обы следовать  по  многочисленным  извилинам  и  крутым
поворотам тернистых путей влюбленного.
     - Юлия изнемогала от тяжелого путешествия  -  и  не  в  состоянии  была
сделать ни шагу дальше Лиона, где,  обессиленная  тревогами  чувствительного
сердца, о которых все говорят -  но  которые  мало  кто  испытывает,  -  она
заболела, но нашла еще в себе силу написать Диего; взяв с  брата  клятву  не
показываться ей на глаза, пока он не разыщет Диего, Юлия вручила ему  письмо
и слегла.
     Фернандес (это было имя ее брата) - даром  что  походная  постель  была
такая мягкая, какой не сыскать во всем Эльзасе, - всю ночь пролежал  в  ней,
не смыкая глаз. - Чуть забрезжил рассвет, он встал и, узнав, что Диего  тоже
встал, вошел к нему в комнату и исполнил поручение своей сестры.
     Письмо было следующее:

            "Сеньор Диего.

     Были ли мои подозрения по поводу вашего носа  основательны  или  нет  -
теперь не время разбирать - достаточно того, что я не нашла в себе твердости
подвергнуть их дальнейшему испытанию.
     Как же я мало знала себя, запретив вам через дуэнью появляться под моим
решетчатым окном! Как мало знала я вас, Диего, вообразив, что вы  останетесь
хотя бы день в Вальядолиде, чтобы рассеять мои сомнения! -  Ужели  мне  быть
покинутой Диего за то, что я заблуждалась? И разве  хорошо  ловить  меня  на
слове, справедливы ли были мои подозрения или нет, и оставлять меня, как  вы
сделали, во власти горя и неизвестности?
     Как жестоко Юлия за это поплатилась - расскажет  вам  брат  мой,  когда
вручит это письмо; он вам расскажет, как скоро она раскаялась в необдуманном
запрете, который вам послала, - с какой лихорадочной поспешностью  бросилась
к своему решетчатому окну и сколько долгих дней и ночей неподвижно просидела
у него, облокотившись на руку и  глядя  в  ту  сторону,  откуда  обыкновенно
приходил Диего:
     Он вам расскажет, как упала она духом, услышав о вашем отъезде,  -  как
тяжело ей стало на сердце - как  трогательно  она  жаловалась  -  как  низко
опустила голову. О Диего! сколько тяжелых  дорог  исходила  я,  опираясь  на
сострадательную братнину руку, чтобы только напасть на ваш след! Как  далеко
завлекло меня мое страстное желание, не считавшееся с моими  силами,  -  как
часто в пути падала я без чувств в братнины  объятия,  находя  в  себе  силу
только для восклицания: - О мой Диего!
     Если любезность вашего обхождения не обманула меня относительно  вашего
сердца, вы примчитесь ко мне с такой  же  быстротой,  с  какой  вы  от  меня
бежали. - Но как бы вы ни спешили -  вы  поспеете  только  для  того,  чтобы
увидеть меня умирающей. - Горькая это  чаша,  Диего,  но,  увы!  еще  больше
горечи к ней прибавляет то, что я умираю, не - - -"

     Продолжать она не могла.
     Слокенбергий предполагает, что недописанное слово было _не убедившись_,
но упадок сил не позволил ей закончить письмо.
     Сердце обходительного Диего переполнилось, когда он читал это письмо, -
он приказал немедленно седлать своего мула и  лошадь  Фернандеса.  Известно,
что при подобных потрясениях проза не в состоянии так  облегчить  душу,  как
поэзия, - вот почему, когда случай, столь же часто посылающий нам лекарства,
как и болезни, бросил в окошко кусочек угля, - Диего  им  воспользовался  и,
пока конюх седлал его мула, излил свои чувства на стене следующим образом:

                                    Ода

                                     I

                       Безрадостны напевы все любви,
                            Доколь по клавишам не грянет
                            Прекрасной Юлии рука.
                            В своих дви-
                            жениях легка,
                       Она восторгом нам всю душу наполняет.

                                     II
                       О Юлия!

     Стихи вышли очень естественные - ибо они не имели никакого отношения  к
делу, - говорит Слокенбергий, - и жаль, что их было так мало; но потому  ли,
что сеньор Диего был медлителен в сложении стихов, - или оттого,  что  конюх
был проворен в седлании мулов, - точно не выяснено, только  вышло  так,  что
мул Диего и конь Фернандеса уже стояли наготове у дверей гостиницы, а  Диего
все еще не приготовил второй  строфы;  не  став  дожидаться  окончания  оды,
молодые люди оба сели верхом, тронулись в путь,  переправились  через  Рейн,
проехали Эльзас, взяли направление на Лион и, прежде чем страсбуржцы  вместе
с аббатисой Кведлинбургской выступили для торжественной встречи,  Фернандес,
Диего и его Юлия перевалили Пиренеи и благополучно прибыли в Вальядолид.
     Нет надобности сообщать сведущему в географии читателю,  что  встретить
обходительного чужеземца на франкфуртской дороге, когда  Диего  находился  в
Испании, было невозможно; достаточно сказать, что страсбуржцы в полной  мере
испытали на себе могущество наисильнейшего из  всех  неугомонных  желаний  -
любопытства - и что три дня и три ночи сряду метались они взад и  вперед  по
франкфуртской дороге в бурных припадках этой страсти,  прежде  чем  решились
вернуться домой, - где, увы! их ожидало  самое  горестное  событие,  которое
может приключиться со свободным народом.
     Так как об  этой  страсбургской  революции  много  говорят  и  мало  ее
понимают, я хочу в десяти словах, - замечает Слокенбергий, -  дать  миру  ее
объяснение и тем закончить мою повесть.
     Всякий слышал о  великой  системе  Всемирной  Монархии,  написанной  по
распоряжению мосье Кольбера и врученной Людовику XIV в 1664 году.
     Известно также,  что  одной  из  составных  частей  этой  всеобъемлющей
системы был захват Страсбурга, благоприятствовавший вторжению в любое  время
в Швабию с целью нарушать спокойствие Германии, - и что в  результате  этого
плана Страсбург, к сожалению, попал-таки в руки французов.
     Немногие способны вскрыть истинные  пружины  как  этой,  так  и  других
подобных  ей  революций.  -  Простой  народ  ищет  их   слишком   высоко   -
государственные люди слишком низко - истина (на этот раз) лежит посредине.
     - К каким роковым последствиям приводит  народная  гордость  свободного
города! - восклицает один историк. -  Страсбуржцы  считали  умалением  своей
свободы допускать к себе имперский гарнизон - вот  они  и  попались  в  лапы
французов.
     - Судьба страсбуржцев, - говорит другой, -  хороший  урок  бережливости
всем свободным народам, - Они растратили свои  будущие  доходы  -  вынуждены
были обложить себя тяжелыми налогами, истощили  свои  силы  и  в  заключение
настолько ослабели, что были не в состоянии держать свои ворота на запоре, -
французам стоило только толкнуть, и они распахнулись.
     - Увы! увы! - восклицает Слокенбергий, -  не  французы,  а  любопытство
распахнуло ворота Страсбурга. - Французы же, которые всегда держатся начеку,
увидя, что все страсбуржцы от мала  до  велика,  мужчины,  женщины  и  дети,
выступили из города вслед за  носом  чужеземца,  -  последовали  (каждый  за
собственным носом) и вступили в город.
     Торговля и промышленность после  этого  стали  замирать  и  мало-помалу
пришли в полный упадок - но вовсе не по той причине,  на  которую  указывают
коммерческие  головы:  это  обусловлено  было  единственно  тем,  что   носы
постоянно вертелись в головах у страсбуржцев и не давали им заниматься своим
делом.
     - Увы! увы! - с сокрушением восклицает Слокенбергий, - это не первая  -
и, боюсь, не последняя крепость, взятая - - или потерянная - носами.

                         Конец повести Слокенбергия


        ^TГЛАВА I^U

     При такой обширной эрудиции в области Носов,  постоянно  вертевшейся  в
голове у моего отца, -  при  таком  множестве  семейных  предрассудков  -  с
десятью декадами этаких  повестей  в  придачу  -  как  можно  было  с  такой
повышенной - - настоящий ли у него был  нос?  -  -  чтобы  человек  с  такой
повышенной чувствительностью, как мой отец, способен был перенести этот удар
на кухне - или даже в комнатах наверху - в иной, позе, чем та, что была мной
описана?
     -  Попробуйте  раз  десять  броситься  на  кровать  -  только   сначала
непременно поставьте рядом на стуле зеркало. - - Какой же все-таки нос был у
чужеземца: настоящий или поддельный?
     Сказать вам  это  заранее,  мадам,  значит  испортить  одну  из  лучших
повестей в христианском мире, -  я  имею  в  виду  десятую  повесть  десятой
декады, которая идет сейчас же вслед за только что рассказанной.
     Повесть эту, - ликующе восклицает Слокенбергий, - я приберег в качестве
заключительной для всего моего произведения, отчетливо сознавая, что когда я
ее расскажу, а мой читатель прочитает ее до  конца,  -  то  обоим  останется
только закрыть книгу; ибо, - продолжает Слокенбергий, - я не знаю  ни  одной
повести, которая могла бы кому-нибудь прийтись по вкусу после нее.
     - Вот это повесть так повесть!
     Она начинается с первого свидания в лионской гостинице, когда Фернандес
оставил учтивого чужеземца  вдвоем  со  своей  сестрой  в  комнате  Юлии,  и
озаглавлена:

                                Затруднения
                                Диего и Юлии

     О небо! Какое странное ты существо, Слокенбергий!  Что  за  причудливую
картину извилин женского сердца развернул ты перед  нами!  Ну  как  все  это
перевести, а между тем, если приведенный  образец  повестей  Слокенбергия  и
тонкой его морали понравится публике, - перевести  пару  томов  придется.  -
Только как их перевести на наш почтенный язык, ума не приложу. - В некоторых
местах надо, кажется, обладать шестым чувством, чтобы достойно справиться  с
этой  задачей.  -  -  Что,  например,  может  он  разуметь   под   мерцающей
зрачковостью медленного, тихого, бесцветного разговора на  пять  тонов  ниже
естественного голоса - то есть, как  вы  сами  можете  судить,  мадам,  лишь
чуточку погромче шепота? Произнеся эти слова, я  ощутил  что-то  похожее  на
трепетание струн в области сердца. - Мозг на него  не  откликнулся.  -  Ведь
мозг и сердце часто не в ладу между собой - у меня же  было  такое  чувство,
как будто я понимаю. - Мыслей у  меня  не  было.  -  Не  могло  же,  однако,
движение возникнуть без причины. - Я в недоумении. Ничего не могу разобрать,
разве только, с позволения ваших милостей, голос, будучи в этом случае  чуть
погромче шепота, принуждает глаза не только приблизиться  друг  к  другу  на
расстояние шести дюймов - но и смотреть в зрачки - ну разве это не опасно? -
Избежать этого, однако, нельзя - ведь если  смотреть  вверх,  в  потолок,  в
таком случае два подбородка неизбежно встретятся - а если смотреть  вниз,  в
подол друг другу, лбы придут  в  непосредственное  соприкосновение,  которое
сразу положит конец беседе - я подразумеваю чувствительной  ее  части.  -  -
Остальное же, мадам, не стоит того, чтобы ради него нагибаться.


        ^TГЛАВА II^U

     Мой отец пролежал, вытянувшись поперек кровати, без малейшего движения,
как если бы  ею  свалила  рука  смерти,  добрых  полтора  часа,  и  лишь  по
прошествии этого времени начал постукивать по полу носком ноги,  свесившейся
с кровати; сердце у дяди Тоби стало легче от этого на целый  фунт.  -  Через
несколько мгновений его левая рука, сгибы  пальцев  которой  все  это  время
опирались на ручку ночного горшка, пришла в чувство  -  он  задвинул  горшок
поглубже под кровать - поднял руку, сунул ее за пазуху - и издал звук  _гм!_
Мой добрый дядя Тоби с бесконечным удовольствием ответил тем же;  он  охотно
провел бы через пробитую брешь несколько утешительных слов, но,  не  будучи,
как я уже сказал, человеком речистым и  опасаясь,  кроме  того,  как  бы  не
брякнуть чего-нибудь такого,  что  могло  бы  ухудшить  и  без  того  плохое
положение, не проронил ни  слова  и  только  кротко  оперся  подбородком  на
рукоятку своего костыля.
     Оттого ли, что укороченное под давлением костыля лицо дяди Тоби приняло
более приятную овальную форму, - или же человеколюбивое дядино сердце, когда
он увидел, что брат начинает  выплывать  из  пучины  своих  несчастий,  дало
импульс к сокращению его лицевых мускулов -  и  таким  образом  давление  на
подбородок лишь усилило выражение благожелательности - решать не будем, -  а
только отец, повернув глаза, так потрясен был  сиянием  доброты  на  дядином
лице, что все тяжелые тучи его горя мгновенно рассеялись.
     Он прервал молчание такими словами:


        ^TГЛАВА III^U

     -  Доставалось  ли  когда-нибудь,  брат  Тоби,   -   воскликнул   отец,
приподнявшись на локте и перевертываясь на другой бок, лицом  к  дяде  Тоби,
который по-прежнему  сидел  на  старом,  обитом  бахромой  кресле,  опершись
подбородком на костыль, - доставалось ли когда-нибудь бедному  несчастливцу,
брат Тоби, - воскликнул отец, - столько ударов? -  -  Больше  всего  ударов,
насколько мне приходилось видеть, - проговорил дядя Тоби (дергая колокольчик
у изголовья кровати, чтобы вызвать Трима),  -  досталось  одному  гренадеру,
кажется, из полка Макая.
     Всади дядя Тоби ему пулю  в  сердце,  и  тогда  отец  не  так  внезапно
повалился бы носом в одеяло.
     - Боже мой! - воскликнул дядя Тоби.


        ^TГЛАВА IV^U

     - Ведь это из полка Макая, - спросил  дядя  Тоби,  -  был  тот  бедняга
гренадер, которого так беспощадно выпороли в Брюгге  за  дукаты?  -  Господи
Иисусе! он был не виноват! - воскликнул Трим с глубоким вздохом. - - - И его
запороли, с позволения вашей милости, до полусмерти. - Лучше бы уж его сразу
расстреляли, как он просил, бедняга бы отправился прямо на небо, ведь он был
совсем не виноват, вот как ваша милость. - - Спасибо тебе,  Трим,  -  сказал
дядя Тоби. - Когда только ни подумаю, - продолжал Трим, - о  его  несчастьях
да о несчастьях бедного моего брата Тома, -  ведь  мы  трое  были  школьными
товарищами, - я плачу, как трус. - Слезы не доказывают трусости, Трим. - Я и
сам часто их проливаю, - воскликнул дядя Тоби. - Я это знаю, ваша милость, -
отвечал Трим, - оттого мне и не стыдно плакать.  -  Но  подумать  только,  с
позволения вашей милости, - продолжал Трим, и слезы навернулись  у  него  на
глазах, - подумать только: два этаких славных парня с на что уж  горячими  и
честными сердцами, честнее которых господь бог не мог бы создать, -  сыновья
честных людей, бесстрашно пустившиеся искать по свету счастья,  -  попали  в
такую беду! - Бедный Том! подвергнуться жестокой пытке ни за что - только за
женитьбу на вдове еврея, торговавшей колбасой, - честный Дик  Джонсон!  быть
запоротым до полусмерти за дукаты, засунутые кем-то в его ранец! - О! -  это
такие несчастья, - воскликнул Трим, вытаскивая носовой платок, -  это  такие
несчастья, с позволения вашей милости, что из-за них не стыдно броситься  на
землю и зарыдать.
     Мой отец невольно покраснел.
     - Не дай бог, Трим, - проговорил дядя  Тоби,  -  тебе  самому  изведать
когда-нибудь горе, - так близко к сердцу принимаешь ты  горе  других.  -  О,
будьте покойны! - воскликнул капрал с просиявшим лицом, - ведь вашей милости
известно, что у меня нет ни жены, ни детей, - - - какое же может быть у меня
горе на этом свете? - Отец не мог удержаться от улыбки. - От горя  никто  не
застрахован, Трим, - возразил дядя  Тоби;  -  я,  однако,  не  вижу  никаких
причин, чтобы страдать человеку такого веселого нрава,  как  у  тебя,  разве
только от нищеты в старости - когда тебя уже никто не возьмет  в  услужение,
Трим, - и ты переживешь своих друзей. - Не бойтесь, ваша милость,  -  весело
отвечал Трим. - Но я хочу, чтобы и ты этого не боялся, Трим, -  сказал  дядя
Тоби; - вот почему, - продолжал он, отбрасывая костыль и вставая с кресла во
время произнесения слов _вот почему_, - в награду  за  твою  верную  службу,
Трим, и за доброту сердца, в которой я уже столько раз убеждался, - покуда у
твоего хозяина останется хотя бы шиллинг - тебе никогда не придется  просить
милостыню, Трим. - Трим попробовал было поблагодарить  дядю  Тоби  -  но  не
нашел для этого силы - слезы полились  у  него  по  щекам  такими  обильными
струями, что он не успевал их утирать. - Он прижал руки  к  груди  -  сделал
земной поклон и затворил за собой дверь.
     - Я завещал Триму мою зеленую лужайку, - воскликнул дядя Тоби.  -  Отец
улыбнулся. - Я завещал ему, кроме того, пенсион, - продолжал  дядя  Тоби.  -
Отец нахмурился.


        ^TГЛАВА V^U
     - Ну разве время сейчас, - проворчал отец, - заводить речь о  пенсионах
и о гренадерах?

        ^TГЛАВА VI^U

     Когда дядя Тоби заговорил о гренадере, мой отец, -  сказал  я,  -  упал
носом в одеяло, и так внезапно, словно дядя Тоби сразил его пулей; но  я  не
добавил, что и все прочие части  тела  моего  отца  мгновенно  вновь  заняли
вместе с его носом первоначальное положение, точь-в-точь такое же,  как  то,
что уже было подробно описано; таким образом, когда  капрал  Трим  вышел  из
комнаты и отец почувствовал расположение встать с кровати, - ему  для  этого
понадобилось снова проделать все маленькие подготовительные  движения.  Позы
сами по себе ничто, мадам, - важен переход от одной позы к другой: - подобно
подготовке и разрешению диссонанса в гармонию, он-то и составляет всю суть.
     Вот почему отец снова отстукал носком башмака по полу ту же самую  жигу
- задвинул ночной горшок еще глубже под кровать - издал _гм!_ -  приподнялся
на локте - и уже собрался было  обратиться  к  дяде  Тоби  -  как,  вспомнив
безуспешность своей первой попытки в этой позе, - встал с кровати и во время
третьего тура по комнате внезапно остановился перед дядей Тоби;  уткнув  три
первых пальца правой руки в ладонь левой и немного наклонившись  вперед,  он
обратился к дяде со следующими словами:

        ^TГЛАВА VII^U

     - Когда я размышляю, братец Тоби, о человеке и  всматриваюсь  в  темные
стороны его жизни, дающей  столько  поводов  для  беспокойства,  -  когда  я
раздумываю, как часто приходится нам есть хлеб  скорби,  уготованный  нам  с
колыбели в качестве  нашей  доли  наследства...  -  Я  не  получил  никакого
наследства, - проговорил дядя Тоби,  перебивая  отца,  -  кроме  офицерского
патента. - Вот тебе на! - воскликнул отец. - А сто двадцать фунтов  годового
дохода, которые отказал вам мой дядя? - Что бы я  без  них  стал  делать?  -
возразил дядя Тоби. - Это другой вопрос, -  с  досадой  отвечал  отец.  -  Я
говорю только, Тоби, когда  пробежишь  список  всех  просчетов  и  горестных
статей, которыми так перегружено сердце человеческое, просто  диву  даешься,
сколько все же сил скрыто в душе, позволяющих ей все это  сносить  и  стойко
держаться против напастей, которым подвержена наша  природа.  -  Нам  подает
помощь всемогущий, - воскликнул  дядя  Тоби,  молитвенно  складывая  руки  и
возводя глаза к небу, - собственными силами мы бы ничего  не  сделали,  брат
Шенди, - часовой в деревянной будке мог бы с таким же правом утверждать, что
он устоит против отряда в пятьдесят человек. - Нас поддерживает  единственно
милосердие и помощь всевышнего.
     - Это значит разрубить узел, вместо того чтобы развязать его, -  сказал
отец. - Но разрешите мне, брат Тоби, ввести вас поглубже в эту тайну.
     - От всего сердца, - отвечал дядя Тоби.
     Отец сейчас же принял ту позу, в которой Рафаэль так мастерски  написал
Сократа на фреске "Афинская школа"; вам, как знатоку, наверно, известно, что
эта превосходно продуманная поза передает даже свойственную  Сократу  манеру
вести доказательство, - философ держит указательный палец левой  руки  между
указательным и  большим  пальцами  правой,  как  будто  говоря  вольнодумцу,
которого он убеждает отказаться от своих заблуждений: - "Ты соглашаешься  со
мной в этом - и в этом; а об этом и об этом я тебя не спрашиваю -  это  само
собой вытекающее следствие".
     Так стоял мой отец, крепко зажав указательный палец  левой  руки  между
большим и указательным пальцами правой и убеждая логическими  доводами  дядю
Тоби, сидевшего в старом