главу  о  пуговичных
петлях.
     А сейчас я могу сказать в пояснение читателю только то, что, воскликнув
_тьфу!_ отец поспешно повернулся - и, поддерживая одной рукой  штаны,  а  на
другой неся шлафрок, вернулся по коридору в постель, немного медленнее,  чем
следовал за Сузанной.


        ^TГЛАВА XV^U

     Эх, кабы я умел написать главу о сне!
     Лучшего случая ведь не придумаешь, чем  тот,  что  сейчас  подвернулся,
когда все занавески в доме задернуты - свечи  потушены  -  и  глаза  всякого
живого существа в нем закрыты, кроме  единственного  глаза  -  сиделки  моей
матери, потому что другой ее глаз закрыт вот уже двадцать лет.
     Какая прекрасная тема!
     И все-таки, хоть она и прекрасная, я  взялся  бы  скорее  и  с  большим
успехом написать десяток глав о пуговичных петлях, нежели  одну-единственную
главу о сне.
     Пуговичные петли! - - есть что-то бодрящее в одной лишь мысли о них - и
поверьте мне, когда я среди них окажусь...
     - - Вы, господа с окладистыми  бородами,  -  -  -  напускайте  на  себя
сколько угодно важности - - уж я потешусь моими петлями - я их всех  приберу
к рукам - это нетронутая тема - я не наткнусь здесь ни на чью мудрость и  ни
на чьи красивые фразы.
     А что касается сна - - то, еще не приступив к нему, я знаю, что  ничего
у меня не выйдет, - я не мастер на красивые фразы, во-первых, - а во-вторых,
хоть убей, не могу придать важный вид такой негодной теме,  поведав  миру  -
сон-де прибежище несчастных - освобождение томящихся  в  тюрьмах  -  пуховая
подушка отчаявшихся, выбившихся из сил и убитых горем; не  мог  бы  я  также
начать с лживого утверждения, будто  из  всех  приятных  отправлений  нашего
естества,  которыми  создателю,  по  великой  его  благости,   угодно   было
вознаградить нас за  страдания,  коими  нас  карает  его  правосудие  и  его
произволение, - сон есть главнейшее (я знаю удовольствия в  десять  раз  его
превосходящие); или какое для человека счастье в том, что когда  он  ложится
на спину после  тревог  и  волнений  трудового  дня,  душа  его  так  в  нем
располагается, что, куда бы  она  ни  взглянула,  везде  над  ней  простерто
спокойное и ясное небо - никакие желания - никакие страхи - никакие сомнения
не помрачают воздух - и нет такой неприятности ни в прошлом, ни в настоящем,
ни в будущем, которую воображение не  могло  бы  без  труда  обойти  в  этом
сладостном убежище.
     - "Бог да благословит, - сказал Санчо Панса, - человека, который первый
придумал вещь, называемую сном, - - она вас закутывает как плащом  с  головы
до ног". В этих словах для меня заключено больше и они говорят моему  сердцу
и чувствам красноречивее, нежели все диссертации на  эту  тему,  выжатые  из
голов ученых, взятые вместе.
     Отсюда, впрочем, не следует, чтобы я всецело отвергал  суждения  о  сне
Монтеня - в своем роде они превосходны - - - (цитирую на память).
     Мы наслаждаемся сном, как и другими удовольствиями, - говорит он, -  не
смакуя его и не чувствуя, как он протекает, и улетучивается. - Нам  бы  надо
было изучать его и размышлять над ним, чтобы воздать  должную  благодарность
тому, кто нам его дарует. - С этой целью я  приказываю  беспокоить  себя  во
время сна, чтобы получить от него более полное и глубокое удовольствие. -  И
все-таки, - говорит он далее, - мало я вижу людей, которые умели  бы,  когда
нужно, так без него обходиться, как я; тело мое способно к  продолжительному
и сильному напряжению, лишь бы оно не было резким и внезапным, - в последнее
время я избегаю всяких резких физических упражнений - ходьба пешком  никогда
меня не утомляет - но с ранней молодости я  не  люблю  ездить  в  карете  по
булыжной мостовой. Я люблю спать на жесткой постели и один, даже без жены. -
Последние слова могут возбудить недоверие у читателя  -  но  вспомните:  "La
Vraisemblance (как говорит Бейль, по поводу Лицетуса) n'est pas toujours  du
cote de la Verite" {Правдоподобие не всегда не стороне истины (франц.).}. На
этом и покончим о сне.


        ^TГЛАВА XVI^U

     - Если только жена моя не запротестует, - брат Тоби, Трисмегиста оденут
и принесут к нам, пока мы здесь завтракаем.
     - Обадия, ступай, скажи Сузанне, чтобы она пришла сюда.
     - Только сию минуту, - отвечал Обадия, - она  взбежала  по  лестнице  с
плачем и рыданием, ломая руки, словно над ней стряслось большое несчастие. -
     - Ну и месяц нам предстоит, - сказал отец, отворачиваясь  от  Обадии  и
задумчиво глядя некоторое время в лицо дяде Тоби, - чертовский нам предстоит
месяц, брат Тоби, - сказал отец, подбоченясь и качая головой: - огонь, вода,
женщины, ветер, - братец Тоби! - Видно,  какое-то  несчастье,  -  проговорил
дядя Тоби. - Подлинное несчастье, - воскликнул отец,  -  столько  враждующих
между собой стихий сорвалось с цепи и учиняет свистопляску в  каждом  уголке
нашего дома. - Мало пользы, брат Тоби, семейному  спокойствию  от  нашего  с
вами самообладания, от того, что мы сидим здесь  молча  и  неподвижно,  -  -
между тем как такая буря бушует над нашей головой.
     - В чем дело, Сузанна? - Окрестили дитя Тристрамом -  -  и  с  госпожой
моей только что была по этому случаю истерика. - - Нет! - я тут не виновата,
- оправдывалась Сузайна, - я ему сказала: Тристрам-гист.
     - - Пейте чай один, братец Тоби, - сказал отец, снимав с крючка  шляпу,
- но насколько звуки его голоса, насколько все его движения непохожи были на
то, что воображает рядовой читатель!
     Ибо он произнес эти слова самым мелодичным тоном - и снял  шляпу  самым
грациозным движением тела и руки, какие когда-либо приводила  в  гармонию  и
согласовала между собой глубокая скорбь.
     - Ступай на мою лужайку и позови мне капрала Трима, - сказал дядя  Тоби
Обадии, как только отец покинул комнату.


        ^TГЛАВА XVII^U

     Когда несчастье с моим носом так тяжко обрушилось на голову моего отца,
- - он в ту же минуту, как уже знает читатель, поднялся наверх и бросился на
кровать; на этом основании читатель, если он не  обладает  глубоким  знанием
человеческой природы, склонен будет ожидать от моего отца  повторения  таких
же восходящих и нисходящих движений и после несчастия с  моим  именем;  -  -
нет.
     Разный  вес,  милостивый  государь,  -  и  даже  разная  упаковка  двух
неприятностей одинакового веса  -  весьма  существенно  меняют  нашу  манеру
переносить их и из них выпутываться. - Всего полчаса тому назад я (благодаря
горячке и спешке, свойственным бедняку,  который  пишет  ради  куска  хлеба)
бросил в огонь, вместо черновика, беловой лист, только что мной оконченный и
тщательно переписанный.
     В тот же миг я сорвал с головы парик и швырнул  его  изо  всей  силы  в
потолок - правда, я потом его поймал на лету - но дело  таким  образом  было
сделано; не знаю, могло ли что-нибудь другое в природе  принести  мне  сразу
такое облегчение. Это она,  любезная  богиня,  во  всех  таких  раздражающих
случаях вызывает  у  нас,  при  помощи  внезапного  импульса,  то  или  иное
порывистое движение - или же толкает нас в  то  или  другое  место,  кладет,
неизвестно почему, в то или другое положение. - Но заметьте, мадам, мы живем
среди загадок и тайн - самые простые вещи, попадающиеся нам по  пути,  имеют
темные стороны, в которые не в состоянии  проникнуть  самое  острое  зрение;
даже самые ясные и возвышенные умы среди нас теряются  и  приходят  в  тупик
почти перед каждой трещиной в произведениях природы; таким  образом,  здесь,
как и в тысяче других случаев, события принимают для нас оборот, который  мы
хотя и не в состоянии осмыслить, - но из которого все же извлекаем пользу, с
позволения ваших милостей, - и этого с нас довольно.
     И вот, с теперешним своим горем  отец  ни  в  коем  случае  не  мог  бы
броситься в постель - или унести его на верхний этаж,  как  давешнее,  -  он
чинно вышел с ним прогуляться к рыбному пруду.
     Даже если бы отец подпер голову рукой и целый час размышлял, какой  ему
избрать путь, - разум со всеми его мыслительными способностями  и  тогда  не
мог бы указать ему лучший выход: в рыбных прудах, сэр, есть нечто  -  а  что
именно, предоставляю открыть строителям систем и очистителям прудов  сообща,
- во всяком случае, когда вы охвачены  первым  бурным  порывом  раздражения,
есть нечто столь неизъяснимо успокоительное в размеренной и чинной  прогулке
к одному из таких прудов, что я часто дивился, почему ни Пифагор, ни Платон,
ни Солон, ни Ликург, ни  Магомет  и  вообще  никто  из  ваших  прославленных
законодателей не оставил на этот счет никаких предписаний.


        ^TГЛАВА XVIII^U
     - Ваша милость, - сказал  Трим,  затворив  сначала  за  собой  двери  в
гостиную, - слышали, я думаю, об этом несчастном случае. - - О да,  Трим!  -
сказал дядя Тоби, - и он меня очень огорчает. - Я  тоже  сильно  огорчен,  -
отвечал Трим, - но я надеюсь, вы мне поверите, ваша милость, что  я  в  этом
совсем не виноват. - Ты - Трим? - воскликнул дядя Тоби, ласково смотря ему в
лицо, - нет, это наглупила Сузанна с младшим священником. -  -  Что  же  они
могли вместе делать, с позволения вашей милости, в саду? -  В  коридоре,  ты
хочешь сказать, - возразил дядя Тоби.
     Поняв, что он идет по ложному следу,  Трим  промолчал  и  только  низко
поклонился. - Два несчастья, - сказал себе капрал, -  это  по  меньшей  мере
вдвое больше, чем следует говорить в один раз; - о  беде,  которую  наделала
корова, забравшаяся в наши укрепления,  можно  будет  доложить  его  милости
как-нибудь после. -  Казуистика  и  ловкость  Трима,  прикрытые  его  низким
поклоном, предотвратили всякое подозрение у дяди Тоби и он следующим образом
выразил то, что хотел сказать Триму: - Что касается меня, Трим, то хотя я не
вижу почти никакой разницы, будет ли мой племянник называться Тристрамом или
Трисмегистом, - все-таки,  поскольку  брат  мой  принимает  случившееся  так
близко к сердцу, Трим, - я бы охотно дал сто  фунтов,  только  бы  этого  не
случилось. - Сто фунтов, ваша милость! - воскликнул Трим, - а я бы не дал  и
вишневой косточки. - Не дал бы и я, Трим, если бы это дело касалось меня,  -
сказал дядя Тоби, - но  мой  брат,  с  которым  тут  спорить  невозможно,  -
утверждает, будто от имен, которые  даются  при  крещении,  зависит  гораздо
больше, чем воображают люди невежественные, - - от самого сотворения мире, -
говорит он, - никогда не  было  совершено  ничего  великого  или  геройского
человеком, носящим имя Тристрам; он  даже  утверждает,  Трим,  что  с  таким
именем нельзя быть ни ученым, ни мудрым, ни храбрым. - Все  это  выдумки,  с
позволения вашей милости, - возразил  капрал,  -  когда  полк  называл  меня
Тримом, я дрался ничуть не хуже, чем  тогда,  когда  меня  называли  Джемсом
Батлером. - И про себя скажу, - проговорил дядя Тоби, - хоть мне и  совестно
хвастаться, Трим, - а все-таки, называйся я даже Александром, я бы  исполнил
под Намюром только свой долг. - Сущая правда,  ваша  милость!  -  воскликнул
Трим, выступая на три шага вперед, - разве человек  думает  о  своем  имени,
когда идет в атаку? - Или когда стоит в траншее,  Трим?  -  воскликнул  дядя
Тоби с решительным видом. - Или когда бросается  в  брешь?  -  сказал  Трим,
продвигаясь между двух стульев. - Или врывается  в  неприятельские  ряды?  -
воскликнул дядя, вставая с места и выставляя вперед свой костыль, как  пику.
- Или перед взводом солдат? - воскликнул Трим, держа наизготовку свою палку,
как ружье. - Или когда он взбирается на  гласис?  -  воскликнул  дядя  Тоби,
разгорячившись и ставя ногу да табурет. - -


        ^TГЛАВА XIX^U

     Отец вернулся с прогулки к рыбному пруду - и отворил дверь в гостиную в
самый разгар атаки, как раз в  ту  минуту,  когда  дядя  Тоби  взбирался  на
гласис. - Трим опустил  свое  оружие  -  никогда  еще  дядя  Тоби  не  бывал
застигнут во время такого бешеного галопа на своем коньке! Ах, дядя Тоби  не
будь всегда готовое красноречие моего отца всецело поглощено более серьезной
темой - каким бы ты подвергся  издевательствам  вместе  с  несчастным  твоим
коньком!
     Отец повесил шляпу таким же спокойным и ровным  движением,  как  он  ее
снял; бросив беглый взгляд  на  беспорядок  в  комнате,  он  взял  один,  из
стульев, служивших составной частью бреши капрала, поставил его против  дяди
Тоби, сел и, как только было  убрано  со  стола  и  двери  в  гостиную  были
затворены, разразился следующей жалобой.

                             Жалоба моего отца

     - Бесполезно долее, - сказал отец, обращаясь  столько  же  к  проклятию
Эрнудьфа, лежавшему в углу на полке камина, - сколько и к дяде Тоби, который
под камином сидел, - бесполезно долее,  -  сказал  отец  стонущим,  до  жути
монотонным голосом, -  бесполезно  долее  бороться,  как  делал  я,  с  этим
безотраднейшим из человеческих убеждений, - я теперь ясно вижу, что, за  мои
ли грехи, брат Тоби, или же за грехи и безрассудства семейства  Шенди,  небу
угодно было пустить в ход против меня самую тяжелую свою  артиллерию  и  что
точкой, на которую направлена вся сила ее огня, является благополучие  моего
сына. - Такая канонада, брат Шенди, разнесла бы в прах вселенную,  -  сказал
дядя Тоби, - если бы ее открыть. - Несчастный  Тристрам!  дитя  гнева!  дитя
немощности! помехи! ошибки! и неудовольствия! Есть ли какое-нибудь несчастье
или бедствие в книге зародышевых зол, способное расшатать  твой  скелет  или
спутать волокна твоего тела, которое не свалилось  бы  тебе  на  голову  еще
прежде, чем ты появился на свет? - А сколько бед по дороге туда!  -  сколько
бед  потом!  -  зачатый  на  склоне  дней  твоего  отца  -  когда  силы  его
воображения, а также силы телесные шли  на  убыль  -  -  -  когда  первичная
теплота и первичная влага,  элементы,  которым  надлежало  упорядочить  твой
телесный состав, остывали и высыхали, так  что  для  закладки  основ  твоего
бытия не оставалось ничего, кроме величин отрицательных, - - - плачевно это,
брат Тоби, когда так требовались все виды маленькой  помощи,  которую  могли
подать забота и внимание с той и другой стороны! Потерпеть такое  поражение!
Вы знаете, как было дело, брат Тоби, - слишком грустная это  история,  чтобы
ее повторять сейчас - когда немногочисленные жизненные духи, которыми я  еще
располагал и с которыми должна была быть  переправлена  память,  фантазия  и
живость ума, - были все рассеяны, приведены  в  замешательство,  расстроены,
разогнаны и посланы к черту. -
     - Тут, казалось бы, пора положить конец этому преследованию несчастного
- и хотя бы в виде опыта испробовать - не может ли поправить дело  спокойное
и  ровное  расположение  духа  вашей  невестки  в   течение   девятимесячной
беременности вместе  с  должным  вниманием,  брат  Тоби,  к  опорожнениям  и
наполнениям и прочим ее non naturalia. - Но и этого лишен был  мой  ребенок!
Сколько хлопот и неприятностей причинила она себе, а стало  быть,  и  своему
плоду, нелепым желанием: рожать непременно в Лондоне! - А мне казалось,  что
моя невестка с величайшим терпением подчинилась, - возразил дядя Тоби, - - -
я не слышал от нее ни одного гневного слова по этому поводу. -  Зато  все  у
нее кипело внутри, - воскликнул  отец,  -  а  это,  позвольте  вам  сказать,
братец, было еще в десять раз хуже для ребенка, - и кроме того, сколько  мне
пришлось выдержать схваток с ней, сколько было бурь из-за повивальной бабки!
- Она таким образом давала выход своим чувствам,  -  заметил  дядя  Тоби.  -
Выход! - воскликнул отец, возведя глаза к небу. - -
     - Но что все это, дорогой Тоби, по сравнению с огорчением, которое  нам
причинило появление ребенка на свет головой вперед, когда я так горячо желал
спасти из этого страшного кораблекрушения хотя бы  его  головную  коробку  в
неповрежденном и сохранном виде. -
     - Несмотря на все мои предосторожности, теория моя самым жалким образом
была опрокинута вверх дном вместе с ребенком в  утробе  матери!  Голова  его
попала во власть грубой руки и подверглась  давлению  четырехсот  семидесяти
коммерческих фунтов, а когда такая тяжесть действует отвесно на  темя  -  мы
только на девяносто процентов можем быть уверены, что нежная мозговая  ткань
не лопнет и не разорвется в клочки.
     - Все-таки мы могли еще выпутаться. - - Дурак, хлыщ, ветрогон  -  дайте
ему только нос - калека, карлик, сопляк, простофиля - (наделяйте его  какими
угодно недостатками) двери Фортуны перед ним отворены. - О Лицетус! Лицетус!
пошли мне небо недоноска в пять с половиной дюймов длины, вроде  тебя,  -  я
мог бы бросить вызов судьбе.
     - Но даже и в  этом  случае  для  нашего  ребенка  оставался  еще  один
счастливый выход. - О Тристрам! Тристрам! Тристрам!
     Надо будет послать за мистером Йориком, - сказал дядя Тоби.
     - Можете посылать за кем угодно, - отвечал отец.


        ^TГЛАВА XX^U

     Каким, однако, аллюром, с какими курбетами и прыжками - два шага  туда,
два  шага  сюда  -  двигался  я  на  протяжении  четырех  томов  подряд,  не
оглядываясь ни назад, ни даже по сторонам - посмотреть, на кого я  наступил!
- Не буду ни на кого наступать, - сказал я себе,  когда  садился  верхом,  -
буду ехать хорошим бойким галопом, но не задену даже самого захудалого  осла
по дороге. - Так пустился я в путь - по одной тропинке  вверх  -  по  другой
вниз - минуя одну рогатку - перескакивая через  другую  -  как  если  б  сам
сатана гнался за мной по пятам.
     Но поезжайте вы этим  аллюром  даже  с  самыми  лучшими  намерениями  и
решениями - все-таки, миллион против одного, вы кого-нибудь да ушибете, если
сами не ушибетесь. - Он свалился - он выбит из седла - он потерял шляпу - он
лежит растянувшись - он сломает себе шею - глядите-ка! - да ведь он врезался
на полном скаку в трибуны присяжных критиков! - он расшибет себе лоб об один
из их столбов - опять он растянулся! - глядите - глядите  -  вот  он  теперь
несется как  угорелый,  с  копьем  наперевес,  в  густой  толпе  живописцев,
скрипачей,  поэтов,  биографов,  врачей,  законоведов,   логиков,   актеров,
богословов,  церковников,   государственных   людей,   военных,   казуистов,
знатоков, прелатов, пап и инженеров. - Не бойтесь, - сказал я, - я не задену
даже самого захудалого осла на королевской большой дороге.  -  Но  ваш  конь
обдает грязью; смотрите, как вы разукрасили епископа. - Надеюсь, видит  бог,
то был только Эрнульф, - сказал я. - Но вы брызнули прямо в лицо господам ле
Муану, де Роминьи и де Марсильи, докторам Сорбонны.  -  То  было  в  прошлом
году, - возразил я. - Но вы наступили сию  минуту  на  короля.  -  -  Худые,
значит, пришли времена для королей, - сказал  я,  -  коли  их  топчут  такие
маленькие люди, как я.
     - А все-таки вы наступили, - возразил мой обвинитель.
     - Я это отрицаю, - сказал я, спасаясь от него, и вот стою перед вами  с
уздечкой в одной руке  и  с  колпаком  в  другой,  готовый  рассказать  одну
историю. - - Какую историю? - Вы ее услышите в следующей главе.


        ^TГЛАВА XXI^U

     Однажды зимним вечером французский  король  Франциск  I,  греясь  возле
угольков догоравшего камина, беседовал со своим первым министром о различных
государственных делах {См. Menagiana, vol. I. - Л. Стерн.}. - Не  худо  было
бы, - сказал король, помешивая палочкой тлеющие угольки, - немножко упрочить
добрые отношения между нами и Швейцарией. - Не имеет смысла, сир, - возразил
министр,  -  давать  деньги  этому  народу  -  он  способен  проглотить  всю
французскую казну. - Фу! фу! - отвечал король, - - есть  и  другие  способы,
господин премьер, подкупать государства, помимо денежных подачек. -  -  -  Я
хочу оказать Швейцарии честь, пригласив ее в крестные отцы ребенка, которого
я ожидаю. - - Поступив таким образом, ваше величество, - сказал  министр,  -
вы наживете себе врагов в лице всех грамматиков Европы:  -  ведь  Швейцария,
будучи в качестве республики особой женского пола, ни в коем случае не может
быть крестным отцом. -