Юрий Брайдер, Николай Чадович.
        Дисбат

     Роман. - М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, Ў http://www.eksmo.ru
     2000. - 448 с. (Серия "Абсолютное оружие").
     ISBN S-04-005833-0
     УДК 882 ББК 84(2Рос-Рус)б
     (c) Брайдер Ю.М.,  Чадович Н.Т.,   2000 (c) Оформление.  ЗАО "Издательство
"ЭКСМО-Пресс", 2000

     Представленное  вашему   вниманию  произведение  является  художественным.
вымыслом   авторов.   Любое   сходство  с   реальными  людьми,   событиями  или
географическими пунктами - мнимое.

     Над городом этим
     Веками текли нечистоты.
     Внутри - ничего,
     А сверху клубятся дымы.
     Мы были внутри.
     Мы собой заполняли пустоты.
     Мы быстро исчезли.
     Исчезнет и город, как мы.
     Бертольд Брехт

     Мчатся бесы рой за роем...
     А. Пушкин

        "Глава 1"
     Земную жизнь пройдя на  две  трети.  Синяков очутился,  как  говорится,  у
разбитого корыта.
     Беда Синякова состояла не в том,  что он напрочь лишился всех вещественных
атрибутов этой жизни,  столь же  дорогих для  людей его  круга,  как засушенные
человеческие головы для каннибалов с островов Фиджи, то есть: квартиры, машины,
сбережений,  импортного барахла.  И  даже  не  в  том,  что  после двадцати лет
сравнительно благополучного супружества жена дала ему  от  ворот поворот.  Беда
состояла в том, что Синякову стало скучно жить.
     Сломался механизм, который сам собой заводился каждое утро и заставлял его
умываться,  бриться,  натягивать штаны,  завязывать галстук,  бежать куда-то, с
кем-то  на ходу здороваться,  молоть языком,  ловчить,  конфликтовать,  писать,
читать, облизываться на шикарных женщин, тешить блуд с женщинами сортом пониже,
лебезить перед начальством и  рычать на  подчиненных.  То  ли в  этом механизме
лопнула какая-то пружина, то ли перекосилась шестерня, то ли загустела паршивая
отечественная смазка, то ли он вообще выработал свой ресурс до предела.
     Теперь Синякову скучно было вставать с  постели и  приводить в  порядок ту
гнусную  рожу,  в  которую  с  течением времени превратилось его  довольно-таки
пристойное в  прошлом  лицо.  Скучно  было  разговаривать с  людьми,  столь  же
равнодушными к  нему,  как и он к ним.  Скучно разворачивать газету,  в которой
правда и  ложь соотносились в  той же пропорции,  как мясо и всякие суррогаты в
белковой колбасе,  ставшей с некоторых пор основным продуктом его питания. Даже
лечить больной зуб было скучно.
     Как-то незаметно, сам собой пропал интерес к женщинам, ранее, по выражению
жены,  "гипертрофированный". Конечно, Синяков не стал бы кочевряжиться, если бы
какая-нибудь из  них  сама пришла к  нему,  без  посторонней помощи разделась и
молча  приняла  соответствующую случаю  позу,  но  таких  героинь почему-то  не
находилось.  А  налаживать отношения со  старыми подругами было  выше его  сил.
Заводить новых - тем более.
     Мир вокруг него превратился в  дремучий лес,  под сводами которого открыто
шастали хищники разных пород,  начиная от тиранозавров с золотыми цепями на шее
и  кончая шакалами в мышастой форме муниципальной милиции,  а под гнилыми пнями
таилась   всякая   мелкая   гнусь:    крысы-карманники,    гадюки-клофелинщицы,
каракурты-наркоманы и пауки-попрошайки...  Созерцать этот зверинец, слушать его
разноголосые вопли, а тем более отвечать на них Синяков просто не мог.
     Одно время он даже начал завидовать людям, от природы лишенным дара речи и
слуха.  Однако,  став случайным свидетелем бурного объяснения двух таких типов,
использовавших не только гримасы и жесты,  но и телодвижения.  Синяков пришел к
выводу, что нет более удручающего зрелища, чем чересчур болтливые глухонемые.
     Рассеять эту  вселенскую скуку  (и  то  лишь  на  весьма непродолжительное
время) могла одна только водка, но, к сожалению, из водопроводных кранов она не
текла. Для приобретения бутылки пришлось бы спускаться на целых три этажа вниз,
выходить во двор,  где обитали злобные старухи,  отвратительные дети и голодные
собаки,  топать несколько кварталов к  магазину,  а  потом  вступать хоть  и  в
краткий, но крайне неприятный контакт с продавщицей, судя по всему, знавшей его
по прежней жизни.
     Иногда Синякова выручал его квартирный хозяин человек со странной фамилией
Стрекопытов и  с  еще  более  странной  биографией,  в  графическом изображении
напоминавшей серию фигур высшего пилотажа,  основными из  которых были  мертвые
петли и глубокие штопоры. Тот мог отправиться за водкой хоть на Северный полюс,
хоть в сердце Сахары, хоть в кладовую Гохрана. Причем в этом святом деле ему не
могли помешать ни  землетрясение,  ни осадное положение,  ни эпидемия чумы,  ни
даже  своя  собственная агония.  Предки Стрекопытова ради бочки заморского вина
или  бутылки шустовского коньяка голыми  руками  брали  всякие там  Царьграды и
Зимние дворцы.
     Ночью,  лежа без сна (за день успевал выспаться,  да и трудно было заснуть
под  храп  Стрекопытова,  напоминавший вопли  удавленника),  Синяков пялился на
ползущие по потолку отсветы уличных огней и  вяло пытался понять,  почему жизнь
из радости превратилась для него в тягость.
     Предположений тут  было  несколько.  Раньше  Синяков чересчур полагался на
свое тело, а когда оно стало все чаще подводить, вдруг оказалось, что разум его
недостаточно изощрен,  а душа чересчур инфантильна.  Кроме того,  во всем можно
было  винить  быстротекущее время,  стершее из  памяти сверстников восторженные
воспоминания о  действительных и  мнимых подвигах Синякова.  Да и жена,  курва,
крепко подвела, подставив ему ножку в самый неожиданный момент. Но скорее всего
Синякова подкосила тоска о  сыне,  единственном человеке на свете,  которого он
по-настоящему любил и  который сейчас тянул срочную службу в какой-то неведомой
дали,  да  еще в  злосчастных внутренних войсках,  ныне выполнявших роль песка,
бросаемого в  огонь  любых  заварух.  Чтобы еще  больше уязвить Синякова,  жена
скрывала от  него адрес сына,  а  благодаря ее  интригам военкомат делал то  же
самое.
     Иногда как  бы  помимо своей воли  Синяков вставал с  постели и  начинал в
темноте отжиматься от  пола,  что было для него занятием столь же скучным,  как
отправление физических потребностей, но и столь же привычным.
     Были случаи,  когда тупая скука внезапно переходила в  острую тоску,  и во
время одного из  таких приступов он  едва не  задушил Стрекопытова,  по причине
тяжелейшего опьянения спутавшего комнатенку Синякова с туалетом.
     Очнувшись утром на полу прихожей, Стрекопытов долго укорял квартиранта, но
отнюдь не за причиненные увечья,  а за то,  что тот постоянно забывает запирать
входную дверь на задвижку.
     - Я  тебе про  это  сто  раз  напоминал,  а  ты  все отмахивался...  Вот и
дождались.  Ворвались ночью какие-то  мудаки и  давай меня  на  части рвать,  -
говорил  он,  демонстрируя свою  шею,  пятнистую от  кровоподтеков,  как  шкура
тигрового питона.  -  Да хоть бы сказали за что! Я ведь тертый калач, но тут от
страха чуть не  обосрался.  Хотя нет,  -  он  пощупал свои просторные сатиновые
трусы. - Есть грех...
     Поскольку  Синяков  никакие  реагировал ни  на  эти  слова,  ни  на  вонь,
отравлявшую и  без того далекую от  стерильности атмосферу холостяцкого жилища,
Стрекопытов продолжал:
     - Давно чую,  что за мной охотятся. Ты не смотри, что я сейчас пустую тару
по помойкам собираю и  на кладбищах христорадничаю.  Раньше я большим человеком
был.  Одно время в  Воронеже даже общак держал.  А это дело не каждому министру
финансов доверить можно. Потом большинство денег по хрущевской реформе сгорело,
а вину на меня свалили... Пришлось нырнуть на дно...
     Единственной радостью,  единственным утешением для Синякова были сны -  не
все, конечно, а только некоторые.
     В  снах он возвращался в прежнюю жизнь,  в прежние времена,  когда все его
любили,  уважали,  знали или,  на худой конец, побаивались... В снах он мягкой,
рысьей походкой вновь  выходил на  пахнувший пылью  и  потом  борцовский ковер,
вновь  петлял  по  зеленому газону футбольного поля,  финтами разбрасывая чужих
защитников;  посадив на плечи маленького сынка,  вновь бегал в парке ежедневный
кросс,  вновь  слышал за  своей  спиной восхищенный шепот:  "Глядите,  глядите,
Синяков!" - "Это тот, который вчера две плюхи забил?" - "Он самый!"
     Как ни странно, но иногда ему снилась даже жена, ненавистная в реальности,
зато волнующая и  притягательная во  сне -  не  эта нынешняя умело подкрашенная
мумия,  сначала обслуживавшая своим передом,  ртом и  задом весь горком,  потом
подмявшая  под  себя  большинство прежних  дружков,  а  прежняя  двадцатилетняя
наивная и  в  то  же  время порочно-любопытная девчонка,  бегавшая за  ним  как
собачонка,  которую он,  тогда  уже  зрелый парень,  шутки  ради  обучал всяким
гадостям, весьма пригодившимся ей в дальнейшей жизни.
     Однажды такой сон оказался вещим.
     Уже  где-то  после  полудня (если  судить по  интенсивности уличных шумов)
Синякова разбудил стук в  дверь -  негромкий,  вежливый и даже имевший какую-то
ритм-мелодию.  Так не могли стучать ни приятели Стрекопытова,  искавшие стакан,
ни  его  пассии,  время от  времени смывавшие здесь своих вшей,  ни  тем  более
участковый инспектор Дрозд, ребром ладони перешибавший кирпич.
     Конечно,  хотелось бы надеяться,  что по ту сторону дверей находится Шарон
Стоун или,  по крайней мере,  небезызвестная в округе шалава по кличке Мочалка,
но Синяков давно перестал верить в чудеса.
     Поэтому он глубже уткнулся носом в лишенную наволочки подушку и натянул на
голову потертый китайский плед,  некогда доставшийся ему при разделе имущества.
Однако гость оказался на  редкость настырным.  У  Синякова даже возникла мысль,
что это какой-то  загулявший музыкант-ударник,  спутавший дверь стрекопытовской
квартиры со своим барабаном.
     Пришлось в конце концов сдаться и крикнуть:  "Заходи!  Открыто!" (В страхи
Стекопытова Синяков не верил и двери не запирал принципиально.)
     Похоже,  день начинался с  сюрпризов,  от которых Синяков успел отвыкнуть.
Гостьей оказалась его бывшая жена Нелка.  Расстались они примерно год назад при
тех  же  обстоятельствах,  при  которых идущий  на  дно  авианосец расстается с
самолетом, успевшим стартовать с его палубы, то есть раз и навсегда.
     После  того  как  Синяков оставил Нелке  все,  совместно нажитое в  браке,
включая сына,  точек соприкосновения между ними  не  осталось.  Невозможно было
даже  представить себе  повод,  заставивший эту  хитрую  и  самовлюбленную суку
нанести столь неожиданный визит. Конечно, случается, что убийцы посещают могилы
своих жертв,  но экс-супруга Синякова сентиментальностью никогда не отличалась.
В спертом воздухе стрекопытовской берлоги повис жирный вопросительный знак.
     При себе Нелка имела полусложенный зонтик,  из  чего можно было заключить,
что  на  улице разыгралась непогода.  Одета она  была в  своей обычной манере -
что-то среднее между миссис Тэтчер и дешевой гамбургской проституткой.
     - Добрый день,  -  сказала она,  брезгливо морща нос. - Ну и душок здесь у
вас! Дохлую кошку, что ли, в шкафу забыли?
     Синяков,  достаточно хорошо изучивший внешние нюансы поведения своей жены,
понял,  что она явилась сюда по делу и разговор у них предстоит долгий, скучный
и  неприятный.  Можно было,  конечно,  просто выбросить Нелку вон,  но это было
занятие еще более скучное и  неприятное,  да к  тому же неблагодарное.  Поэтому
скрепя сердце он  приготовился если и  не  слушать,  то  по крайней мере что-то
отвечать.  Нелку  можно было  взять только измором.  Темперамент губил ее,  как
крысу - хвост.
     - А ты,  похоже, анахоретом живешь, - подслеповато щурясь (очки не носила,
не  шли они ей),  Нелка оглянулась по сторонам.  -  Вот уж не ожидала.  Думала,
здесь пьяные лярвы вповалку валяются.
     - Не ходят сюда лярвы,  -  буркнул Синяков.  -  Опасаются.  Говорят, ты им
путевку на этот адрес не подписываешь.
     - А  ты  как  был дурачком,  так и  остался,  -  с  наигранным сочувствием
констатировала Нелка.  Возразить на это Синякову было нечего. Бывшая супружница
между тем  обмахнула платочком табурет,  в  квартире Стрекопытова выполнявший и
много других функций, после чего уселась на него, закинув ногу на ногу, чем еще
раз  подтвердила предчувствия Синякова  относительно того,  что  беседа  у  них
намечается долгая.  В  полумраке она  смотрелась довольно  неплохо.  Незнакомый
трезвый мужик мог дать ей сейчас лет тридцать, а пьяный - вообще двадцать пять.
     Время шло,  а  разговор,  ради которого Нелка,  бесспорно,  вынуждена была
совершить над  собой  насилие (что  для  нее  всегда являлось актом куда  более
мучительным,  чем насилие,  осуществленное со стороны), все не начинался. Она с
преувеличенной  тщательностью  раскуривала  длинную  черную  сигарету,   то  ли
подбирая  наиболее  приличествующие  случаю  слова,   то   ли   давая  Синякову
возможность осмыслить всю  важность  текущего  момента.  Впрочем,  принимая  во
внимание ее  во  всех смыслах изощренный язык,  первое предположение можно было
отбросить.
     Наконец  Нелка  окуталась  облаком  сигаретного дыма,  на  вкус  Синякова,
чересчур приторного, и с несвойственной для нее щедростью предложила:
     - Хочешь?
     - Не знаю, - вяло ответил он. - Скорее всего не хочу...
     - Интересно. - Она прищурилась, но уже иначе - не как слепая курица, а как
готовящийся к выстрелу снайпер.  -  Не куришь.  Баб не скоблишь.  Может, и пить
перестал?
     - Случается...  -  Удивление,  вызванное этим странным визитом, уже начало
проходить, и Синякова опять потянуло в сон:
     - Так  я  налью.  -  Она  многозначительно постучала  пальчиками по  своей
элегантной сумке,  содержавшей все  необходимое для  деловой  женщины не  очень
строгих правил.
     - Нет, спасибо, - сдержанно поблагодарил он.
     - Что ж так?  -  В ее напускной игривости внезапно проскользнули нотки еле
сдерживаемой истерики. - Никак брезгуешь?
     - Вспомни, по каким случаям ты мне раньше наливала. - Синяков окончательно
убедился,  что уклониться от  разговора не  получится и  надо волей-неволей его
поддерживать.  -  Чтобы споить меня,  а  самой смыться.  Или  чтобы на  скандал
спровоцировать и по этому поводу в очередной раз милицию вызвать.  Нет, зарекся
я с тобой пить. Раз и навсегда зарекся. Лучше говори прямо, зачем пришла.
     - Столько времени не  виделись,  а  ты  сразу  на  меня  зверем  попер,  -
вздохнула Нелка. - Разве нельзя вот так просто, по-человечески поговорить?
     - Можно... - отозвался Синяков. - Если с человеком. А ты змея подколодная.
Мы с  тобой последние полгода через адвоката разговаривали.  Вот и захватила бы
его  с  собой.  Только учти,  что,  кроме дырявых носков,  взять у  меня больше
нечего.
     - Злым  ты  стал.  -  Она  поменяла положение ног,  и  Синяков  заметил на
подошвах ее ботинок свежие бумажные полоски, какие обычно наклеивают на обувь в
сапожных мастерских. - Это, наверное, от одиночества.
     - Злым я  стал от общения с  тобой,  -  ответил он.  -  А в одиночестве я,
наоборот, душой отхожу.
     - Оно  и  видно.  -  Нелка  вновь  обшарила своим  взглядом незамысловатый
интерьер комнаты. - Еще немного здесь полежишь, так не только душой, но и телом
отойдешь. На тот свет.
     - Это уже не твоя забота! - отрезал Синяков. - Спорткомитет похоронит.
     - Нужен ты  этому спорткомитету!  -  Она  презрительно скривилась,  словно
разговор шел о самой распоследней богадельне.
     - Нужен не нужен,  а  средства на похороны спортсменов-ветеранов у  них по
смете предусмотрены.
     - Ты это серьезно?  -  Нелка почему-то забеспокоилась.  -  Окончательно на
себе крест поставил?
     - А разве ты не этого добивалась?
     - Честно сказать,  я  уже и сама не помню,  чего добивалась...  Все как-то
наперекосяк сложилось...
     Было  в   ее  интонациях  что-то  искреннее,   но  Синяков,   столько  раз
попадавшийся на  этот крючок,  не  поверил бы даже Нелкиной исповеди,  случайно
подслушанной в храме божьем.  (Была у нее такая мода -  время от времени бегать
за отпущением грехов.  Впрочем,  злые языки утверждали, что она просто задалась
коварной целью трахнуться с батюшкой в алтарных приделах,  куда,  как известно,
бабьему племени вход строго воспрещен.)
     - Мне ты на жизнь не жалуйся! - резко ответил он. - Не тот я объект, чтобы
других жалеть... И вообще, мне спать хочется.
     - Это понимать как намек? Прогоняешь меня?
     - Понимай как хочешь.  -  Он  демонстративно прикрыл глаза,  хотя Нелку из
поля зрения не  выпускал,  та  в  приступе гнева могла и  по  голове чем-нибудь
тяжелым садануть.
     - Ну ладно, допустим, что я сука поганая, как ты любил выражаться. - Нелка
как-то странно заерзала на табурете.  -  А ты, значит, кругом хороший. Ну так и
докажи это! Прости меня. Пожалей.
     - Да  ты  вообще с  ума  сошла,  -  тоном засыпающего человека пробормотал
Синяков.
     Нелка  теперь сидела к  нему  боком  и  что-то  тайком поправляла в  своем
туалете - не то подол юбки одергивала, не то чулок подтягивала. Действовала она
быстро и сноровисто, но при этом еще и косилась на Синякова, не подглядывает ли
тот.  Поскольку стыдливость никогда не  числилась среди ее добродетелей,  такое
поведение бывшей жены несколько озадачило Синякова.
     Лишь уловив негромкий характерный щелчок,  он понял,  чем же именно занята
сейчас Нелка.  Она  пропускала резинки своего пояса под трусы,  чтобы в  нужный
момент они (трусы, а не резинки) слетели как бы сами собой, без всякой заминки.
Колготки Нелка не носила принципиально, ссылаясь на пример француженок. ("Знаем
мы  тех француженок,  -  обычно говорил по этому поводу Синяков.  -  На площади
Пигаль они табунами пасутся".) Всем другим видам нижнего белья она предпочитала
черные ажурные чулки,  подобранный в  тон к  ним пояс и  чисто условные трусики
что,  в  общем-то,  было вполне оправданно для женщины,  которую в любой момент
могли  завалить  поперек  письменного стола  или  поставить раком  на  гостевом
диване.
     Короче говоря,  дело  принимало двухсмысленный,  чтобы не  сказать больше,
оборот.  В квартире Стрекопытова, мало чем отличающейся от притона, на Синякова
всякие наезды бывали,  но заранее спланированной и тайно подготовленной половой
агрессии он подвергался впервые.
     Чтобы как-то  спутать Нелкины планы или  хотя бы  оттянуть время,  Синяков
попытался сменить тему разговора.
     - Димка пишет тебе? - поинтересовался он.
     - Пишет,  -  ответила Нелка  каким-то  чудным  голосом,  словно ей  птичье
перышко в рот залетело. - И тебе тоже. Хочешь почитать?
     - Если можно... - Сердце Синякова дрогнуло от дурного предчувствия.
     - Получи,  -  она выдернула из-под манжета какую-то во много раз сложенную
бумажку...
     Бумажка,  предъявленная Нелкой,  оказалась не письмом, как на это надеялся
Синяков,  а  телеграммой.  Вместо родного угловатого почерка он увидел тусклый,
вкривь и вкось отбитый печатный текст.
     Смысл телеграммы был  столь невероятным,  что Синяков прочел его несколько
раз подряд,  а потом еще и осмотрел бланк с оборотной стороны. Все полагающиеся
штампы оказались на  месте.  Уповать на то,  что это почтовая ошибка или чей-то
злой розыгрыш, не приходилось.
     - Когда ты ее получила? - спросил он деревянным голосом.
     - Два  дня  назад.  Во  вторник.  -  Нелка всхлипнула,  что для нормальной
женщины соответствовало продолжительным и бурным рыданиям.
     - И до сих пор скрывала?
     - Я  не скрывала...  Я дозвониться к нему хотела,  -  Нелка потупилась.  -
Подробности узнать...
     - Ну и что - узнала?
     - В Мемфис, штат Теннеси, дозвониться легче, чем туда. Коммутатор военный,
пароль надо знать.
     - "Мама и папа, - запинаясь на каждом слове, Синяков вновь принялся читать
злополучную телеграмму.  -  Против меня возбуждено уголовное дело. Суд двадцать
пятого. Приезжа