а (то  ли Кармоди?). Никакой другой вариант
не  проходил, алиби Астерий имел железное,  словно кедр, никуда он  со своей
переправы  в последний месяц не удалялся, и тому три  сотни свидетелей, в их
числе две бобрихи-бобылки  почти  вымершего рода Равид-и-Мутон,  прижившиеся
возле  Земли Святого Витта. Скрежеща красными зубами на проклятых ренегаток,
кляузники отвели свою жалобу как  ошибочную  и уплыли куда-то, где  мудрые и
нетранспортабельные старейшины, надо полагать,  вложили исполнителям  аж  по
киммерийские календы за халтурную работу.
     Третью  жалобу   передали   в  архонтсовет  под  Пасху.   На  этот  раз
пострадавший  бобер  со  всеми  справками  с  Дерговища   (о   получении  им
черепно-мозговой травмы  от длинного деревянного предмета) с заштопанным  на
том же Дерговище бритым скальпом, заявился в архонтсовет лично. Но и гильдия
не  дремала, не зря же она прибирала у  своих членов до девяноста  процентов
доходов;  словом, независимая экспертиза  на  подобный случай  была  наперед
заказана  и оплачена. Притом эксперт был многозначительно  приглашен с Земли
Святого Эльма,  восточная переправа с  которого прямиком вела  в Римедиум, -
тонкий намек на  то,  что  если виновен Астерий  и  бобры  смогут этот  факт
доказать - то поедет он прямиком и до скончания века чеканить мелкую монету,
а если не  смогут доказать  - то есть прецеденты:  примерно одного в год  (в
среднем) бобра с Мебиусов сама община привозит и просит  загнать  во все тот
же Римедиум на подсобные столярные работы.
     Весло  было  - точно  - с  переправы  Астерия, и такое  изношенное, что
дивно, как не  обломилось раньше об  уключину. Одна беда, во всю длину весла
перочинным ножиком кто-то вырезал надпись: ДОЙ ДОИЧ - Я, ВЕСЛОМ ЭТИМ ГР... -
тут надпись  заворачивала на другую сторону  весла -  ЕБУ! КТО ТРОНЕТ ВЕСЛО,
ТОГО  УШИ... - надпись  делала  еще один  поворот  - БУ!  Документы  гильдии
продемонстрировали,  что  данное  весло покойный  предшественник Астерия  по
ветхости сдал в  гильдию же и взамен получил новое, а старое гильдия продала
на  жвачку...  бобрам.  Минойский кодекс предусматривал  за  подобный подлог
немедленную  смертную  казнь,  которую  всегда  заменяли  вечным  отсылом  в
Римедиум. Общерусский императорский кодекс позволял рассмотреть преступление
как мошенничество  мелкое  (если закрыть глаза на очевидную попытку оговора,
за что минойский  кодекс  назначал  все  то же  самое),  с  условным  сроком
наказания и последующей выдачей на поруки. Усталый архонт предложил передать
дело в Верховный Киммерийский суд, там могли дать больше, могли дать меньше,
а   могли   вытащить  на  свет  Божий  и  две  первых   кляузы,   тогда  под
ответственность попадала  вся бобриная община, а за  групповуху  такого рода
чуть ли не всем бобрам мог грозить групповой  Римедиум  с последующим вечным
поражением в гражданских  обязанностях,  вспомнили бы им все  провинности со
времен  Евпатия,  -  но  тут  бритоголовый  преступник  немедленно  пошел  в
сознанку. Он, Дунстан Мак-Грегор,  и  только он  один... Дальше рассказывать
неинтересно. Бобра сплавили в Римедиум, весло поместили в музей из-за  того,
что как резчик покойный Дой Доич мог вполне именоваться "мастер круга Романа
Подселенцева",  Астерию  в  виде  компенсации  за  истрепанные  нервы выдали
совершенно  новое весло  и  путевку  в санаторий возле  Триеда,  от  которой
Астерий  немедленно отказался, взамен попросил три  дня  выходных, - каковые
тотчас   же  использовал,  пил  два  дня  крепчайшую  сладкую,   на   третий
протрезвлялся, на четвертый привычно вышел на работу.
     Такая вот была жизнь у человека, которого однажды невзлюбили бобры.



8

     Есть,  говорят, и такой догадливый люд,  что все сбивается на  том, кто
именно кого убил: Каин - Авеля или Авель - Каина.
     Аполлон Коринфский. Народная Русь

     Гаспар Шерош, глава Академии  Киммерийских  Наук,  прервав на некоторое
время  бесконечное  редактирование  многотомного словаря  старокиммерийского
языка,   отдохновения  ради  вернулся  к  работе  над   любимой   книгой   -
"Занимательная  Киммерия". Книгу эту  он писал  урывками,  боялся показывать
друзьям, прятал рукопись куда мог придумать, но чаще просто  носил с  собой,
имея привычку мельчайшим почерком вносить в нее  дополнения столь же  часто,
сколь часто возникали в его огромной голове новые мысли, а это происходило с
ним почти постоянно.
     Особое место среди  вопросов,  занимавших Гаспара, занимал один (хотя и
по-разному поставленный): считать  киммерийцев  народом  земледельческим или
скотоводческим, оседлым или кочевым, охотничьим или рыбачьим, экспортирующим
по преимуществу или же по преимуществу импортирующим, - ну, и  еще множество
"таким"  либо  же  "сяким".  Как  ни  силился Гаспар разрешить  этот  вопрос
(точней, любой из подобных вопросов)  -  все у  него получалось не так,  как
надо,  ибо  в  каждом  отдельном  случае  получался  у  него  всегда  только
утвердительный ответ. Разве что на вопрос, "кочевым или оседлым"  можно было
сказать: "прежде кочевым, теперь оседлым". Все-таки тридцать восемь столетий
оседлого   образа  жизни  -  срок  достаточный  для  того,   чтобы  объявить
киммерийцев оседлыми людьми. Хотя, конечно, до того побывали они - и еще как
побывали! - народом кочевым. Иначе откуда бы они взялись на Рифее?
     Животноводческим народом киммерийцы явно могли считаться: тут разводили
лошадей,  коз, овец, - рифейских  раков, наконец. Но  и  земледелие  все  же
кое-какое имело место: в правобережном  верховье Рифея почти всегда вызревал
ячмень, болотные ягоды росли в окультуренном виде на каждом огороде, а озеро
Мyрло давало  изрядные урожаи морской капусты  -  под влиянием сектантов  из
Триеда эта водоросль обходилась в Киммерии без воды и росла на голом камне -
не в  озере,  а над озером. Чем  больше занимаются киммерийцы  - охотой  или
рыболовством - Гаспар уж и вовсе не  мог ответить, ибо  и  тем и  другим тут
занимались напропалую, а ни лесного  зверя, ни  речной рыбы не убавлялось. К
тому же внимательный к городским новостям Гаспар обнаруживал, к примеру, что
вроде бы несъедобная  соболятина вдруг да  становилась предметом постоянного
спроса:   вывозимые   на  рынок  еженедельно  примерно  шесть   пудов  этого
постороннего  продукта, в  прежние  годы  чаще  всего  просто  уходившего на
прокорм рыночным  бесхозяйным собакам, теперь находили покупателя именно как
пищевой продукт,  специальным разрешением  архонта мяснику-соболятнику  даже
было дозволено  занять  прилавок  в мясном ряду, хоть и последний с дальнего
края,  -  раньше  этот  одноглазый  тип,  за что-то  переведенный скорняжной
гильдией  на  торговлю  отходами,  теперь  получил  право  подать прошение о
вступлении в гильдию мясников. У Гаспара возникал этнографический вопрос: не
следует ли отныне соболя рассматривать как мясного зверя, следовало узнать -
не ведет ли кто-нибудь  селекцию  специальных соболей-бройлеров?  А  в таком
случае  не следует  ли  зачислить  соболей,  наравне  с курами,  в  домашние
животные?
     Гаспар - первый за  несколько поколений киммерийцев серьезный  ученый -
отчасти  напоминал  себе древнеримского остолопа  Плиния Старшего, решившего
записать все  на свете обо всем, что на свете есть  и чего нет, - тем  самым
прогневавшего  каких-то богов  и вызвавшего  к жизни  вулкан Везувий:  ничто
меньшее Плиния не проняло бы, он, глядишь, выполнил бы замысел, не оставив в
дальнейшем никаких дел ни богам, ни людям. Гаспар утешал себя тем, что пишет
лишь  о Киммерии, ею одной интересуется, да и о ней пишет не все, да и знает
не все, однако наличие вулканической  активности в Киммерионе - прежде всего
на Земле Святого Витта - вселяло в его душу  тревогу. Однако  унять неуемную
тягу к всезнанию  Гаспар  все  равно  не  мог - и  писал  книгу  за  книгой.
"Занимательная  Киммерия"  в  этом  отношении  предоставляла  самые  широкие
возможности:  здесь   уместно  было   что   угодно,  от   Великого  Змея  до
соболей-бройлеров. Вдвойне  был удобен замысел этой  книги тем, что позволял
бросить  ее  на любом  месте  и отправить  в  типографию как  готовую,  -  а
дальнейшие записи считать материалом для второго издания. Гаспар старался не
вспоминать,  что пять изданий  эта книга уже выдержала, и  вторым он на этот
раз именует шестое. Так уже  было и  с  третьим, и  с четвертым, и с пятым -
словом, не раньше  киммерийской дюжины позволит  он себе признаться,  что...
впрочем, почему дюжины? А не двух?
     В этом был весь Гаспар Шерош.
     "МЫСЛЬ - привычно записывал  ученый, - бывает,  что она  есть, а бывает
наоборот.  Если  Судзуки  (известный  японский  городовой)  утверждает,  что
"Никакая мысль о мысли не  является восточным образом мысли", то не будет ли
справедливым утверждение, что каждое отсутствие  мысли об  отсутствии  мысли
как раз и является истинно восточным образом мысли?"
     Тут Гаспарова мысль зацепляла услышанное утром от дворничихи выражение,
деликатно  переоформляла   его,  и  бисерный  почерк  выводил  (чтобы  потом
перенести, куда надо, в алфавитном порядке):
     "ИДТИ - "Шел  бы та  на  х.. в сапогах-скороходах!" (слышано  утром под
окнами)  Не  так  ли были посланы наши предки перед тем, как пошли  они куда
глаза глядят, а пришли - в итоге - в Киммерию?"
     Мысль снова перекидывалась на другое.
     "ШОКОЛАДНЫЙ ТОРТ - дочь вчера составляла меню матери на день рождения и
сказала: "Давай смотреть исходя из  шоколадного торта". Не  смотрим ли мы из
Киммерии на весь остальной мир именно таким образом?"
     Гаспар вспоминал, что Киммерия в его книге - все-таки занимательная,  и
приписывал прямо к шоколадному торту:
     "ПУДОСТЬ  ЗАПРОДАВНЯЯ -  заброшенная  деревня  на  правом берегу Рифея,
почти точно против острова Криль Кракена. Знаменита была при архонте Симеоне
Дошлом - давала своими каменоломнями больше точильного камня, чем все прочие
в  Киммерии, вместе взятые. Длилось так четверть декады (три года), а  потом
староста деревни  был  разоблачен  - он  за  бесценок перекупал  уже добытый
камень  в  семи каменоломнях по соседству и сдавал оптовикам в Киммерион как
свою, ибо камень из Пудости тогда ценился дороже других. Старосту сослали  в
Римедиум, Симеон  подал в отставку и написал мемуары о том, как староста был
разоблачен.  Отсюда,  видимо,  киммерийские  выражения:  "сделать  кому-либо
пудость", "подложить пудость", "пудость на лопате" и т.д."
     Конечно, Шерош очень  интересовался  и свежими киммерийскими новостями;
такое событие, как появление на  свет  первого за много столетий некоренного
киммерийца,  не могло пройти мимо его  внимания. Жаль, в этом факте пока что
не виделось  ему  ничего занимательного. По  крайней мере  до тех пор,  пока
малыш  не  подрастет  и как-то себя не  проявит. Гаспар  ежедневно  искал  в
"Вечернем  Киммерионе" упоминания  о необыкновенных вселенцах в Киммерию, и,
случалось,  кое-что  находил,  ибо умел видеть то,  чего  не видел  никто, -
именно он в свое  время уловил частотность рифм в предсказаниях киммерийских
сивилл (как выяснилось,  с высокой степенью  точности каждые пятьдесят лет в
них  начинали повторяться именно  рифмы), и  потому немедленно  был  признан
академиком.  Смеху ради  он не только  принял это звание,  но когда  бобры -
видимо,  надеясь  на  его  отказ и  возможность по этому  поводу  затеять  в
дальнейшем  склоку  -  предложили ему принять  звание  Почетного  Бобра - он
согласился  и на Бобра. В итоге он - единственный человек  в  Киммерионе!  -
имел специальный  пропуск в  подводные дачи на  Мебиусах. Но как-то не  было
времени туда забираться - столько всего интересного находил Гаспар ежедневно
всего лишь по пути на работу, в Академию  на острове Петров Дом, за рынком -
что  остальное  время уходило у него  на  то,  чтобы  это "все"  всего  лишь
записать.
     Местом  работы Гаспара  считалась  Академия  Киммерийских наук,  но  ни
помещения, ни штата, ни хотя бы второго академика она  не  имела, по каковой
причине  ежедневно,  соблюдая  лишь   киммерийскую  неделю  (чтобы  выходных
поменьше  было),  ученый шел из  своей  казенной  квартиры  на Академической
набережной в рабочий кабинет при Домике Петра Великого -  на противоположной
стороне острова Петров Дом, три четверти которого занимала рыночная площадь,
а на оставшейся четверти умещались два зеленых сквера - один, поближе к дому
Гаспара,  был разбит  вокруг  монумента  с  непонятным постороннему  взгляду
рисунком, а второй - вокруг Дома царя Петра, где тот провел  некоторое время
по соглашению с тогдашним архонтом Евпатием Оксиринхом.  Памятник  Царю  был
вполне традиционный,  - конная статуя, опирающаяся на одно лишь левое заднее
копыто,  десница,  простертая на  север (туда, на  Миусы, где  раки  зимуют,
указывал Петр,  и это было  грозным предупреждением всем  врагам Киммерии  и
России), - однако без всякой надписи: царь в визитной карточке не нуждается.
Зато  памятник архонту,  хотя и представлял собою  простой обелиск, имел  на
себе нечто такое, что всегда грело душу Гаспара: на нем по-старокиммерийски,
при  помощи  почти  всеми забытого  минойского  алфавита (посторонний взгляд
воспринимал его как  ряд  рыбок и  птичек,  эдакий орнамент, более  ничего),
стояло: "Благодетелю Рифейскому,  пастырю  Киммерийскому, славному Евпатию и
его  Викториям".  Викторий  у славного архонта было  две, жена и  дочь, и по
материнской  линии Гаспар был их потомком. Так что этот  сквер, в двух шагах
от собственного  дома, Гаспар считал как бы запасным кабинетом. Добрая треть
лучших мыслей приходила ему в голову именно здесь.
     Старокиммерийский язык Гаспар знал в Киммерии так, как  знали  его лишь
гипофеты,  - в чьих записях язык  и  продолжал свое письменное существование
вот уже много  столетий, - а минойским пиктографическим письмом владел лучше
них. Свое собственное  имя он  мог  записать всего тремя значками (если  без
отчества, но отчество изобрели как раз русские), нынешний молодой гипофет на
свое имя извел бы целую строку,  - пока как-то раз Гаспар не показал ему три
значка, в которых Веденей Иммер  с удивлением распознал свое собственное имя
вместе с  фамилией. То,  что не  предназначалось  для общего чтения,  Гаспар
спокойно  записывал  этими  значками  -  рыбками  и  птичками  - любое,  что
приходило  в  голову, притом перемешивая  оба языка: к  примеру, из  рисунка
рыбки-медянки,  иначе   именуемой   рифейским   ершом,   и   подпрыгивающего
изображения  ибиса,  которым  по-киммерийски обозначалось  уточнение, что-то
вроде двоеточия, по-киммерийски получалась бессмыслица, а по-русски выходило
совсем  ясно:  "медь"-"ведь".  Минойская  письменность   к  тому  же  давала
возможность  экономить бумагу.  Гаспар  не  знал, зачем  он ее экономит - но
приятно было уметь.
     Гаспар умел развлечь себя.
     Из Оксиринхова  сквера  был виден  угол дома, в котором  жил ученый,  а
ближе  располагалась длинная  вывеска:  "Розенталь и внуки.  Ночная  починка
мебели".  Фирма  эта  была семейной, по многим причинам  представляла  собою
исключение из  всех  киммерийских правил, уже по этому  по одному она всегда
интересовала Гаспара. Прежде всего  - второй фирмы с такой специализацией не
было на всю Киммерию, и Гаспар не был уверен - есть ли  вторая такая вообще.
Кроме  того,  Розентали,  что  дед, что  внуки,  были уходцами  из евреев, в
Киммерионе очень  немногочисленных, они не соблюдали ни субботы, ни кошрута,
но и  в  выкресты эта семья тоже  не подалась, да и вообще  разговаривать на
темы  религии  эти  бородатые,  горбоносые  люди  с  киммерийскими  пальцами
соглашались с  охотой,  но ни к какой не примыкали, отшучиваясь  тем, что на
такое  дело у  них  времени нет -  мол,  ночью работы много,  часто  кровати
ломаются,  да и другая  мебель  - а  днем и  не  отоспишься. Но  и атеистами
Розентали себя тоже не признавали, ответ про атеизм у всех был один: "Что я,
сумасшедший?" Впрочем, мысль о том, что если человек - атеист, то его лечить
срочно  надо,  была  в Киммерии  общей.  В  медучилище Св.Пантелеймона  даже
обучали - как  помочь  человеку в  случае острого  приступа  атеизма. Гаспар
давно разузнал - как именно, процедуру записал, но  запись зашифровал. Очень
уж там жестокая процедура  предполагалась. И загадочная: предполагалось, что
надо быстро-быстро  бежать  в депо пиявок. А пиявки в Киммерии водятся не  в
депо, их выпасают, да и не пиявки они тут, а гируды. Простых, русских - нет:
офени, что ли, принесут? Любой офеня от такого заказа в ужас придет да разом
в монастырь  запросится. Тяжелая  болезнь атеизм. Впрочем,  если  бы в такой
болезни   заподозрили  члена   по-настоящему  сильной  гильдии  (а   гильдия
мебельщиков, к которой  принадлежали Розентали, была весьма сильной), медику
самому  пришлось  бы  обращаться  к  своему  начальству в  гильдии  медиков,
испрашивая прямого приказа. Впрочем, все это существовало лишь на бумаге: на
памяти живущего поколения в Киммерионе приступов атеизма зарегистрировано не
было.
     Гаспар  приготовился  занести  что-то  на  слово  "РОЗЕНТАЛЬ",   но  во
внутреннем кармане пиджака зазвонил мобильный телефон. Позвонить  могло лишь
одно существо,  - ибо  трудно называть  человеком  персонажа древнегреческих
мифов, ненароком  попавшего  в  Киммерию. Это была небезызвестная старуха по
имени  Европа, некогда увезенная быком из  родной Финикии на Крит, где  была
сдана  царю Астерию, как-то повязанному  родством  с  киммерийскими князьями
Миноевичами.  Когда древние киммерийцы  драпали  неведомо  откуда на  берега
Рифея, прихватили  с  собою  и Европу.  Лежать бы старухе  вместе с  прочими
отцами-основателями на  Земле Святого Витта да разве что вздрагивать  вместе
со  всеми, когда тряхнет,  но  на  свою беду оказалась она долгожительницей.
Долго жительствовала Европа, глядя на то, как обрастает  каменной застройкой
архипелаг посреди Рифея, вкус к жизни то  теряла, то вновь обретала, -  пока
вдруг не  заметила, что  очень уж зажилась  на свете. Тогдашние  медицинские
светила объяснили ей, что это на нее интимная связь особо мощное воздействие
оказала. Если хочет она свое земное бытие прекратить - то нужно обращаться к
князю, - в те поры еще не вымерла династия, не нужно было мыкаться, подбирая
очередного архонта.  Князь Миной  Миноевич старуху выслушал, почесал бороду,
темя и  многое другое, и категорически отказался  принимать на себя заботу о
смерти  старухи-Европы.  О  жизни  -  пожалуйста!  Была  старухе  немедленно
назначена пожизненная жилплощадь (любая, кроме общественных зданий), большая
пенсия,  равная  стоимости  ежемесячного  прокорма  десяти   крупных  быков,
бесплатный  проезд  на  трамвае  и многое другое, чего  старуха упомнить  не
могла, - вот, скажем, не помнила она,  при князьях ей пожизненный  проездной
на трамвай вручили, или уже  при  архонтах?.. Европа жила, жила, не умирала,
однако память  ее не была рассчитана  на такую длинную жизнь; чего требовать
от простой финикийской девки, хоть и дочери царя, но ведь царь свою дочь тем
же  способом  мастерит, что и любой другой... Впрочем, и тут  давала  память
Европы сбой. Никак  не могла она вспомнить - уже  клонировали детишек, когда
бык ее увез, или нет еще? Или, если б клонировали, зачем тогда бык ее украл?
Или бык ее  вообще по  какой другой надобности украл?.. Ничего-то не помнила
старуха  Европа,  полностью  совпадая этой своей  неспособностью помнить  со
своею  тезкою,  ну,  той, по которой  раньше призрак  бродил,  а  теперь его
выгнали.  Европа  попросила  разрешения на проживание  в бобровой  хатке под
Уральским хребтом, в гроте озера Мyрло, прямо под замком графа Палинского, и
разрешение это  получила.  Она вселилась  в грот и неделями  спала,  изредка
просыпалась и начинала рассказывать  свои сны приглядывавшим  за ней озерным
бобрам  О'Брайенам.  Семь  или  восемь  поколений  бобры  старуху  терпеливо
слушали, а потом  взмолились: пусть