пьяным  бредом,  пусть  и  весьма
красочным.
     Однако  иголку  со  сломанным  ушком  и  пакетик  с  шаманским  зельем  он
прихватить не забыл...

        "Глава 5"
     Сутра  пораньше внутренние покои  военного суда  представляли собой совсем
иное  зрелище,  чем  накануне вечером,  когда Синяков хотел найти здесь хотя бы
намек на справедливость и хотя бы кроху милосердия.  (Точно с таким же успехом,
наверное, он мог искать логику и целесообразность в устройстве нижнего мира.)
     Сутолока  начиналась еще  в  крошечном,  по-тюремному скромном  вестибюле,
откуда на второй этаж вела узкая и крутая железная лестница,  больше похожая на
трап  военного  корабля.  Понятно  почему:  аналогичное сооружение находится  в
иммиграционном бюро города Нью-Йорка -  его не могут преодолеть ни старики,  ни
инвалиды.
     О  том,  чтобы прорваться в  кабинет прокурора или судьи,  не могло быть и
речи  -  притолоки  их  дверей  подпирали  бритыми  затылками дюжие  ребята  из
спецназа.  Синякову не удалось увидеться даже с адвокатом - то, что происходило
у него,  напоминало эпизод из печально знаменитого инцидента на Ходынском поле,
когда в давке погибло несметное количество народа.
     Находиться в  коридоре было не  менее опасно,  чем  в  ледоход переплывать
реку.  Хочешь не хочешь,  а  пришлось искать приют в  одном из залов заседаний.
Таких здесь оказалось целых три. Тот, что побольше, имел форму пенала, другой в
плане выглядел как трапеция,  третий вообще оказался треугольным,  словно утюг.
Все  залы  были  уже  битком  набиты самой  разнообразной публикой,  свободными
оставались только  судейские кресла  с  высокими  резными  спинками да  клетки,
предназначенные для обвиняемых.
     Синяков как  раз рассуждал,  какой из  трех залов ему выбрать (само собой,
что  шанс  угадать составлял чуть  больше тридцати трех  процентов),  когда над
толпой пронесся истерический возглас:
     - Сидоровича  будут  судить  в  главном  зале!  Порядочная  часть  публики
заголосила,   проклиная  этого  самого  Сидоровича  непотребными  словами,   и,
прихватив  свободные  стулья,  устремилась  в  пеналообразный зал.  Вскоре  там
установилась относительная тишина,  лишь  время от  времени нарушаемая дружными
воплями,  вызывавшими у Синякова ассоциации с футбольным матчем. Правда, вместо
"На мыло!"  и  "Шайбу!"  кричали в  основном "К  стенке!".  Кем бы  ни был этот
неизвестный Сидорович, завидовать ему не приходилось.
     Теперь,  когда  шансы Синякова выросли сразу до  пятидесяти процентов,  он
выбрал  треугольный  зал,   импонировавший  какой-то   долей   неофициальности;
Государственный герб и  портрет Воеводы,  в других залах расположенные рядышком
на  одной стене,  здесь взирали друг на  друга в  упор,  словно в  предчувствии
конфликта.
     Как  ни  странно,  он  угадал.  Почти одновременно,  но  из  разных дверей
появились  адвокат,   молча  кивнувший  Синякову,   и   Димка,   сопровождаемый
многочисленным конвоем. Был он без ремня, зато застегнут на все пуговицы. Уже в
клетке с него сняли наручники, которыми эту же клетку и заперли.
     Сказать,  что Синякову стало не по себе, значит, ничего не сказать. Видеть
родного  сына  в  клетке  зала  заседаний  военного  суда  -   зрелище  не  для
слабонервных. Уж лучше терпеть козни злых духов в нижнем мире.
     После команды "Встать!"  и  под аккомпанемент отодвигаемых стульев на свои
места  прошел  состав  суда  -  седой  подполковник  флегматичного вида  и  два
перепуганных солдатика-заседателя,  один из  которых был  явным монголоидом,  а
второй  столь  же  явным  олигофреном.  Сбоку  уселась  секретарь  -  вчерашняя
школьница,  видимо,  зарабатывающая здесь  право на  поступление в  юридический
институт вне конкурса.
     Прокурор  был  назначен  совсем  другой,   пожиже,   в   звании  капитана.
Единственное, что запомнилось Синякову, так это его красные, воспаленные глаза.
Можно было подумать,  что всю ночь напролет он рыдал над печальной участью тех,
кого ему предстояло обвинять.
     Но больше всего почему-то Синякова удивляла публика,  заполнявшая зал.  Он
никак не мог взять в толк, что нужно здесь всем этим людям, явно видевшим Димку
впервые  -   древним  старухам,  бабам  колхозного  вида  с  детьми  на  руках,
элегантным,  хотя и  не  накрашенным дамам,  подросткам,  которым в  это  время
полагалось сидеть за партой, молчаливым работягам, так и не заступившим сегодня
на смену. Объединяло их только одно - постное, даже мрачное выражение лиц. Лишь
позже до  Синякова дошло,  что  тут собрались не  праздные зеваки,  стремящиеся
убить время, а родственники подсудимых, очередь которых еще не наступила.
     Суд между тем начался.  Шел он без спешки,  но,  как говорится,  в  темпе.
Решение человеческой участи было поставлено здесь на поток,  как в прифронтовом
госпитале - резекция внутренних органов и ампутация членов.
     Судья   уточнил   Димкины  анкетные  данные   и   пробубнил  обвинительное
заключение,  из  которого следовало,  что  рядовой  Синяков  Дмитрий  Федорович
беспричинно, на почве немотивированной личной неприязни нанес младшему сержанту
Хомутову     Анатолию     Ивановичу    телесные     повреждения,     признанные
судебно-медицинской  экспертизой  как  менее  тяжкие,   не  вызвавшие  стойкого
расстройства  здоровья.   Все  вышеперечисленные  обстоятельства  подтвержаются
материалами   дела,   показаниями   свидетелей   и   чистосердечным  признанием
обвиняемого.
     - Ничего я не признавал, - негромко, но четко произнес Димка.
     Адвокат тут же погрозил ему пальцем, а судья равнодушно сказал:
     - Вам будет предоставлено слово, подсудимый.
     Приступили к допросу проходящих по делу лиц.  Самой драки, как выяснилось,
никто не  видел -  ни командир роты,  ни старшина,  ни соседи Димки по койке (а
конфликт   якобы   произошел   именно   возле   нее).    Удовлетворенный   этим
обстоятельством адвокат издали подмигнул Синякову.
     Сам Хомутов,  щуплый, беспокойный паренек, повадками похожий на цыганенка,
успевшего поднатореть в  попрошайничестве,  но  еще  не  успевший  как  следует
освоить карманные кражи,  был и  сам не  рад страстям,  разгоревшимся возле его
особы:  Однако  он  твердо  держался за  показания,  данные на  предварительном
следствии. Его служебная характеристика, зачитанная секретарем суда, была самой
хвалебной.
     Дошла наконец очередь и  до Димки.  Сидя в своей клетке на низкой лавочке,
он  не мог видеть отца,  а  теперь,  встав,  первым делом отыскал его взглядом.
Синяков улыбнулся как  можно  более беззаботно и  на  пальцах продемонстрировал
рогатый символ победы.
     Ответы  Димки  на  вопросы судьи  вызвали у  адвоката гримасу зубной боли.
Видимо, они заранее оговорили их, а теперь подсудимый ломал все договоренности.
     Димка прямо заявил, что младшего сержанта Хомутова ненавидит с первых дней
службы как изверга и садиста.  Причиной драки были издевательства,  которым он,
рядовой   Синяков,   подвергался  на   протяжении   всего   срока   службы,   а
непосредственным поводом, переполнившим чашу терпения, явилась попытка Хомутова
отобрать у  него  деньги,  присланные матерью.  О  своем поступке он  ничуть не
сожалеет и  просить прощения у пострадавшего,  как советуют некоторые (при этом
он покосился на адвоката), не собирается.
     Ни у прокурора,  ни у адвоката,  ни тем более у заседателей дополнительных
вопросов к посудимому не нашлось.
     Перешли  к  прениям  сторон.  Красноглазый  прокуpop  заявил,  что  версия
подсудимого не нашла подтверждения у следствия,  а внутренне непротиворечивые и
последовательные  показания  потерпевшего,   наоборот,   не   вызывают  никаких
сомнений.   Пораспинавшись  немного   о   социальной  опасности  данного   вида
преступлений,  дискредитирующих армию в глазах общества,  он,  как и ожидалось,
попросил назначить обвиняемому наказание в  виде лишения свободы сроком на  три
года.
     По  идее,  все  теперь  зависело от  пронырливости,  опыта  и  красноречия
адвоката,  однако Синяковым уже овладело нехорошее предчувствие.  Да и  какая в
принципе разница -  три  года  или  два  с  половиной.  Срок есть срок,  хоть и
говорят, что в дисциплинарном батальоне он таковым не считается.
     Та  часть речи адвоката,  где  он  коснулся конкретных обстоятельств дела,
длилась ровно пять минут -  Синяков специально по часам засекал.  Все остальное
свелось к чтению Димкиной характеристики,  не менее блестящей,  чем у Хомутова,
да голословным призывам проявить гуманность и снисходительность.
     В пику обвинениям не было выдвинуто ни одного серьезного довода, ни единой
казуистической  версии,   до   которой  так  охочи  адвокаты,   фигурирующие  в
детективных фильмах.  Более того, не оспаривалась даже явная бездоказательность
преступления.   А   просьба  ограничиться  условной  мерой   наказания  вызвала
скептическую улыбку на суровых лицах конвоиров.
     От последнего слова подсудимый категорически отказался и  обошелся краткой
фразой: "Я тебя еще достану, Хомут!"
     Суд с непонятной торопливостью удалился на совещание.  Димку увели в такой
спешке,  что Синяков не обменялся с ним даже парой фраз.  Хорошо хоть, какая-то
сердобольная бабка успела сунуть парню домашний кулич.
     Причины такой горячки стали ясны уже спустя минуту.  Место Димки на скамье
подсудимых занял другой солдатик,  тоже стриженый и тоже распоясанный. Сменился
и состав суда, включая вечных антагонистов - адвоката с прокурором.
     Началась  прежняя  бодяга,  только  со  слегка  измененным  сюжетом.  Вина
очередного  подсудимого  состояла  в   самовольном  оставлении  места   службы,
длившемся едва ли  не  полмесяца.  За  этот в  общем-то небольшой срок он успел
жениться и зачать ребенка,  появившегося на свет в то время, пока его непутевый
отец находился под следствием.
     Начало  процесса  происходило под  несмолкаемый аккомпанемент двухголосого
женского плача.  Это была та самая парочка - мать и жена подсудимого, - которых
Синяков встретил накануне в приемной прокурора.
     Дабы не  отягощать душу еще и  чужим горем,  он  покинул зал заседаний.  В
коридоре стало посвободней - сейчас здесь слонялись только свидетели, ожидавшие
вызова.
     Надеясь отыскать адвоката. Синяков стал заглядывать во все двери подряд.
     Оказалось,  что в  квадратном,  промежуточном по площади и значению,  зале
судили интенданта,  сбывшего налево изрядное количество взрывчатки.  И хотя его
связь с  криминальными структурами доказана не была,  прокурор вменял бедняге в
вину чуть ли  не  все террористические акты,  совершенные за  последнеее время.
Интенданту светил не только изрядный срок, но еще и конфискация.
     В главном,  продолговатом,  зале страсти,  наоборот, улеглись. Пресловутый
Сидорович   оказался   начальником  финотдела  дивизии,   промотавшим  денежное
довольствие части чуть ли не на год вперед (чем и объяснялась горячая ненависть
публики,  состоявшей главным образом из офицерских жен). Однако он так грамотно
построил защиту  и  так  запутал предварительное следствие,  малокомпетентное в
финансовых вопросах,  что суд уже готов был оправдать его и даже восстановить в
должности.
     - Ишь  чего  они  захотели,   Сидоровича  засадить!  -  ухмыльнулся  лысый
полковник,  притулившийся у  самых  дверей.  -  Да  у  него  весь  штаб  округа
купленный!
     - Разве это не позор!  -  возмутился другой полковник, прятавший свой взор
под черными пиночетовскими очками.
     - Конечно,  позор! - согласился лысый. - Но только в том смысле, что нам с
тобой из этих денежек ни шиша не досталось!
     Между тем в треугольном зале опять произошла смена главных действующих лиц
- в  тех же  декорациях и  при той же  публике доигрывали предыдущий спектакль.
Дезертира увели, а в клетку возвратили Димку.
     Все стояли,  живо обсуждая перипетии процесса и  возможную судьбу молодого
отца,  для которого прокурор попросил аж семь лет.  Женщины продолжали выть, но
уже  еле-еле.  Димка  доедал кулич.  Что-то  жевали и  его  конвоиры.  Судья  с
секретарем  разбирали  груду  машинописных листочков.  До  Синякова  доносились
слова: "Готово?" - "Почти..." - "Что значит почти? Это документ, а не яичница!"
- "У меня же не по двадцать пальцев на каждой руке..."
     Наконец  недоразумение  было  улажено,  и  секретарь  суда,  руки  которой
действительно  не  представляли  собой  ничего  примечательного,  зато  молодые
гладкие ноги заслуживали совсем других залов и совсем другой публики, попросила
тишины.
     Все  тем  же  бесцветным,  бубнящим голосом судья  прочел приговор,  текст
которого  мало  чем   отличался  от   обвинительного  заключения,   даже  срок,
испрошенный прокурором,  остался без  изменения.  Новостью было  только частное
определение,  вынесенное командиру бригады за  ослабление воспитательной работы
среди подчиненных.
     - Приговор  может  быть  обжалован  в  установленном  законом  порядке,  -
закончил судья и,  прихватив свои бумаги, устремился к выходу, потому что в зал
уже нетерпеливо заглядывал его коллега, судивший дезертира.
     В голове у Синякова колокольным звоном гудело:
     "Три года... Три года...", и он напролом ринулся к сыну, которого выводили
из клетки. Конвой умышленно замешкался, давая им возможность переговорить.
     - Прости,  папа, - сказал Димка, в глазах его поблескивали не то слезы, не
то осколки разбитой надежды.
     - За что? Перестань!
     - Ты уедешь?
     - Нет, побуду здесь. Постараюсь найти тебя.
     - Думаешь,  это  будет легко?  Хотя  попробуй...  Если получится,  я  тебе
напишу. На главпочтамт, до востребования.
     Невесть откуда появился комендант гауптвахты.  Просто удивительно было,  с
какой легкостью и  бесшумностью передвигался такой амбал.  Не  галифе ему нужно
было протирать в кабинете, а охотиться на снежных барсов где-нибудь в Гималаях.
     - Вот возьмите. Ему уже не пригодится. - Он протянул Синякову Димкины часы
и цепочку с серебряным крестиком...
     На лестничной площадке Синяков наткнулся на адвоката.  Тот,  покуривая,  о
чем-то дружески болтал с красноглазым прокурором.  С Синяковым он заговорил без
тени смущения:
     - Неправильно вел себя ваш сынок. На суде каяться надо, а не права качать.
     - В чем каяться?  -  Синяков пошел прямо на него.  -  Ни один свидетель не
подтвердил факта  драки.  Разве на  этом  нельзя было  строить защиту?  Как  же
тогда...  -  он  запнулся,  припоминая мудреное словечко,  слышанное им  еще  в
студенческие времена, - как же тогда презумпция невиновности?
     - Вы не путайте гражданский суд и  военный,  -  ответил адвокат с  прежней
дружелюбной улыбочкой. -Тут свои законы, хоть и неписаные.
     Синяков  хотел  было  в   сердцах  обложить  его  матом,   да  застеснялся
окружающих,  среди  которых было  немало женщин.  Адвокат же  расценил молчание
Синякова по-своему.
     - Вы,  наверное,  деньги принесли?  -  поинтересовался он с самым невинным
видом.
     - Какие еще деньги? - огрызнулся Синяков.
     - Мой гонорар.
     - За что?
     - За юридические услуги.
     - Не дорого ли будет?  Вы пять минут говорили,  и  все впустую!  Какая мне
польза от ваших услуг?
     - Мне ведь еще кассационную жалобу предстоит писать, не забывайте.
     - Толку  от  этих  жалоб...  На,  подавись!  -  Синяков сунул ему  заранее
приготовленные деньги.
     - Не надо так расстраиваться,  -  сказал прокурор примирительным тоном.  -
Подумаешь,  срок -  три года! На одной ноге можно отстоять! Будет себя примерно
вести, оформим условно-досрочное освобождение.
     Уже  почти не  контролируя себя,  Синяков гневно глянул на  красноглазого.
Конечно,  это  не  был  взор  из  преисподней,  так  напугавший  прошлой  ночью
милиционеров,   но   какие-то  отблески  нижнего  мира  в   нем,   по-видимому,
сохранились,  иначе  почему  бы  прокурор  резко  отшатнулся назад  и  чуть  не
подавился недокуренной сигаретой...
     Опомнился Синяков на  скамеечке в  том  самом  скверике,  где  в  сумерках
заступали на  трудовую вахту жрицы любви,  а  сейчас праздные мамаши выгуливали
своих отпрысков.
     Нестерпимо хотелось напиться,  но  это  было бы  подлостью по  отношению к
Димке. Стыдно ублажать себя винцом, когда сын мечтает о сигаретном окурке.
     К  Синякову  приблизилась худая  желтоглазая кошка.  Ее  шерсть,  когда-то
белая,  теперь имела цвет ваты,  снятой с  гнойной раны.  Взгляд у кошки был не
просящий,  а скорее взыскующий, как у красноармейца на знаменитом плакате "А ты
записался в добровольцы?".  Все движения ее были предельно осторожны, да и села
кошка так, чтобы ее нельзя было достать ударом ноги.
     Куски вчерашней закуски еще оставались в  карманах Синякова,  и  он бросил
кошке огрызок колбасы. Самому ему сейчас в горло и копченая лососина не полезла
бы.
     Кошка  хоть  и  была  голодна,  но  за  еду  принялась  без  остервенения,
аккуратно.  При этом она ни  на мгновение не спускала с  Синякова взгляда своих
печальных желтых глаз.
     - Не бойся, - сказал он. - Я тебя не обижу.
     Сейчас,  когда с ним самим случилась такая беда, он не имел никакого права
обижать других.  Он  должен был  подкармливать всех  бездомных кошек,  подавать
милостыню всем нищим, помогать каждому, кто в его помощи нуждался.
     Только это  могло как-то  рассеять зло,  тучей висевшее над  Синяковым,  к
которому,  как ему казалось,  он имел такое же непосредственное отношение,  как
мизантроп-прокурор, пустобрех-адковат, циник-судья, злой звереныш Хомутов и все
остальное,  мучительное и подлое,  что сейчас ассоциировалось для него с желтым
зданием  барочного  стиля,  где  раньше  служили  милосердному  богу,  а  нынче
безжалостному Молоху.
     Глянув  на  циферблат  часов,   Синяков  убедился,   что  время  едва-едва
перевалило за  полдень.  Оказывается,  вся эта казнь египетская продолжалась не
больше часа.
     Он  отдавал себе отчет,  что  повидаться с  сыном в  ближайшие дни вряд ли
удастся.   Скорее  всего  его  уже  посадили  в  автозак  и  увезли  туда,  где
располагался тот самый загадочный дисбат.
     Теперь нужно было или самостоятельно искать это мрачное заведение, где, по
слухам,  жизнь тяжелее, чем в армии, но легче, чем в тюрьме, или ждать весточки
от Димки.  Какой путь выбрать?  Конечно же,  первый! Хватит нянчить свое горе и
упиваться собственным унижением!  Пора браться за  дело!  Пусть другие посыпают
себе голову пеплом!
     Отдав желтоглазой кошке последний кусок колбасы, а хлебные крошки рассыпав
по асфальту в надежде,  что их отыщут птицы. Синяков вернулся на вокзал. Как он
и  надеялся,  справочное бюро  находилось на  прежнем месте  и  даже  расширило
перечень своих услуг, естественно, небесплатных.
     Купив  сразу  с  десяток  адресных бланков.  Синяков  принялся старательно
заполнять их.  И если с фамилиями и именами никаких проблем не возникало,  то в
графе "Отчество" почти везде пришлось поставить прочерк.  В среде однокурсников
было  не  принято называть друг друга по  отчеству.  Год  рождения Синяков тоже
указал приблизительно - как правило, свой собственный.
     Большинство бланков вернулось с  пометкой "По  учету  не  значится",  зато
сразу да трех были указаны адреса и телефоны.
     Это было даже больше того,  на  что рассчитывал Синяков.  Часть его друзей
имела  отношение  к  семитской расе,  часть  обнаруживала пагубную  склонностыс
алкоголю,  еще  одна  часть -  тягу к  авантюризму.  Спрашивается,  где  спустя
четверть века искать столь ненадежных друзей? Одних, естественно, в Тель-Авиве,
других  -  на  захудалых кладбищах,  третьих  -  в  мордовских и  сыктывкарских
лагерях. ан нет! Трое все же остались в родном городе!
     Потенциальный авантюрист  стал  крупным  милицейским чином,  потенциальный
алкоголик -  литератором,  а  потенциальный эмигрант -  научным сотрудником.  В
общем-то, все логично.
     Звонить по  квартирным номерам было еще  рановато,  как-никак самый р