Так пусть тогда будет крестной матерью, -  запальчиво
возразил Франциск, - извольте послать туда завтра утром гонца с  объявлением
моих намерений.
     - Меня крайне удивляет, - сказал Франциск I (две недели спустя)  своему
министру, когда тот входил в его кабинет, - что мы до сих пор не получили от
Швейцарии никакого ответа. - Сир, - сказал господин премьер,  -  я  как  раз
являюсь к вам с донесениями по этому делу. -  Она,  понятно,  принимает  мое
предложение, - сказал король. - Принимает,  сир,  -  отвечал  министр,  -  и
высоко ценит честь, оказанную ей вашим величеством, - но только  республика,
в качестве крестной матери,  требует,  чтобы  ей  предоставлено  было  право
выбрать имя для ребенка.
     - Само собой разумеется, - сказал король, - она его назовет Франциском,
или Генрихом, или Людовиком, или каким-нибудь  другим  именем,  которое  нам
будет приятно. - Ваше величество ошибается, - отвечал министр,  -  я  сейчас
получил бумагу от  нашего  резидента,  в  которой  он  сообщает  о  принятом
республикой решении также и по этому вопросу. - На каком же имени для дофина
остановилась республика? - Седрах, Мисах и Авденаго, -  отвечал  министр.  -
Клянусь поясом апостола Петра, не желаю иметь никакого дела с швейцарцами, -
воскликнул Франциск I, подтянув штаны и быстро зашагав по комнате.
     - Ваше величество, - спокойно сказал министр, - не  может  взять  назад
свое предложение.
     - Мы им дадим денег, - - сказал король.
     - Сир, у нас в казне не наберется и шестидесяти тысяч крон,  -  отвечал
министр. - - - Я заложу лучший камень моей короны, - сказал Франциск I.
     - В этом деле уже заложена ваша честь, - отвечал господин премьер.
     - В таком случае, господин премьер, - сказал король, - клянусь - - - мы
начнем с ними войну.


        ^TГЛАВА XXII^U

     Как ни страстно желал я и как ни прилежно старался  (по  мере  скудного
дарования, отпущенного мне богом, и поскольку  позволял  мне  потребный  для
этого  досуг  от  других,  более  прибыльных  дел  и  здоровых  развлечений)
достигнуть, любезный читатель, того, чтобы тоненькие книжки, которые  я  даю
тебе в  руки,  заменили  множество  более  объемистых  книг,  -  однако  мое
обращение с тобой было  так  своенравно  и  непринужденно-шутливо,  что  мне
теперь прямо-таки стыдно просить тебя всерьез о снисходительности. -  Поверь
же мне, молю тебя, что, излагая точку  зрения  моего  отца  на  христианские
имена, - я и в мыслях не имел задеть Франциска I, - а рассказывая историю  о
носе, - Франциска IX, - точно так  же  как,  рисуя  характер  дяди  Тоби,  -
характеризовать воинственные наклонности моих соотечественников - ведь  одна
его рана в паху исключает всякие сравнения в этом роде, - и выводя Трима,  я
не имел в виду герцога Ормондского, - поверь, что книга моя не направлена ни
против предопределения, ни против свободы воли, ни против  налогов.  -  Если
она против чего-нибудь направлена,  -  так,  с  позволения  ваших  милостей,
только против сплина - и имеет  целью,  посредством  более  частых  и  более
судорожных поднятий и понижений диафрагмы, а  также  посредством  сотрясения
междуреберных и брюшных мускулов при смехе, погнать желчь и  другие  горькие
соки из  желчного  пузыря,  печени  и  поджелудочной  железы  подданных  его
величества в их двенадцатиперстную кишку.


        ^TГЛАВА XXIII^U

     - Но можно  ли  уничтожить  сделанное,  Йорик?  -  спросил  отец.  -  -
По-моему, это невозможно. - Я плохой  знаток  церковного  права,  -  отвечал
Йорик, - но так как самым мучительным из  всех  зол  является  пребывание  в
неизвестности, мы, по крайней мере, узнаем, как нам  быть  в  этом  деле.  -
Ненавижу большие обеды, - сказал отец. - Дело не в размерах обеда, - отвечал
Йорик, - нам надо, мистер Шенди, разобраться до конца  в  нашем  недоумении,
может ли имя быть изменено или не может.  -  А  так  как  там  должны  будут
встретиться  посередине  стола  бороды   стольких   епископских   делегатов,
официалов, адвокатов, поверенных,  регистраторов  и  наиболее  видных  наших
богословов и Дидий так усиленно вас приглашал, -  кто  в  вашем  бедственном
положении  пропустил  бы  такой  исключительный  случай?  Все,  что  от  нас
требуется, - продолжал Йорик, - это посвятить  Дидия  в  подробности  нашего
дела, чтобы он мог после обеда направить разговор на эту  тему.  -  В  таком
случае, - воскликнул отец, хлопая в ладоши, - с нами  должен  будет  поехать
мой брат Тоби.
     - Развесь на ночь у огня, Трим, - сказал дядя Тоби, - мой старый  парик
с бантом и расшитый позументом полковой мундир.


        ^TГЛАВА XXV^U

     - Несомненно, сэр, - здесь недостает целой главы - - из  книги  вырвано
десять страниц - но переплетчик не дурак, не плут и не ветрогон - и книга ни
капли не пострадала (от этого изъяна, по крайней мере) - а  напротив,  стала
совершеннее и полнее без пропущенной главы, чем была бы с ней, что я  сейчас
докажу вашим преподобиям следующим образом. - Пользуясь этим случаем, я даже
ставлю сначала вопрос, не окажется ли этот эксперимент столь же удачным и  в
отношении ряда других глав, - - но если мы займемся экспериментированием над
главами, с позволения ваших преподобий, конца ему не будет - довольно с  нас
экспериментов. - Покончим же с этим делом.
     Но прежде чем приступить к доказательству, позвольте доложить вам,  что
вырванная мною глава, которую вы все читали бы в настоящее время вместо той,
что вы читаете, - содержала описание сборов и поездки моего отца, дяди Тоби,
Трима и Обадии с визитом в ***.
     - Поедем в карете, - сказал отец. - А скажи,  пожалуйста,  Обадия,  мой
герб переделан? - Впрочем, рассказ мой сильно выиграет,  если  я  начну  его
иначе. Когда к гербу рода Шенди присоединен был  герб  моей  матери  и  наша
семейная карета перекрашивалась к свадьбе моего  отца,  случилось  так,  что
каретный живописец, - потому ли, что  он  выполнял  все  свои  работы  левой
рукой, подобно Турпилию Римлянину или Гансу Гольбейну из Базеля, - или же  в
промахе этом повинна была скорее голова художника,  чем  его  рука,  -  или,
наконец, все, так или иначе связанное с нашим семейством,  расположено  было
уклоняться влево, - словом, к позору нашему, вышло так, что  вместо  правого
пояса, который законно нам полагался с царствования Гарри VIII, - -  в  силу
одной из этих роковых случайностей выведен был наискось по полю герба  Шенди
левый пояс. С трудом верится, чтобы такой умный  и  рассудительный  человек,
как мой отец, мог быть настолько обеспокоен подобным пустяком. Когда  бы  он
ни услышал в нашем семействе слово _карета_ - все равно чья, - или  _кучер_,
или _каретная_ лошадь, или наем _кареты_, как сейчас же  начинал  жаловаться
на унизительный знак незаконности, выведенный  на  дверцах  его  собственной
кареты; он не мог войти в карету или выйти из  нее,  не  обернувшись,  чтобы
взглянуть на герб, и не дав при этом  обета,  что  нынче  он  последний  раз
ставит туда ногу, пока не будет убран левый  пояс.  -  Но,  подобно  дверным
петлям, герб принадлежал к тем многочисленным вещам, относительно которых  в
книге судеб постановлено - чтобы люди вечно на них  ворчали  (даже  в  более
рассудительных семьях, чем наша) - но никогда их не исправляли.
     - Вычищен ли левый пояс, я спрашиваю? - сказал отец. - Вычищено, сэр, -
отвечал Обадия, - только сукно на подушках... - Мы поедем верхом,  -  сказал
отец, обращаясь к Йорику.  -  За  исключением  разве  политики,  духовенство
меньше всего на свете смыслит в геральдике, - сказал Йорик. - Какое мне дело
до этого, - воскликнул отец, - мне просто будет неприятно явиться перед ними
с пятном на моем гербовом щите. - - Бог с ним, с левым поясом, - сказал дядя
Тоби, надевая парик с бантом.  -  Вам,  конечно,  все  равно,  -  ну  так  и
поезжайте делать визиты с тетей Диной и с левым поясом, коли вам  угодно.  -
Бедный  дядя  Тоби  покраснел.  Отец  уже  досадовал   на   себя   за   свою
несдержанность. - Нет - милый брат Тоби, - сказал отец совсем другим  тоном,
- но я боюсь за свою поясницу; от сырого сукна  на  подушках  у  меня  опять
может разыграться ишиас, как в декабре, январе и феврале  прошлой  зимой,  -
поэтому садитесь, пожалуйста, на лошадь моей жены, братец, - а  вам,  Йорик,
надо ведь готовить проповедь, и самое лучшее, стало быть, поехать вперед - а
я уж сам позабочусь о брате Тоби; мы с ним потихонечку тронемся за вами.
     Глава, которую мне пришлось  вырвать,  содержала  далее  описание  этой
кавалькады, возглавляемой  капралом  Тримом  и  Обадией,  которые  медленным
шагом, как патруль, ехали бок о бок на двух каретных лошадях, - - между  тем
как дядя Тоби в расшитом позументом полковом мундире и  в  парике  с  бантом
держался рядом с отцом, погружаясь попеременно в ухабы  и  в  рассуждения  о
преимуществах учености и военного дела, смотря по тому, кто из  них  начинал
первым.
     Но картинное изображение этой поездки, если его  критически  разобрать,
оказывается по  стилю  и  манере  настолько  выше  всего,  что  мне  удалось
достигнуть в этой книге, что оно не могло бы в  ней  остаться,  не  причинив
ущерба всем прочим сценам и  не  разрушив  также  необходимого  между  двумя
главами равновесия и  соразмерности  (в  добре  ли  или  во  зле),  от  чего
проистекают правильные пропорции и гармония произведения  в  целом.  Сам  я,
правда, еще новичок в литературном деле и мало  в  нем  понимаю  -  но,  мне
кажется, написать книгу, по  общему  представлению,  все  равно  что  напеть
вполголоса песню, - вы только не сбивайтесь с тона, мадам, а возьмете ли  вы
низко или высоко, это не важно. - -
     - Этим и объясняется, с позволения ваших преподобий,  почему  некоторые
низменнейшие и пошлейшие сочинения расходятся  очень  хорошо  -  (как  Йорик
сказал однажды  вечером  дяде  Тоби)  посредством  осады.  -  Услышав  слово
_осада_, дядя Тоби насторожился, но не мог взять в  толк,  зачем  она  здесь
понадобилась.
     В следующее воскресенье мне предстоят проповедовать в  суде,  -  сказал
Гоменас, - так просмотрите мои заметки. - Вот  я  и  стал  напевать  заметки
доктора Гоменаса, - переливы отличные, - если и  дальше  в  таком  же  роде,
Гоменас,  мне  нечего  вам  возразить,  -  и  я  продолжал  напевать  -  под
впечатлением, что песенка в общем сносная; и  до  сего  часа,  с  позволения
ваших, преподобий, я бы никогда не обнаружил, как она вульгарна, как  пошла,
как безжизненна и бессодержательна, если бы не раздалась вдруг  посреди  нее
одна мелодия, такая чистая,  такая  прелестная,  такая  божественная  -  она
унесла мою душу в иной мир; между тем, если бы я (как  жаловался  Монтень  в
схожем положении) - если бы я нашел скат пологим или подъем нетрудным - я бы
наверно попался впросак. - Ваши заметки, Гоменас, - сказал бы я,  -  хорошие
заметки; - но то была такая отвесная  крутизна  -  настолько  отрезанная  от
остального произведения - что с первой же взятой нотой я улетел в иной  мир,
откуда долина, из которой я поднялся, показалась мне такой  глубокой,  такой
унылой и безотрадной, что никогда не найду я в себе  мужества  снова  в  нее
спуститься.
     Карлик, который сам же дает мерку для определения  своего  роста,  -  -
можете быть уверены, является карликом не в одном  только  отношении.  -  На
этом мы и покончим с вырванными главами.


        ^TГЛАВА XXVI^U

     - Глядите-ка, ведь он изрезал ее на полосы и предлагает  их  окружающим
на раскурку трубок! - Какая мерзость, - отвечал Дидий. -  Этого  нельзя  так
оставить, - сказал доктор Кисарций (он был из нидерландских Кисарциев).
     - Мне кажется, - сказал Дидий,  привстав  со  стула,  чтобы  отодвинуть
бутылку и высокий графин, стоявшие как  раз  между  ним  и  Йориком,  -  мне
кажется, вы могли бы воздержаться от этой саркастической выходки  и  выбрать
более подходящее  место,  мистер  Йорик,  -  или,  по  крайней  мере,  более
подходящий случай, чтобы выказать  свое  презрение  к  тому,  чем  мы  здесь
заняты. Если ваша проповедь годится только  на  раскурку  трубок,  -  тогда,
понятно, сэр, она не годится для произнесения перед таким ученым  собранием;
если же она была достаточно хороша, чтобы ее произнести перед  таким  ученым
собранием, - тогда, понятно, сэр, она была слишком хороша, чтобы пойти потом
на раскурку трубок господ слушателей.
     - Вот я его и поймал, - сказал про себя Дидий, - теперь  он  непременно
будет подцеплен если не  одним,  то  другим  рогом  моей  дилеммы,  -  пусть
выпутывается как знает.
     - Я перенес такие невыразимые муки, разрешаясь нынче этой проповедью, -
сказал Йорик, - что, право, Дидий, я готов тысячу раз  подвергнуться  кадкой
угодно пытке - и подвергнуть ей, если это  возможно,  также  и  моего  коня,
только бы меня больше не заставляли сочинять  подобные  вещи:  я  разрешился
моей проповедью не так, как надо, - она вышла у меня  из  головы,  а  не  из
сердца - и я с ней так беспощадно разделался именно за те  мучения,  которых
она мне стоила, когда я писал ее и когда  ее  произносил.  -  Проповедовать,
чтобы показать нашу обширную начитанность или остроту  нашего  ума  -  чтобы
щегольнуть перед невежественными людьми жалкими крохами грошовой учености  и
вправленными в нее кое-где словами, которые блестят, но дают мало  света,  а
еще меньше тепла, - какое это бесчестное употребление коротенького получаса,
предоставляемого нам раз в неделю! - Это вовсе не проповедь Евангелия -  это
проповедь нашего маленького я. -  Что  до  меня,  -  продолжал  Йорик,  -  я
предпочел бы ей пять слов, пущенных прямо в сердце. -
     При последних словах Йорика дядя  Тоби  поднялся  с  намерением  что-то
сказать о метательных снарядах - - - как вдруг одно только слово,  брошенное
с противоположной стороны стола, привлекло к себе общее  внимание  -  слово,
которого меньше всего можно было ожидать в этом месте, - слово, которое  мне
стыдно написать - а все-таки придется - и читателю придется его прочитать, -
нелегальное  слово  -  неканоническое.  -  Стройте  десять  тысяч   догадок,
перемноженных друг на друга, - напрягайте - изощряйте  свое  воображение  до
бесконечности - ничего у вас не выйдет. - Короче говоря, я вам его  скажу  в
следующей главе.


        ^TГЛАВА XXVII^U

     - Чертовщина! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  .
. . . - Ч - а! -  воскликнул  Футаторий,  отчасти  про  себя  -  и,  однако,
достаточно громко, чтобы его можно было услышать, - странно было  лишь,  что
выражение лица и тон человека, его обронившего, передавали, казалось,  нечто
среднее между изумлением и физическим страданием.
     Два-три  сотрапезника,  обладавшие  очень  тонким  слухом  и  способные
различить экспрессию и соединение двух этих тонов так же ясно,  как  терцию,
или квинту, или любой другой музыкальный аккорд, - были смущены и  озадачены
больше всех. - Приемлемое само по себе - созвучие  это  было  совсем  другой
тональности, оно совсем не вязалось с предметом разговора,  -  так  что  при
всей тонкости своего восприятия они ровно ничего не могли понять.
     Другие, ничего не смыслившие в музыкальной экспрессии и Сосредоточившие
все внимание  на  прямом  смысле  произнесенного  слова,  вообразили,  будто
Футаторий, человек  несколько  холерического  темперамента,  намерен  сейчас
выхватить дубинку из рук Дидия, чтобы по заслугам  отколотить  Йорика,  -  и
будто раздраженное восклицание _ч - а_ служит  приступом  к  речи,  которая,
если судить по этому началу, не предвещала ничего хорошего; так  что  доброе
сердце дяди Тоби болезненно сжалось в ожидании  ударов,  которым  предстояло
посыпаться на Йорика. Но так как Футаторий остановился, не делая  попытки  и
не выражая желания идти дальше, - третья группа стала склоняться  к  мнению,
что то было не более чем рефлекторное движение,  выдох,  случайно  принявший
форму двенадцатипенсового ругательства - но по существу совершенно невинный.
     Четвертые, особенно два-три человека, сидевшие близко, сочли, напротив,
это ругательство самым настоящим  и  полновесным,  сознательно  направленным
против Йорика, которого Футаторий, как всем было известно,  недолюбливал.  -
Означенное ругательство, - философствовал мой отец,  -  в  это  самое  время
бурлило и дымилось в верхней части потрохов Футатория и было  естественно  и
сообразно нормальному ходу вещей выпихнуто наружу внезапным  потоком  крови,
хлынувшей  в  правый  желудочек  Футаториева  сердца  по  причине   крайнего
изумления, в которое он повергнут был столь странной теорией проповеди.
     Как тонко мы рассуждаем по поводу ошибочно понятых фактов!
     Не было ни одной души, строившей все  эти  разнообразные  умозаключения
относительно вырвавшегося у Футатория словечка, - которая не принимала бы за
истину, исходя из нее как из аксиомы, что внимание Футатория направлено было
на предмет спора, завязавшегося между Дидием и  Йориком;  и  в  самом  деле,
увидя, как он посмотрел сначала на одного,  а  потом  на  другого,  с  видом
человека, прислушивающегося, что будет дальше, - кто бы не подумал того  же?
Между  тем  Футаторий  не  слышал  ни  одного  слова,  ни  одного  звука  из
происходившего - все его мысли и внимание поглощены были странным  явлением,
разыгравшимся как раз в эту минуту в пределах сто штанов, и притом в той  их
части, которую он больше всего желал бы уберечь от всяких случайностей.  Вот
почему, хотя он с пристальнейшим  вниманием  смотрел  прямо  перед  собой  и
подвинтил каждый нерв и  каждый  мускул  на  своем  лице  до  высшей  точки,
доступной этому инструменту, словно готовясь сделать язвительное  возражение
Йорику,  сидевшему  прямо  против  него,  -  все-таки,  повторяю,  Йорик  не
находился ни в одном из участков мозга Футатория, - но истинная причина  его
восклицания лежала, по крайней мере, ярдом ниже.
     Попробую теперь объяснить вам это как можно благопристойнее.
     Начну с того, что  Гастрифер,  спустившийся  в  кухню  незадолго  перед
обедом посмотреть, как там идут дела, - заметил стоявшую на буфете корзину с
превосходными каштанами и сейчас  же  отдал  распоряжение  отобрать  из  них
сотню-другую,  поджарить  и  подать  на  стол  -  а  чтобы  придать   своему
распоряжению больше силы, сказал, что Дидий и особенно Футаторий  -  большие
любители каленых каштанов.
     Минуты за две до того, как дядя Тоби прервал речь Йорика, - эти каштаны
Гастрифера были принесены из кухни - и так как слуга держал на  уме  главным
образом пристрастие к ним Футатория, то он и  положил  завернутые  в  чистую
камчатную салфетку еще совсем горячие каштаны прямо перед Футаторием.
     Должно быть, когда полдюжины  рук  разом  забрались  в  салфетку,  было
физически невозможно - чтобы не пришел в движение какой-нибудь каштан, более
гладкий и более проворный, чем остальные; - во всяком случае,  один  из  них
действительно покатился по столу и, достигнув его  края  в  том  месте,  где
сидел, раздвинув ноги, Футаторий, -  упал  прямехонько  в  то  отверстие  на
Футаториевых штанах, для которого, к стыду нашего грубоватого языка, нет  ни
одного целомудренного  слова  во  всем  словаре  Джонсона,  -  волей-неволей
приходится сказать - что я имею в виду то специальное отверстие, которое  во
всяком хорошем обществе законы приличия строжайше  требуют  всегда  держать,
как храм Януса (по крайней мере, в мирное время), закрытым.
     Пренебрежение этим требованием со стороны Футатория (что да послужит, в
скобках  замечу,  всем  порядочным  людям   уроком)   отворило   двери   для
вышеописанной случайности. -
     Случайностью я ее называю в угоду принятому обороту речи  -  отнюдь  не
намереваясь оспаривать мнение Акрита или Мифогера по этому вопросу; я  знаю,
что оба они были глубоко и твердо убеждены - и остаются при своем  убеждении
до сих пор, что во всем этом происшествии не было ничего случай