лах. Батюшки, а ведь  я
влип! Да еще как влип-то... Рвануть, что ли, к морю, как  Лапоть  советовал?
Пока я буду загорать, тут все как-нибудь закончится:  либо  Абзаца  возьмут,
либо Кондрашова шлепнут. Туда им обоим и  дорога,  вот  только  уезжать  мне
никуда не хочется. Чего я там не видел, на этом  вашем  море?  И  потом,  не
привык я, чтобы меня из моего дома выживали..."
   Истошный визг  тормозов  вывел  его  из  задумчивости.  Чиж  вздрогнул  и
огляделся, ожидая увидеть поблизости распластанного на мостовой  пешехода  в
луже собственной крови и косо замершую иномарку с четким круглым  отпечатком
человеческой головы на радиаторе.
   Никаких трупов поблизости не наблюдалось, зато иномарка была тут как тут.
Огромный черный джип с тонированными стеклами замер у самой бровки  тротуара
в метре от Чижа. Затененные сверх всякой меры боковые стекла демонстрировали
Чижу лишь искривленное отражение его физиономии. Начинается, подумал Чиж,  и
опять ошибся.
   Дверца джипа распахнулась,  и  на  тротуар  буквально  вынесло  какого-то
смутно знакомого детину почти двухметрового роста, с бычьей шеей, в  деловом
костюме и с неизменной телефонной трубкой в руке. Остриженная  почти  наголо
голова этого гражданина цветом волос напоминала шляпку  подосиновика,  а  на
прямоугольной физиономии сияла широченная радостная улыбка.  Чиж  опомниться
не успел, как оказался в медвежьих объятиях.
   Он напрягся и с некоторым трудом высвободился из захвата,  подумав,  что,
будь на его месте  кто-нибудь  пожиже,  бедняга  наверняка  недосчитался  бы
парочки ребер.
   Теперь он вспомнил водителя джипа и поразился  тому,  что  не  узнал  его
сразу. Перед ним, отводя  для  рукопожатия  широкую,  как  совковая  лопата,
ладонь, стоял двукратный чемпион мира и серебряный призер Олимпийских игр по
вольной борьбе Дмитрий Кулаков. Пару месяцев назад с чемпионом  приключилась
неприятная  история.  Какой-то  умник  из  числа  балашихинских   отморозков
сообразил, что у звезды  российского  спорта  должны  в  немалом  количестве
водиться денежные знаки. На Кулакова наехали. Первый визит братвы к чемпиону
закончился вполне  предсказуемо:  визитеры  один  за  другим  спустились  по
лестнице с четвертого этажа, не касаясь  ногами  ступенек.  Следующей  ночью
машина Кулакова сгорела вместе с гаражом, через  двое  суток  та  же  участь
постигла его дачу, а когда на третьи сутки какой-то мерзавец  до  полусмерти
напугал его жену угрозами по телефону, чемпион побежал  в  милицию.  Он  был
заметной фигурой и потому обратился прямиком в  МУР,  где  его  направили  к
Чижу. Чиж уладил недоразумение с присущими ему тактом и  изобретательностью,
после чего благодарный чемпион долго не давал ему прохода, всячески  выражая
свою признательность. Вообще-то Чиж, как человек разумный  и  в  достаточной
степени современный, не брезговал подношениями, при  этом  строго  следя  за
тем, чтобы брать только у тех, у кого можно, и только то, что  можно  взять,
не рискуя потом подвергнуться примитивному шантажу. Но  Кулаков,  обладавший
широкой натурой и минимумом деловых качеств,  расчувствовавшись,  был  готов
отдать последнюю пару нижнего белья, так  что  Чижу  стоило  немалых  усилий
заткнуть этот фонтан щедрости.
   - Гаврилыч! - Голос чемпиона мира напоминал рев рассерженного медведя.  -
Здравия желаю, гражданин майор! А я гляжу: кто это с  авоськой  по  тротуару
чапает? А это ты! Это, Гаврилыч, судьба. Теперь я тебя живым не выпущу.
   - Гм, - сказал Чиж в ответ на это  многообещающее  начало.  -  Как  дела,
чемпион? Братва больше не наезжает?
   - Что ты! - радостно  воскликнул  Кулаков  на  всю  улицу.  -  Извиняться
приходили. Хотел им рожи набить, да не стал. Чего, думаю, зря руки марать...
   - Это ты правильно решил, - сказал Чиж, почти незаметным движением  уводя
левое плечо из-под дружеского удара похожей на весло галеры ручищи.  Обижать
чемпиона не хотелось, но  Чиж  считал,  что  плечо  ему  еще  пригодится.  -
Мараться об них действительно не стоит. Это очень нездоровое занятие, поверь
моему опыту. Ну а как вообще? Жена здорова?
   - В роддоме, - отрапортовал Кулаков. - На сохранении. Врачи сказали,  что
будет парень.
   - Поздравляю, - сказал Чиж.
   - Вырастет - чемпионом станет.
   - Непременно, - пообещал Кулаков и сразу же, без  паузы,  выпалил  фразу,
которой сам Чиж старательно не давал соскочить с языка:
   - Это надо бы обмыть!
   Чиж набрал в грудь побольше воздуха и  впервые  в  своей  жизни  произнес
слова, в чужих устах всегда казавшиеся ему жалкой ложью:
   - Извини, чемпион. Я в завязке.
   - Че-го? - растерянно переспросил Кулаков. - Ты что,  Гаврилыч?  При  чем
тут завязка? Я же сам не пью, у меня режим... Но случай-то какой!
   - Извини, - со вздохом повторил Чиж.
   Видимо,  это  вздох  прозвучал  убедительнее  любых  объяснений.  Кулаков
внимательно всмотрелся в майора, и улыбка на его простодушном лице сменилась
выражением искренней озабоченности и сочувствия.
   - Что, так серьезно? - спросил он.
   Чиж молча пожал плечами, поколебался  и  кивнул.  Слабость,  подумал  он.
Жаловаться первому встречному - это слабость. Просто на то, чтобы  не  пить,
оказывается, нужно столько сил, что ни на что другое их уже не хватает.
   - Вот черт, - огорченно сказал Кулаков. - Никогда бы не подумал... А,  да
что там! - оборвал он себя, махнув рукой. - Здесь, в России, от этого дерьма
никто  не  застрахован.  Извини,  Гаврилыч.  Небось  все  заначки  в  сортир
повыливал?
   Чиж удивленно хмыкнул.
   - А ты откуда знаешь?
   - А у меня  тесть..,  того..,  с  проблемами.  Каждый  месяц  завязывает.
Соберет свои нычки по всем углам, выльет все в сортир, а через  три  часа  в
гастроном бежит... Ты куда идешь, если не секрет?
   - Не секрет, - сказал Чиж. - В гастроном. Дома жрать нечего.
   - Жрать? - задумчиво переспросил Кулаков. - Погоди-ка...
   Он вернулся к машине,  открыл  дверцу,  покопался  на  заднем  сиденье  и
вернулся, держа в руке какой-то продолговатый сверток.
   - Возьми, - сказал он, протягивая сверток Чижу. - А то  вдруг  гости  или
сам.., гм.., передумаешь...
   Чиж принял сверток, по его прикладистой тяжести  сразу  догадавшись,  что
находится внутри, развернул  вощеную  бумагу  и  посмотрел  на  этикетку.  В
бутылке был весьма дорогой и изысканный коньяк. Чиж такого еще не  пробовал.
Рот его внезапно наполнился слюной, как  у  собаки  Павлова.  Это  было  так
унизительно, что у Чижа вспотели ладони.
   - Прости, чемпион, - сказал он, возвращая Кулакову  бутылку.  -  Тебе  не
кажется, что мне все же нужен шанс?
   - Ох черт! - огорчился Кулаков. - Какая же я дубина! Мне жена  все  время
говорит: ты, говорит, у меня хороший, добрый, только очень неотесанный... Я,
дурак, обижался, а она права...
   Он еще что-то говорил,  извинялся  и  оправдывался,  прижимая  бутылку  к
груди, как ребенка, но майор уже повернулся к нему спиной и  двинулся  своей
дорогой, стараясь держаться прямо. Ему было паршиво -  пожалуй,  даже  хуже,
чем в тот день, когда ушла жена.
   - Счастливо, Гаврилыч!
   - крикнул ему вслед Кулаков.
   Чиж, не оборачиваясь, вскинул правую ладонь в прощальном жесте.  Одинокий
герой уходит навстречу полчищам врагов, подумал он о  себе.  Майор  Гаврилыч
против Змея Горыныча...
   Он сходил в гастроном, купил каких-то продуктов, не отдавая себе отчета в
том,  что  покупает,   постоял   возле   винно-водочного,   с   мазохистской
обстоятельностью  разглядывая  ряды  разноцветных   этикеток.   Наглядевшись
вдоволь, он купил двухлитровую бутыль  минеральной  и  пустился  в  обратный
путь, все время стараясь  избавиться  от  навязчивого  ощущения,  что  он  -
одинокий герой невидимой смертельной битвы.
   "Ты жалок, приятель, - твердил он себе по дороге. - Жалок  и  смешон.  Ты
мучаешь себя и сам же себя жалеешь. Жалеешь и гордишься  собой,  потому  что
взял себя в руки и попытался изменить свою жизнь к лучшему. А к лучшему  ли?
Между прочим, это еще вопрос, что для меня лучше. Трезвость -  норма  жизни.
Это отличный лозунг,  только  в  нем  пропущено  одно  слово.  Это  слово  -
"собачьей"".
   Он старательно осмеивал и унижал себя, но  никак  не  мог  избавиться  от
чувства,  что  идет  по  дну  глубокого  водоема,   преодолевая   чудовищное
сопротивление многометровой толщи воды. В мозгу опять сам собой всплыл мотив
"Желтой субмарины".  Мимо,  поблескивая  круглыми  глазами,  как  диковинные
разноцветные рыбины, проплывали автомобили, ветви деревьев вяло шевелились в
густом послеполуденном воздухе.
   "Сволочь, - подумал он о Кондрашове. - Втравил меня в  историю,  народный
избранник. На кой черт я вообще с ним связался? Пускай бы  подыхал.  А  этот
его Абзац просто наглец. Дал Иванову в морду и пошел себе  дальше,  хотя  не
мог не понимать, что на даче его ждут не дождутся. Может, он наркоман?  Этот
его побег на пикапе нормальному человеку в страшном сне не привидится, такое
только по телевизору могут показать...  Впрочем,  там,  на  дороге,  мы  оба
здорово смахивали на маньяков - он по-своему, а я по-своему..."
   Описание внешности Абзаца, данное по рации наблюдателями, и то, что майор
успел разглядеть сам, готовясь погибнуть  под  колесами  "шевроле",  странно
гармонировали  с  диким  стилем   поведения   предполагаемого   преступника,
складываясь  в  весьма  интересный  портрет.  В  конце  концов,  что  мешает
известному киллеру быть в то же время одним  из  последних  сохранившихся  в
природе хиппи? Между прочим, это  было  бы  отличной  маскировкой.  Конечно,
каждый встречный сержант станет проверять у него документы, но если  паспорт
в порядке, то такие проверки пойдут нашему мокрушнику только  на  пользу.  А
хиппи - это алкоголь, травка и наркотики. Два прокола подряд - это многовато
для профессионала, если он в полном порядке. А вот если  он  обкурился,  или
укололся, или как следует принял на грудь, то проколов может быть  и  больше
чем два. Правда, начав пить и колоться, профессионал очень быстро  перестает
быть профессионалом.
   Иванов что-то такое говорил о волосатиках,  собирающихся  на  Гоголевском
бульваре. Битломаны, конечно, народ тихий, и у меня лично они ничего,  кроме
симпатии, не вызывают, поскольку я и сам недалеко от них ушел. Но!.. В семье
не без урода - это раз. Человек с такой  экзотической  внешностью  и  стилем
поведения, как у нашего киллера, обычно нуждается в общении с себе подобными
- это два. Компания эта такова, что мне будет легко туда внедриться,  -  это
три. Ну а если все это пустые домыслы и дело не выгорит, я хотя бы с  толком
проведу вечерок, разговаривая о понятных и приятных мне вещах с  понимающими
людьми. Не телевизор же смотреть, в самом-то деле!
   Вернувшись домой и перегрузив в  холодильник  купленные  продукты,  майор
первым делом полез на  антресоли.  Несколько  минут  он  терпеливо  рылся  в
пыльном хламе, но очень быстро потерял терпение и опрометчиво дернул за край
какой-то изъеденной молью тряпки, который все время лез ему  в  лицо,  мешая
проведению раскопок. Тряпка оказалась его  старой  шинелью,  в  которую  был
завернут китель старого образца, которым,  в  свою  очередь,  были  обернуты
стоптанные  хромовые  сапоги  и   две   пары   форменных   ботинок.   Помимо
вышеперечисленного, в узле оказались новенькие с  виду  форменные  галифе  и
небольшой,  но  очень   увесистый   оловянный   бюст   Феликса   Эдмундовича
Дзержинского, кокетливо раскрашенный под старую бронзу. Узел  был  придавлен
рулоном разрозненных обоев, оставшихся от  многочисленных  ремонтов,  поверх
которых  лежал  древний  фотоувеличитель  "Нева"  на  квадратной  деревянной
подставке. Когда Чиж потянул за полу шинели, все  это  богатство  посыпалось
ему на голову и с жутким грохотом обрушилось на паркет. В  воздух  поднялось
густое облако едкой пыли, похожее на ядерный гриб в миниатюре.  Скорчившийся
в три погибели  и  судорожно  вцепившийся  в  стремянку  обеими  руками  Чиж
разразился длинным проклятием, которое  закончилось  громовым  чихом.  После
этого  майор  выпрямился,  протер  запорошенные  глаза  и  наконец  снял   с
антресолей  искомый  предмет,  который  оказался  старенькой   шестиструнной
гитарой  с  обшарпанной  декой,  потертым  грифом  и  позеленевшими  медными
струнами.
   Он стер с деки пыль рукавом рубашки, присел прямо  на  верхнюю  ступеньку
стремянки и принялся настраивать инструмент. Его музыкальный  слух  оставлял
желать лучшего, старая гитара не настраивалась, и он провозился минут сорок,
прежде чем звучание шестиструнки его более или  менее  удовлетворило.  После
этого майор исполнил некий музыкальный отрывок, в котором не без труда можно
было узнать знаменитую  "Girl".  В  незапамятные  времена  Чиж  неоднократно
предпринимал попытки освоить искусство игры на гитаре,  но  все  его  потуги
закончились  ничем.  Странные  звуки,   которые   издавала   видавшая   виды
шестиструнка, можно было назвать музыкой  лишь  с  очень  большой  натяжкой.
Каждый аккорд отделялся от предыдущего мучительной паузой, в течение которой
Чиж старательно расставлял по струнам отвыкшие от такой работы, окончательно
потерявшие подвижность пальцы. Физической силы ему было не занимать, но  все
равно  он  не  мог  толком  прижать  струны  к  грифу,  и  звуки  получались
приглушенными, скомканными. Через десять минут такой работы Чиж  взмок,  как
будто  разгружал  мешки  с  цементом,  а  кончики  пальцев  его  левой  руки
украсились глубокими вмятинами от струн и так болели, словно с  них  содрали
кожу.
   Тем не менее майор остался доволен своим небольшим экспериментом. Главная
цель этого самоистязания была достигнута: он сумел настроить себя на общение
с битломанами и более или менее вжился в образ. Кроме  того,  на  протяжении
последнего часа он ни разу не подумал  о  выпивке,  занятый  совсем  другими
мыслями.
   "Вот так и будем действовать, - подумал  он,  спускаясь  со  стремянки  с
гитарой под мышкой. - Это ведь совсем просто. И пошел он подальше  со  своим
центром Маршака!"
   Последняя мысль относилась к Кондрашову. Депутат никак не выходил у  Чижа
из  головы,  и  майор  с  некоторым  удивлением  обнаружил,  что  уже  успел
свыкнуться с тем, что ему необходимо пройти курс лечения и реабилитации.  Он
до сих пор избегал даже мысленно произносить слово "алкоголизм", но ситуация
от этого не менялась: он был алкоголиком и знал это. Он не  сомневался,  что
рано или поздно об этом станет известно всем, в том  числе  и  подполковнику
Лаптеву. Поэтому Чиж  сейчас  был  готов  с  радостью  ухватиться  за  любую
соломинку,  будь  то  супермодерновый  реабилитационный  центр  или  тусовка
стареющих бездельников на Гоголевском бульваре.
   Полутора часами позже, одетый в потрепанный  и  вылинявший  почти  добела
джинсовый костюм, майор Чиж вышел из  метро  на  Пречистенке  и  неторопливо
двинулся по Гоголевскому бульвару, на ходу вынимая из кармана сигареты.  Ему
все время приходилось напоминать себе, что торопиться некуда: он находится в
вынужденном отпуске, его никто не ждет, и нет никакой необходимости  нестись
сломя голову. Перестроиться  на  такой  неторопливый  ритм  оказалось  очень
непросто, но в те немногие моменты,  когда  Чижу  удавалось  отключиться  от
мыслей о делах,  он  получал  давно  забытое  удовольствие  от  неторопливой
прогулки по тенистой алее, где, как и много лет назад, на  скамейках  сидели
пожилые пары, а по газонам с визгом носилась детвора. За узорчатой  чугунной
решеткой, шурша шинами по асфальту и  время  от  времени  рыча  двигателями,
проносились машины, но они существовали в каком-то  ином  измерении,  словно
были отделены  от  этой  аллеи  и  лениво  бредущего  по  ней  Чижа  толстым
пуленепробиваемым стеклом. Постепенно  майор  совсем  расслабился  и  вскоре
поймал себя на мысли, что ему уже очень давно не было так хорошо и покойно.
   Вскоре он  заметил  впереди  какую-то  тусовку.  Издали  эта  неторопливо
движущаяся группа людей была похожа на  миниатюрную  толкучку,  но,  подойдя
поближе, майор убедился, что наконец-то попал по адресу.
   Водитель служебной машины, так неудачно повстречавшийся в лесу с Абзацем,
не врал, рассказывая Чижу об этом месте. Народ здесь  был  самый  разный,  и
некоторое время Чиж просто глазел на людей,  получая  от  этого  неожиданное
удовольствие. В самом деле, здесь было на что посмотреть. В  течение  добрых
пяти минут Чиж украдкой наблюдал  за  горячим  спором,  разгоревшимся  между
упитанным  пожилым  гражданином  с  внешностью  профессора  университета   и
каким-то не менее пожилым, но гораздо более  потрепанным  типом  с  грязными
седыми космами до плеч и желтыми от никотина усами. Предметом  спора  служил
виниловый диск в потертом бумажном конверте. Солидный  гражданин  в  строгом
костюме, белоснежной рубашке и дорогом галстуке  что-то  с  жаром  доказывал
стареющему хиппи в грязноватых растянутых джинсах,  жестикулируя  зажатым  в
руке кейсом из натуральной кожи и время от времени тыча пальцем в пластинку,
которую держал в руках его оппонент. Хиппи в ответ отрицательно тряс головой
и, когда "профессор" принимался  особенно  ожесточенно  тыкать  в  пластинку
пальцем, осторожно отводил ее  в  сторонку,  прикрывая  от  разбушевавшегося
интеллигента костлявым плечом. Наконец последний  демонстративно  плюнул  и,
пристроив на жирном колене свой кейс, принялся  трясущимися  от  возбуждения
руками вертеть  колесики  кодовых  замков.  Чиж  не  удивился  бы,  если  бы
"профессор" выхватил из чемодана "кольт" сорок пятого  калибра  или  толстую
пачку денег, но, когда тот справился наконец с замками,  на  свет  появилась
еще одна пластинка - судя по виду, точно такая же, как та, что была в  руках
у второго спорщика.  На  какое-то  время  спор  утих:  скандалисты,  сдвинув
головы, занялись тщательным сличением потертых бумажных обложек. Чиж хмыкнул
и принялся с интересом осматриваться, чтобы понять, как вести себя  в  новой
обстановке.
   Он очень быстро пришел к выводу, что никаких особенных  правил  поведения
здесь просто не существует. Народу на пятачке было совсем немного -  человек
двадцать. Кто-то приходил,  кто-то  уходил.  На  нескольких  скамейках  были
разложены пластинки, кассеты и книги. Подойдя поближе и окинув взглядом  эти
богатства, Чиж удивился: раньше он считал, что  видел,  слышал  и  держал  в
руках все  записи  "Битлз",  когда-либо  выпущенные  и  распространенные  на
территории бывшего Союза. Теперь выяснялось, что это далеко не  так,  и  Чиж
чувствовал себя как человек, неожиданно  откопавший  в  собственном  огороде
двухведерный горшок с золотыми монетами. На какое-то время  он  даже  забыл,
зачем  сюда  явился,  и  добрых  полчаса  бродил  от  скамейки  к  скамейке,
вглядываясь, щупая, читая названия и листая страницы книг,  иллюстрированных
никогда не  виденными  раньше  фотографиями.  Краем  уха  он  ловил  обрывки
разговоров, звучавших для него как лучшая в мире музыка.  Здесь  практически
не говорили о деньгах, события тридцатилетней давности обсуждали так, словно
они происходили вчера. О "ливерпульской четверке" вспоминали, будто они были
соседями по лестничной площадке. Эти люди, как и сам Чиж, навеки застряли  в
конце шестидесятых, даже не заметив того, что им уже давно не по шестнадцать
лет. Те из них, что были постарше, по привычке побаивались КГБ  и  время  от
времени прерывали вполне невинные разговоры зловещим: "Все, старик, об  этом
не стоит...". Это выглядело довольно комично,  но  Чижу  почему-то  не  было
смешно:  напротив,  он  испытывал  странное  щемящее  чувство,  от  которого
начинало подозрительно щипать в носу. Проанализировав свои  ощущения,  майор
пришел  к  удивившему  его  выводу,   что   это   чувство   -   обыкновенное
сентиментальное умиление. "Черт подери, - подумал он, - неужели я  на  такое
способен? Лапоть правильно сделал, что выгнал меня в отпуск: нервишки у меня
совсем растрепались, даже неудобно..."
   Ему