Невольно он прислушался к разговору двух мужчин,  сидевших впереди (раньше
Синяков их  в  этом салоне не видел,  наверное,  они наведались сюда в  поисках
бара).
     Впрочем, это был не разговор, а скорее спор.
     - Да говорю же я тебе,  что этого никто не понимает!  - Один из спорщиков,
хоть и быстрый на язык,  но шепелявый,  уже, похоже, терял терпение. - Москвичи
приезжали, и те руками разводят. Отказывает электроника, и все... А главное, на
всех  высотах.  Как  будто бы  буря  на  солнце разыгралась.  Скоро сюда вообще
перестанут летать.  Кому  зря  рисковать  охота...  -  У  негр  получалось "жря
ришковать".
     - И д-давно это началось? - слегка заикаясь, осведомился другой.
     - С год где-то...
     - Может,  к-какое-нибудь  секретное  изобретение  ис-пытывают?  П-помнишь,
раньше все про электромагнитное оружие б-болтали?
     - То раньше!  - возмутился шепелявый. - Не те времена. Да и зачем оружие в
черте города испытывать? Что они, круглые идиоты!
     - Да,  з-загадка природы...  Ладно,  п-помолчим. Вон п-подстилка пилотская
идет. Сейчас все уз-знаем.
     Действительно,  в  проходе появилась стюардесса с милым кукольным личиком,
но совершенная плоскодонка. Натянуто улыбаясь, она сообщила, что по техническим
причинам аэропорт номер один не принимает и посадка состоится в аэропорту номер
два,  отстоящем от города на пятьдесят километров. Пассажиры будут доставлены к
месту назначения автобусным транспортом.
     - Что я говорил! - злорадно воскликнул шепелявый.
     - Тьфу! - в сердцах произнес заика.
     - Извиняюсь, - обратился к ним Синяков. --Я что-то не понял... Мы где-то в
стороне от города сядем?
     - Само собой, - довольно грубо ответил шепелявый.
     - Жаль, а я хотел сверху на него глянуть, - расстроился Синяков.
     - 3-зачем?  - удивился заика. - В-вы что, Эйфелеву б-башню хотите увидеть?
Или К-колизей?  Знаете, как назвал этот город Б-бертольд Брехт? С-самый скучный
г-город в мире.
     При чем здесь Колизей,  а  тем более Бертольд Брехт,  автор антифашистских
пьес и стихов.  Синяков так и не понял,  но переспрашивать не стал,  потому что
самолет сильно тряхнуло,  облака мигом  унеслись куда-то  вверх,  и  перед  ним
открылась огромная плоская земля со слегка наклоненным влево горизонтом.
     Вся  она  была  разлинована  дорогами,  лесозащитными  посадками,  линиями
электропередач,  мелиоративными  канавами  и  видом  своим  напоминала  пестрое
лоскутное одеяло.
     Смутные тени облаков лежали на этой земле,  и, обгоняя их, неслась четкая,
крестообразная тень самолета.
     Аэровокзал,  в котором они оказались, покинув самолет, выглядел чистеньким
и ухоженным,  хотя это была казенная чистота казармы,  в которой всегда хватает
рабочих рук на то, чтобы зубными щетками надраивать кафель в умывальнике.
     Встречающих,  провожающих и  отбывающих было немного,  и все они держались
чинно,  словно  на  похоронах дальнего малознакомого родственника.  Бросалось в
глаза полное отсутствие попрошаек,  цыган,  бродяг,  среднеазиатских беженцев и
бабок, торгующих разной мелочовкой, начиная от семечек и кончая водкой.
     Зато стражей закона имелось более чем достаточно. Все они были вооружены и
экипированы так,  словно только что вышли из боя. Единственное, чего не хватало
постовым, так это гранатометов.
     По  выражению строгих милицейских лиц Синяков сразу понял,  что оступиться
здесь ему не позволят.
     На   стоянке  уже  ожидал  комфортабельный  туристский  автобус.   Приятно
удивленный таким сервисом, Синяков занял место на своем любимом заднем сиденье.
Пассажиров взяли ровно столько, сколько полагалось по норме, и сразу тронулись,
уступив место следующему автобусу, уже подруливавшему к стоянке.
     При выезде из  аэропорта Синяков обратил внимание на изящную металлическую
конструкцию,   на  которой  раньше,   наверное,  вывешивались  портреты  членов
Политбюро. Поскольку времена застоя, тоталитаризма и деспотизма давно миновали,
сейчас  здесь  красовались двенадцать  одинаковых потретов  одного  и  того  же
человека.  От  вождей  минувшей эпохи  он  отличался гораздо  более  приемлемым
возрастом,  отсутствием золотых звезд,  наличием пестрого галстука,  а главное,
лицом, каждая черточка которого выражала одно строго определенное чувство.
     Лоб морщился в раздумье,  глаза лучились добротой, рот был скорбно поджат,
подбородок демонстрировал непреклонную волю,  а впалые щеки -  аскетизм.  форма
носа говорила о мужской силе.  Широкие скулы -  о простонародном происхождении.
Одни только уши ничего конкретного не выражали.
     Синяков, вспомнивший, что уже видел это лицо, нередко мелькавшее на экране
телевизора (правда, не на первом, а на втором плане), поинтересовался у соседа:
     - Кто это?
     - Воевода,  -  ответил тот  голосом человека,  страдающего зубной болью  и
потому не настроенного на продолжение беседы.
     - Что еще за  воевода?  -  не  унимался Синяков.  -  Воевода должен войска
водить.
     - Если надо,  то и поведет,  -  буркнул сосед.  - А сейчас он другим делом
занят... Это вы там у себя всяких мэров да префектов развели. Как будто простых
русских слов  не  хватает.  Раньше  воеводы не  только воевали,  но  и  народом
правили... По крайней мере порядок был...
     - Если вы об этом помните,  то,  наверное, еще при царе Горохе родились, -
позволил себе пошутить Синяков.
     Однако сосед демонстративно смежил веки и  склонил голову на плечо,  давая
понять, что не намерен продолжать этот пустопорожний разговор.
     Перелет с  востока на  запад имел то  преимущество,  что  Синяков прибыл в
пункт назначения даже чуть раньше,  чем  покинул пункт отправления (по местному
времени,  конечно).  Таким образом,  до закрытия присутственных мест оставалось
еще несколько часов,  которые он хотел посвятить тому, ради чего совершил столь
дальнее и дорогостоящее путешествие.
     Никакого  определенного  плана  у  него  не  было.  Опыта  общения  с  так
называемыми правоохранительными органами тоже.  Впору  было  затянуть старинную
песню "куда пойти, куда податься".
     По  мере  того,   как  город  приближался  (об  этом  свидетельствовали  и
промышленные дымы на горизонте,  и все чаще мелькающие дачные массивы,  и цифры
на  километровых столбах),  его  страх  перед всесильным и  недоступным молохом
власти все нарастал.
     Чтобы  хоть  как-то  отвлечь  себя  от  тягостных  мыслей,   Синяков  стал
вспоминать  подробности  банкета,  посвященного  его  отъезду.  Ясно,  что  все
присутствующие там,  заранее предупрежденные Стрекопытовым, хотели укрепить его
дух,  рассеять тревогу  и  внушить уверенность в  собственных силах,  без  чего
начинать какое-либо важное мероприятие ну просто глупо.  В  чем-то этот замысел
увенчался  успехом.  Правда,  в  покровительство потусторонних  сил,  обещанное
шаманом,  верилось плохо,  точно так  же,  как и  в  свечки Стрекопытова,  зато
напутственные слова участкового крепко запали Синякову в душу.
     Прошлое нужно было отбросить как сон,  а  жизнь начать сначала.  И  начать
совсем другим человеком.  Если не  отчаянным храбрецом,  то  по крайней мере не
трусом. Если не проходимцем, то законником, твердо знающим свои права и умеющим
их  защищать.  Если не  твердолобым бараном,  то  стоиком,  способным терпеливо
сносить любые жизненные испытания. Если не героем, то хотя бы не жертвой.
     Самое смешное,  что когда-то  он был именно таким.  Сильным,  настойчивым,
предприимчивым. Вожаком в любой шайке, капитаном в любой команде, победителем в
любой схватке.
     Куда  это  все  потом  подевалось?   Где  он  растратил  свою  волю,  куда
растранжирил силы, на какие медные гроши разменял полновесное золото судьбы, по
всем статьям обещавшей удачу?
     То  ли это водка разъела камень его характера,  то ли змеюка-жена по капле
высосала горячую кровь,  то  ли каждодневная гонка за успехом подточила некогда
могучий организм?  Увы, никто не ответит сейчас на эти вопросы, а в особенности
он сам.
     А  ведь когда-то все начиналось так удачно.  И начиналось именно здесь,  в
этом городе, куда по настоянию родителей и по примеру одноклассников он приехал
однажды,  чтобы  изучить  науку  радиотехнику,  к  которой тогда  не  испытывал
никакого влечения и в которой сейчас не понимал ни бельмеса...
     ...Вступительные  экзамены  юный  Синяков  сдал  слабо,   на  троечки.  До
проходного балла ему было как до  Луны.  Выручило,  как ни  странно,  очередное
обострение международной обстановки.
     Сверху  поступило  секретное  распоряжение  создать  на   базе  факультета
радиотехники несколько  спецгрупп,  укомплектованных физически крепкими  лицами
мужского пола,  идейно стойкими,  ни  в  чем  предосудительном не  замеченными,
желательно славянской национальности.
     Таким образом сразу отсеялись девчонки, слабаки, нацмены и все те, на кого
в  соответствующих органах имелся хотя бы самый ничтожный компромат.  Еврей еще
мог проскочить, но только при условии наличия идеальных оценок. Зато для идейно
стойких здоровяков, вроде Синякова, дорога к вершинам науки была Открыта.
     Что именно хотела впоследствии выковать из  этих ребят родина -  щит,  меч
или еще что-нибудь покруче,  -  было известно одному только богу да  этой самой
родине,  вернее,  узкому  кругу  высокопоставленных особ,  узурпировавших право
говорить от ее лица.
     Но как бы там ни было, а занятия в положенный срок начались. Спецгруппам и
условия  были  созданы специальные -  всем  предоставили общежитие и  назначили
стипендию.
     Впрочем,  эти  блага на  успеваемости новоиспеченных студентов сказывались
мало.  Сила  и  здоровье не  могли заменить усидчивость и  тягу  к  знаниям,  а
пресловутая идейная стойкость,  имевшая место  только на  бланках комсомольских
характеристик, скоро стала давать трещины.
     Сам Синяков (за рост и  ширину плеч назначенный старостой группы) в первом
семестре,  к  примеру,  завалил пять  зачетов из  десяти и  потом по  многу раз
пересдавал их.  Кроме того,  его выселили из общежития (к счастью,  условно) за
попытку провести мимо вахты посторонних лиц  женского пола,  используя при этом
подложные документы.
     Несмотря  на  титанические усилия  деканата  сохранить  кадры  спецгруппы,
только за  первый год обучения они сократились почти вдвое.  Так уж получилось,
что по долгу старосты Синяков исполнял в этом процессе незавидную роль вестника
горя.
     Стоило только кому-либо из студентов окончательно забросить учебу,  как на
его поиски отправляли Синякова.
     А уж он-то знал, где искать! Сам проводил в этих притонах и вертепах почти
все  свободное время.  Стоило только Синякову в  неурочное время навестить одно
такое  местечко,   как  очередной  прогульщик,  снедаемый  запоздалым  чувством
раскаяния, вопрошал:
     - Ты за мной?
     - А ты как думаешь?  -  разводил руками староста.  - Сам знаешь, я человек
подневольный.
     - Что же мне делать? - патетически восклицал несчастный, перед затуманеным
взором которого вставал не  только образ  разъяренного папаши,  но  куда  более
грозный призрак вонкомата.
     - Может,  справкой разживешься? - лелеял надежду Синяков, питавший ко всем
своим однокурсникам добрые чувства.  - Болел, мол, воспалением среднего уха или
еще чем...
     - Да кто же мне эту справку задним числом даст!  Тем более за целых десять
дней!
     - Скажи,  что в милиции сидел.  Заступился, дескать, за женщину и загремел
по ошибке. А чтоб не компрометировать институт, фамилию скрыл.
     - Думаешь, поверят?
     - Скорее всего нет, - соглашался Синяков. - Ну тогда, значит, пойдем...
     И  бедняга,  уронив  буйную  головушку,  покорно  следовал за  Синяковым к
лобному  месту,  расположенному  непосредственно  за  дверями  кабинета  декана
(дальше лежал ковер,  и  ступать на  него студентам не  позволялось).  Суд  там
творился скорый и неправедный,  а обязанности палача исполняла секретарша,  тут
же выдававшая нерадивому студенту его документы и соответствующую справку.
     Таким образом,  лямку старосты Синяков все  же  тянул,  пусть даже  из-под
палки.  Не  исключено,  что  именно эта деятельность спасала от  исключения его
самого.  Впрочем, и успехи на спортивном поприще значили немало. К тому времени
он  уже имел первый разряд по  самбо и  гонял мяч за сборную "Буревестника".  В
случае любой очередной передряги на  защиту Синякова грудью вставал завкафедрой
физвоспитания, давно впавший в старческий маразм ветеран (не только спорта, но,
что весьма немаловажно, и органов).
     Не повредил авторитету Синякова даже скандальный случай,  имевший место на
первомайской демонстрации. Дело было так.
     Колонна, сформированная из лучших представителей института, то есть из тех
преподавателей и студентов, которые не сумели под благовидным предлогом заранее
смыться, выступила рано на рассвете. По прямой до центральной площади, носившей
в народе название "Плац Дураков",  было не больше часа спокойной ходьбы, однако
сначала полагалось прибыть к колхозному рынку ("Таракановке"), месту сбора всех
колонн района,  а  уж  потом,  кружным путем  чуть  ли  не  через  весь  город,
добираться  до  проспекта  ("Бродвея",  естественно),  оцепленного  милицией  и
"добровольными псами" - дружинниками.
     Сам  по  себе торжественный марш мимо правительственной трибуны занимал не
более четверти часа, после чего всем, не имевшим на руках праздничных плакатов,
можно было расходиться. В общем и целом на все это мероприятие уходило полдня.
     Люди в первомайских колоннах,  то и дело попадавших в заторы, развлекались
как могли.  Женщины пели и плясали. Мужчины распивали спиртные напитки и щупали
женщин.  Некоторые,  впрочем, тоже пробовали плясать, наступая соседям на ноги.
Повсеместно играли духовые оркестры.
     В  институтской колонне  было  немало  представителей Черного  континента,
обучавшихся,  правда,  на  других факультетах.  Ради праздника они облачились в
национальные одежды - белые бурнусы и дурацкие шапочки, похожие на тюбетейки.
     В те времена считалось,  что все негры -  это самоотверженные борцы против
империализма и неоколониализма,  поэтому простой советский люд,  узревший своих
братьев  по  борьбе,   щедро  угощал  их  водкой,   а   иногда  даже  коньяком,
продававшимся в  разлив на уличных лотках.  Немало дармовой выпивки досталось и
Синякову,  сумевшему втереться в  доверие к  чернокожим студентам еще  в  самом
начале демонстрации.
     Короче говоря,  когда  пришло время  маршировать перед трибуной,  где  уже
сгрудились  представители местной  власти,  один  из  которых  кричал  козлиным
тенорком:   "Слава  советскому  студенчеству!",   колонна  института  выглядела
следующим образом.  Впереди всех гордо выступал Синяков,  облаченный в  бурнус,
давно  утративший свой  первоначально девственно-белый  цвет.  Правой рукой  он
обнимал голого по пояс негра, ноги которого выписывали замысловатые кренделя, а
левой  -  непотребную девку,  оскорблявшую славное советское студенчество одним
только своим видом.  Непосредственно за этой троицей несли знамя института, как
бы   осенявшее   своим   полотнищем   их   непутевые   головы.   Дальше   шагал
преподавательский состав,  возглавляемый деканом,  -  краснорожим, коротконогим
карликом, человеком по-своему справедливым, но невероятно грубым. И лишь затем,
по шесть в ряд, двигались те, среди которых и полагалось находиться Синякову.
     Естественно, столь вопиющее нарушение субординации не могло ускользнуть от
бдительного ока  декана,  однако  предпринять какие-либо  радикальные меры  ему
мешала неизбежная в таких случаях давка.
     Догнать нерадивого студента и  его  новых друзей он  сумел лишь  у  самого
выхода с площади,  напротив помпезного здания Дома офицеров,  известного также,
как "Приют Мухобоев". Свирепый взгляд декана подействовал на всех троих подобно
ушату холодной воды,  а окрик:  "Геть отсюда, босота запойная!" - дошел даже до
сознания  негра,   между  прочим,  являвшегося  сыном  премьер-министра  бывшей
французской колонии Сенегал.
     Впоследствии декан неоднократно напоминал об  этом  постыдном происшествии
не  только самому Синякову,  но  и  его однокурсникам.  Стоило кому-то  из  них
проштрафиться,  как декан глубокомысленно изрекал:  "Если староста пьяница, так
что тогда можно требовать с рядовых студентов!"
     Таких,  скорее комических,  чем  досадных эпизодов в  жизни юного Синякова
было немало, но вовсе не они способствовали его популярности среди сверстников.
Прославился он совсем на другом поприще.
     Общежитие,  которое должно было стать для студентов родным домом, на самом
деле  оказалось проходным двором,  борделем и  клоповником,  где  царили законы
лагерного барака.
     Кроме  того,  две  враждующие банды,  контролировавшие соседние  районы  -
"Агропоселок" (массив  частной  застройки,  клином  врезавшийся в  многоэтажный
город) и "Джунгли" (парк культуры и отдыха с прилегающей к нему территорией), -
превратили общежитие в ристалище для сведения своих непростых счетов.
     Особенно туго приходилось первокурсникам, занимавшим нижние этажи. В любой
час  дня и  ночи их  могли послать за  водкой,  беспричинно избить или попросту
выбросить вон из комнаты,  понадобившейся для каких-то совсем иных нужд. Кто бы
ни брал верх в незатихающей распре -  "Агропоселок" или "Джунгли", - в конечном
итоге больше всех страдали несчастные студенты.
     Синяков,  сначала принимавший столь печальное положение вещей как должное,
вскоре убедился, что терпеть дальше просто невозможно. Вопрос стоял не о защите
чести и  достоинства,  а об элементарном выживании.  Любого из его друзей могли
запросто  пощекотать  пером,  постоянные  поборы  лишали  студентов  средств  к
существованию,  кое-кого из  них  уже пытались опетушить,  а  один слабый духом
мальчик едва не покончил жизнь самоубийством.  Самому Синякову однажды нахально
помочились в постель.
     Конечно, на столь наглые притеснения можно было пожаловаться в деканат или
милицию, но это было куда позорней, чем терпеливо, молча сносить побои и прочие
издевательства.  Закладушничество считалось в  народе грехом куда более тяжким,
чем  прелюбодеяние или лжесвидетельство,  что для страны,  в  которой это самое
закладушничество лежало в основе государственной политики,  выглядело тем более
странно.
     Официальная версия дальнейших событий,  в создании которой немалое участие
принял и  сам  Синяков,  выглядела примерно так.  Защищая жизнь  и  покой своих
однокурсников,  он втерся в  доверие к главарям обеих противоборствующих банд и
повел дело таким образом,  что вскоре они измотали себя в  междоусобной борьбе.
Воспользовавшись ослаблением исконного врага,  Синяков  сплотил всех  студентов
спецгруппы, создав новую силу, способную дать отпор кому угодно.
     Не прошло и полугода,  как "радиотехники" полностью захватили контроль над
общежитием.  Их  стали побаиваться не только в  окрестностях,  но даже в  таких
отдаленных районах, как "Ракоедовщина" и "Даманский".
     Кроме  чисто  организационных свершений,  Синякову приписывалось и  немало
боевых  подвигов,  главным из  которых был  поединок с  атаманом "Агропоселка",
прежде непобедимым Ванькой Солистом,  позорно бежавшим из  общежития не  только
без зубов, но и без ботинок.
     На  самом  деле  все  обстояло несколько иначе.  На  первых порах  Синяков
никаких далеко идущих целей перед собой не ставил.  Надо было спасаться самому.
Даже  первый  разряд  по  самбо  не  гарантировал победы в  схватке с  парочкой
блатных,  с  детства постигавших премудрости рукопашного боя на  задворках и  в
подворотнях.
     Отсюда   и   заискивание  перед   бандитскими  главарями,   местами   даже
переходившее в коллаборационизм. Так, например, ему стали доверять расправу над
наиболее строптивыми студентами, что для тех, безусловно, было наименьшим злом.
     Добившись особых прав для себя. Синяков позаботился и о бли