обменник неси. К валютчикам на улице не суйся.
     Разведут тебя на пальцах, останешься без копейки в кармане, да еще и морду набьют, если шуметь начнешь.
     - Не учи ученого, - проворчал дядя Федя, торопливо сдергивая с вешалки куртку и нахлобучивая на плешь шапку.
     - Эх, ты, - почему-то загрустил квартирант. - Дядя Федя съел медведя...

***

     Ноги сами несли его к обменному пункту. Погода стояла пасмурная, сырая и холодная. Выпавший накануне снег еще лежал на газонах рваными грязно-белыми заплатами, но на тротуарах его уже растоптали в сырую серо-коричневую кашу, которая противно хлюпала под ногами и разлеталась во все стороны мокрыми лепешками. Лица встречных людей казались бледными и озабоченными, но дядя Федя не замечал ничего вокруг, окрыленный лежавшими у сердца деньгами. На полпути к обменнику он вдруг спохватился: вряд ли стоило разгуливать по улицам с такой суммой в кармане. Тем более, что менять все доллары разом он вовсе не собирался. Пока хватит и одной бумажки, а вторая пускай полежит в заначке...
     Он немного потоптался на месте, а потом решительно махнул рукой: да чего там! Волков бояться - в лес не ходить. У любого из нынешних сопляков каждый день вдвое большая сумма расходится на коньяк, баб и сигареты. Для них это не деньги. А с другой стороны, кому может прийти в голову, что у него, дяди Феди, в кармане засаленной байковой рубахи лежит двести баксов новенькими хрустящими бумажками? Правильно, никому. Значит, нечего дергаться. Надо поторапливаться, а то в горле совсем пересохло...
     Очереди в обменном пункте, слава богу, не было.
     Дядя Федя сложился пополам и заглянул в прорезанное в зеркальном, с золотистым отливом, непрозрачном стекле узкое окошечко. Внутри зеркальной будки, как червяк в ореховой скорлупе, сидела густо накрашенная девица лет двадцати и читала какой-то иллюстрированный журнал. Когда дядя Федя положил в приемный лоток одну из своих бумажек, она отложила в сторону журнал и небрежно взяла купюру наманикюренными пальчиками. Дядя Федя ревниво наблюдал за ее действиями.
     - Менять будете все? - не глядя на него, спросила девица.
     - Чего? - не понял дядя Федя, который немного отвлекся от дела, задавшись вопросом, какова на ощупь грудь кассирши. С виду она была очень даже ничего, и дядя Федя подумал, что лет тридцать назад наверняка не удержался бы - просунул руку в это окошечко и пощупал. Ну наорала бы она на него, ну кликнула бы милицию... Милиционеры - тоже люди.
     Отвели бы его за угол, с глаз долой, посмеялись да и отпустили.
     - Я спрашиваю, менять будете все сто долларов? - повторила свой вопрос кассирша.
     Дядя Федя со скрипом почесал заросший седой щетиной подбородок. С одной стороны, было очень заманчиво взять в руки целую кучу денег, а с другой - ну, на что ему столько за один раз? И потом, есть ведь еще и инфляция, мать ее так и разэтак...
     - Баксов двадцать поменяй, а остальное так отдай, - решил он. - Только бумажки чтобы поновее, а то дашь портянки, которые в карман положить срамно... И чтобы не фальшивые!
     Девица никак не прокомментировала это заявление и принялась мудрить над дяди-Фединой купюрой. На секунду оторвавшись от своего занятия, она бросила на дядю Федю быстрый взгляд и снова опустила глаза.
     - Одну минутку, - сказала она. - Я посмотрю, есть ли у меня сдача.
     Дядя Федя пошире раздвинул локти, навалился грудью на узкий прилавок и фасонисто заплел ногу за ногу, сунув небритую физиономию чуть ли не в самое окошко и наполняя тесную кабинку одеколонным перегаром.
     - Отчего же не подождать? - благодушно заявил он. - Минутку подождать можно...
     Он хотел сказать еще что-то, но в эту минуту позади него с грохотом распахнулась дверь, и по мозаичному полу застучало множество обутых в тяжелые сапоги ног. Девица в зеркальной будке вскинула свои густо подведенные гляделки, уставившись на что-то за спиной дяди Феди. Дядя Федя даже не успел обернуться. Его вдруг грубо схватили за локти, с нечеловеческой силой заводя их за спину, так что старик, потеряв опору, с размаху треснулся физиономией о пластиковый прилавок. Из глаз у него посыпались искры, затмевая дневной свет. Придя в себя через какое-то мгновение, дядя Федя обнаружил, что лежит на полу, упираясь в него носом, и тупо разглядывает высокий черный ботинок армейского образца, запачканный по ранту снеговой кашей. Выше ботинка располагалась штанина камуфляжных брюк. Дядя Федя попытался повернуть голову, чтобы разглядеть того, кто разместился внутри этих форменных штанов, но кто-то грубо придавил его голову к холодному скользкому полу, и чье-то колено больно надавило на его позвоночник между лопаток.
     Дядя Федя услышал металлический лязг и не сразу понял, что это были защелкнувшиеся на его запястьях наручники.
     - Этот? - спросил у кассирши одетый в бронежилет и тяжелую стальную каску коренастый сержант, поправляя на животе короткоствольный автомат.
     - Этот, - прокурорским тоном подтвердила девица. - Пытался сдать сто долларов с явными признаками подделки.
     - Ребята, - сипло взмолился дядя Федя, - да вы чего? Я же... У меня же сорок лет партийного стажа! Какие подделки? Да вы что? Я ни сном ни духом... Я же пролетарий! Я всю жизнь у станка...
     - Вставай, пролетарий, - равнодушно сказал сержант. - В отделении разберутся, у какого такого станка ты всю жизнь стоял.
     Дядя Федя тяжело завозился на скользком полу, пытаясь подняться на ноги. Сделать это без помощи скованных за спиной рук было затруднительно, и в конце концов кто-то из милиционеров помог ему, бесцеремонно рванув за воротник куртки. Дядя Федя выпрямился и попытался шмыгнуть распухшим, напрочь потерявшим чувствительность носом. Там, где он лежал, на светлом полу багровело слизистое кровавое пятно. Из расквашенного носа продолжало течь на верхнюю губу и подбородок, а оттуда на грудь.
     Из-за этого дядя Федя сделался похож на подпольщика, угодившего в руки гестапо.
     Его быстро обыскали, без труда обнаружив вторую стодолларовую купюру. Девица в будке, которой ее показали, во всеуслышание объявила, что и эта купюра носит явные признаки грубой подделки.
     - Все ясно, - сказал сержант. - Грузите этого пролетария умственного труда. Будем оформлять.
     Изготовление и сбыт фальшивых денежных знаков.
     Влетел ты, папаша. Красивой жизни захотелось, старый козел?
     Дядю Федю грубо толкнули в спину, разворачивая в сторону дверей. Перед тем, как его затолкали в поджидавшую на улице машину, дядя Федя успел подумать, что, встреться ему сейчас его квартирант, он собственноручно разорвал бы негодяя на куски, невзирая на разницу в возрасте и физической силе.

Глава 1

Мышляев и компания. "Чокнутый профессор"

     - Напечатать фальшивые баксы - раз плюнуть, - небрежно заявил Гаркун и взял ломтик ананаса. - В любое время и в любом количестве. Рубли - тоже не проблема, но кому они в наше время нужны?
     Мышляев промолчал, ожидая продолжения, но Гаркун, казалось, целиком сосредоточился на поглощении ананаса. Он шумно жевал, с хлюпаньем втягивая в себя сок, который стекал по подбородку и капал на его испещренные самыми разнообразными пятнами брюки. Наблюдая за тем, как он жрет, Мышляев едва заметно поморщился и подлил себе шампанского. Гаркун всегда был свином, причем свином принципиальным, получающим от своего свинства какое-то извращенное наслаждение. Мышляев знал его добрых двадцать лет, и на протяжении всего этого промежутка времени Гаркун чавкал, вытирал грязные руки об одежду, сморкался в два пальца и называл окружающих "стариками" и "отцами", хлопая их по плечу рукой (той самой, при по-1 мощи которой только что высморкался). В глубине души Мышляев подозревал, что Гаркун получает удовольствие не столько от самого свинства, сколько от наблюдения за реакцией окружающих на свое тошнотворное поведение.
     - Ага, - сказал Гаркун, увидев, что Мышляев наполняет свой бокал, - и мне тоже. При моих достатках только в гостях и пожрешь по-человечески.
     Ананасы с шампанским - обалдеть можно! А водки с колбасой у тебя нету?
     - Есть, - с