ельзя, - промычал Варфоломей.
     - Скоро  будет можно. Вставать. Но больше ничего. Найди на себя управу,
мне ж стыд  за  тебя  на  весь рынок! Твое счастье,  что хозяин тебя головой
принял, не то быть  бы тебе в Римедиуме! А это,  знаешь ли, не Ялта, даже не
Миусы... Дурак ты, Варя, и шутки твои дурацкие. Нашел что воровать. Ты б еще
Венеру из Рощи украл!
     - Я пробовал - не дотащил...
     Веденей расхохотался.
     - Так это ты ее  поворотил? А в "сплетнице"  умники  - "Новый подземный
толчок  на Земле  Святого  Витта! Повернулась  статуя Венеры  Киммерийской!"
Видал?
     - Мне  с  глаза  только  вчера  повязку сняли, газет  тут не  читают...
Телевизор одна хозяйка смотрит, ничего больше...
     Варфоломей врал: повязку с пришибленного глаза у него Федор Кузьмич вот
уже  неделю как снял.  И газету-сплетницу, "Вечерний Киммерион" с упомянутым
заголовком  он тоже  видел. И Венеру в  садике -  еще до  визита  на  могилу
Конана-Варвара  - не  один час  ворочал, даже с места сдвинул, но понял, что
тащить ее через полгорода к офенской гостинице  сил ему никак не хватит. Ну,
а  Римедиумом  в  Киммерионе пугали и детей, и  взрослых.  И  даже, говорят,
бобров - но на этот счет, во избежание межрасовой розни, киммерийская пресса
ничего официально не сообщала.
     Брата  своего  Веденей  пугал  Римедиумом  с  детства,  но не  особенно
помогало.  Варфоломея утешало, что  еще ранее первой  кражи,  на которой  он
попался, десятка  три  прошли безнаказанно. Мешок жертвенной серы, упертый у
брата, до сих пор  был  надежно спрятан на Выселках. Одна беда,  что никому,
кроме  сивилл  и гипофетов, такая  сера  задаром  не нужна,  а старший  брат
украденное вряд ли стал бы выкупать - скорей отвесил бы затрещину, наплевав,
что младший силою давно его превзошел.
     - А мешок серы мог бы у  меня и не воровать. Все  одно никому больше не
нужна. Даже на порох не годится. Интересно,  Варька, тебе  что, все на свете
украсть хочется?
     - Не  все, - оживился и  мечтательно сощурился выздоравливающий,  -  но
иногда  очень  хочется.  Чтобы  большое. Колокол  с  Кроличьего  острова,  к
примеру. Или  камин  у  архонта. Или русскую  печь.  Или железное  бревно...
Особенно бревно, только  чтобы  очень  большое.  Большое, оно... крупное.  А
крупное... крупное всегда спереть хочется, потому что оно большое.
     Весь  этот  монолог Веденей  слышал не раз и  не два, но  покушение  на
многотонную Венеру его слегка поразило. Эту бы силищу - да к чему путному!
     - Что ж ты у меня ни одной сивиллы не упер?  Бывают крупные, жертвенник
гнется...
     -  А на  фига, - скучно  спросил Варфоломей, - тебе новую определят,  а
куда я ее, старую бабу, дену? Была б она каменная. Или чугунная!
     - Ты его не слушай, - сказала возникшая в комнате татарка, - возрастное
это у него. Как заматереет и женится, то есть женится он уже потом, а сперва
у него дочка уже будет... Он, в общем, не будет воровать, перестанет, я тебе
точно говорю. Ты ему тогда верь. А сейчас ты мне верь, я точно говорю.
     Веденей не сомневался,  что точно, - он знал, эта женщина действительно
видит  будущее. Значит, все дело в подростковом, так сказать,  созревании, и
пора парню, говоря со всей киммерийской стыдливостью, становиться мужчиной.
     - Уже скоро, - сказала Нинель  в ответ на мысли Веденея, - а вот насчет
чтобы  с хозяевами и  с  нами  откушать? Хозяйка Гликерия  приглашает.  Стол
постный,  но рыбку припасли. Пирог  с  рыбой даже  домовой  любит. Особенный
пирог. Не отказывайся, все равно не откажешься.
     - А мне пирог? - оживился Варфоломей.
     - И тебе пирог. Тебе два пирога. Оба с розгами. Да лежи ты, недоросток!
Федор Кузьмич тебе горчичник тогда знаешь куда?
     Варфоломей знал и не бунтовал.
     Вербная трапеза  в доме Подселенцева  удалась  по первому разряду, даже
старик-хозяин не  удержался  и прежде  гостей  выполз в столовую на  запахи.
Политый кедровым маслом  пирог  с  рифейской  зубаткой занимал  всю середину
стола.  Мочености,  солености,  квашености  стояли вперемешку с припущенным,
припеченным   и  потомленным.   Женщины   вели   себя   за   столом  строго,
старики-мужчины  еще строже.  Тоня  кормила кроху-Павлика чем-то  особенным,
наверняка тоже праздничным. Красивая Доня постреливала  глазами  на  видного
собой гипофета. Гликерия терпела и не включала телевизор, хотя сегодня опять
крутили про Святую Варвару. Все восьмеро, считая малыша, наконец, устроились
за киммерийским столом - квадратным, со скругленными углами.
     - Эта моя речь, - сказал  старик-хозяин, поднимая стопку,  -  наверное,
эта моя речь будет историческая. Я сегодня хочу выпить исторически.
     Старец-камнерез  ненадолго умолк,  со  значением покачивая  во  все еще
сильных пальцах стопку настойки на бокрянике, морозом будланутой. Питье было
горьким, мужским, но именно оно посверкивало в стопках у всех собравшихся за
столом, лишь Гликерия по  стародевичеству налила себе  на донышко морошковой
подслащенной, ярко-желтой. Уровень напитка  в стопках, впрочем, был разный -
от  налитых  всклянь  у  Романа  Миныча  и  Федора  Кузьмича  до  нескольких
символических  капель перед Антониной. Варфоломей  лежал в постели, но дверь
из  столовой  к нему была распахнута, и стопку ему тоже  отнесли  полную,  и
слушал  он  своего  хозяина с  величайшим  уважением,  с  таким,  какое  мог
испытывать лишь к человеку, изготовлявшему всю жизнь большие и тяжелые вещи,
- такие, которые украсть хочется.
     - Я поднимаю этот наш первый главный тост, - медленно и веско заговорил
хозяин  дома, -  за  единую  справедливость.  А  в  чем  заключается  единая
справедливость? В том, чтобы исправить все  ошибки, допущенные прежде нас. А
какая главная ошибка портит людям жизнь в последние века? Это та ошибка, что
самое главное в нашей жизни, видите ли - свобода, равенство,  братство. Вот!
Это  целых  три ошибки, никаких таких  вещей вместе  взятых  быть  не может.
Свобода?  Ну, о свободе потом. Равенство? Какое  такое равенство? Если я,  к
примеру, согласен быть  равным, к примеру, с бобром Мак-Грегором  или вот  к
примеру даже Кармоди, то вовсе не уверен я, что хочу равенства... с миусским
раком, если в нем даже триста пудов! А если я по старости и по глупости даже
вдруг  на такое соглашусь, и такого равенства  захочу,  то захочет  ли этого
равенства с ним, с этим раком, бобер Мак-Грегор? Или чего уж, вот к примеру,
даже бобер Кармоди? Никогда он на такое равенство не согласится и не пойдет!
Не поплывет! Мы,  конечно, этих  раков едим, бобры же в  основном нет, но не
нужно такого равенства ни мне, ни вам, гости дорогие, ни стеллерову сильному
быку, ни работящему бобру, ни даже раку  его  не нужно, - если равенство, то
получается, это я одно  лето его на отмели паси, а другое - он меня? Помилуй
Бог, как государь благородный светлейший граф Палинский говаривает! Так  что
никакого,  разъедрить  его  в  клешню,  равенства никому  не надобно! Ну,  а
свобода...
     Роман умолк,  мертвая тишина повисла над столом, даже маленький Павлик,
похоже, слушал историческую  речь Подселенцева о ложности идей не слишком-то
великой  Французской революции, притом  именно малыш был с хозяином  дома  в
главных его антидемократических тезисах особенно согласен.
     - Ну, насчет свободы и говорить долго ни к чему. Вон она где, настоящая
свобода! - старец двинул свободным локтем в сторону кухни,  где имелся люк в
подпол.  - Вот  она! Шестеро богатырей, лбов-амбалов, не при  дите  сказать,
камень долбят за тяжелое преступление. Какая им свобода? А с другое стороны,
не прими  я  их к себе  в подпол,  откажись я их туда  посадить - им  тут же
положен Римедиум,  пары  свинцовые, ртутные,  никаких праздников, даже  вода
горячая мерками, потому как топлива мало, а даровая только  со Святого Витта
да  с Банной  Земли, с другого конца света! А  ежели, скажем, не в Римедиум,
так куда им на белом свете в Киммерии? К змеекусам, прости Господи, в Триед,
где лба никто не перекрестит? В пустые Миусы? К бобрам на Мебиусы разве...
     Киммерийцы за столом грохнули со смеху от этой  затертой шутки, пришлые
тоже засмеялись: им картина того, как сдают шестерых преступных таможенников
в услужение на подводные дачи, как поселяют их в бобриные хатки и заставляют
грызть богатым  бобрам елки к  обеду,  тоже показалась забавной. Впрочем, по
случаю  Вербного Воскресения женщины  в подпол спустили рабам  харчи  вполне
директорские, не чета бобриной целлюлозе.
     - Словом,  свобода вещь не совсем плохая, но только тогда,  когда она в
дело употребимая. А в жизни нашей свободы нужно... Ну вот столько, и хватит!
- Подселенцев  поднял стопку и  ногтем показал у донышка, сколько именно.  -
Так что правильных слов тут  всего только  одно: братство! Такое,  как у нас
вот за столом сегодня, во славу Вербного воскресения!
     Старик еще выше поднял стопку - и опрокинул ее содержимое себе в горло.
Чокаться в Киммерии было со времен Лукерьи не принято. Выпили и прочие. Доня
закашлялась,  больно  злая  бокряника  ягода  все-таки.  Гликерия  понимающе
подвинула к ней графин с морошковой, но та во все глаза глядела на гипофета,
не до морошковой ей было.
     Дальше зависло  молчание, стук ножей и чавканье  отмечающих Вербу  лишь
усиливали его: все правильно сказал хозяин. Веденей ел огромный кусок пирога
и размышлял, кому придется говорить ответный тост - гостю,  то есть ему, или
второму  старику, пришлому  из Внешней  Руси. Выпало  второе. Федор  Кузьмич
утерся салфеткой и поднял стопку.
     - Я тоже  поднимаю  тост, - начал  он,  -  за  то, чтобы все допущенные
прежде  ошибки  были исправлены.  Исправление порчи - главнейшее  дело,  это
давно сказано у китайцев в "Книге  перемен".  И, хотя Россия -  не Китай, но
Киммерия  - это все-таки Россия, и  это  хорошо. Очень отрадно  узнать,  что
прапрадедушка Петр Алексеевич сюда приехал,  взял на глаз град Киммерион - и
на пустом месте для себя  воздвиг похожий.  Не его вина, что там город  - не
как  здесь,  его...  устеречь некому.  И  рыба...  хуже.  Но был  тот  город
столицей, больше двух столетий был. И можно только завидовать, что Киммерион
беспрерывно был и поныне остался неизменной столицей Киммерии - уже тридцать
восемь столетий. Поэтому  смело можно выпить за славное будущее  Киммериона,
Киммерии и всей Российской империи!
     Старик, еще посредине своего  тоста вставший, возвышался над  столом  с
рюмкой  высоко поднятой крепкой руке. Гипофет почувствовал, что  ради такого
торжественного тоста и ему тоже встать полагается.
     -  Этот тост я  принимаю, -  сказал Подселенцев, медленно поднимаясь, -
этот тост, я считаю, будет исторический.
     Встали  даже  женщины. И  выпили с  большой  торжественностью,  хотя от
бокряники сводило  скулы  - такую водку  залпом не пьют, ее  только пробуют,
жалко ведь  губить красоту хозяйкиной работы одним халком! Но Гликерия, хотя
сама и пила другое, кажется, была  довольна, что плоды  ее трудов исчезают в
животах гостей, - она только жалела,  что  никто  из многочисленных  дядьев,
теток и двоюродных к отцу-деду на Вербу не зашел. На Пасху, конечно, придут,
но вот и на Вербу можно бы. Пользуясь тем,  что гости жуют, хозяйка ушла  на
кухню и извлекла из печи  главное блюдо стола - вербную кашу. С помощью Дони
внесла чугун в столовую и дозволила  помощнице  разложить по тарелкам нечто:
гречневая  каша, перемешанная  с  немалым  количеством вербных  почек,  была
обильно полита деревянным маслом.
     - Разнообразная нынче верба! - изрек захмелевший Веденей, отведав каши.
Вкуса  он  не чувствовал, все  отшибала бокряниковая  горечь.  От  него,  от
третьего за столом мужчины, ждали тоста, и он  заговорил , используя немалый
ораторский  дар, развитый  в толкованиях сивиллиного бреда. Он  рассказывал,
какой нынче прекрасный на острове Петров Дом вербный  базар. Как продают там
и  иву,  и ветлу,  и лозу, и брезину, и молокитник, и шелюгу,  и ломашник, и
вязинник, и кузовницу, и краснотал, и белотал, и синетал, и чернотал, и даже
привозимые из далекого Арясина армянские  финики, сиречь опять-таки вербу, -
и все это означает  древний, любимый киммерийцами праздник, о котором Святая
Лукерья Киммерийская, - по преданию, конечно, - сказала: "Не та вера правее,
которая  мучит,  а та  вера  правее, которую  мучат!" Славный  это  праздник
киммерийского  плодородия, когда все кипит и  трется  в Рифее, - сумасшедшая
рыба,  случается,  даже  икру  не в  сроки мечет, это как  раз  и называется
"трется",  - пирог с рифейской зубаткой у хозяюшки прямо как вербный  базар,
отменный, а каша прямо как пирог, - а  еще выпьем в память  того,  как несли
древние киммерийцы на  Урал  со своей  древнейшей родины  вербные  семена  и
саженцы, потому как без воды киммериец - никуда, а где верба,  там вода, - а
когда  роняли они семена на  дорогу, то вербы вымахивали, к  примеру,  как у
евреев на реках Вавилонских, на такую вербу, она же  ива и прочее, не только
разные смычковые и щипковые инструменты  повесить бы можно, а и рояль ничего
себе; вот  и  продают  на  Петрове  Доме  все  вербное,  кроме  засахаренных
каштанов, потому что каштаны, сколькое их ни тащат офени на Лисий Хвост, все
идут бобрам в обмен на железное дерево кедр...
     Постояльцы и хозяева  согласно  кивали и неторопливо  ели, -  нашел  на
Веденея стих безостановочного говорения, ну  и пусть говорит: под такие речи
и пьется легко, и закусывается душевно. А Веденея тем временем несло дальше,
он  отчего-то  пустился  рассказывать  о  чудесах  островка  Прыжок  Лосося,
расположенного в сотне верст к северу  от Мебиусов, бобриных  дач, по пути к
Миусам, рачьим пастбищам. На острове этом вечно  идут дожди, но непростые, а
неприятные, хотя пречудные: выпадают там дожди не из воды, а из  всего, даже
из каменных  статyй,  -  а  вот недавно шел  дождь  из  самых  разнообразных
российских удостоверений личности, с грамот  времен Петра Великого начиная и
до  билетов  покойной Коммунистической Партии Советского Союза, но  об  этом
дожде узнали случайно, потому  что ближе всех к Прыжку Лосося обитают бобры,
они  про  дождь  проведали и всю выпавшую целлюлозу погрызли,  одно осталось
временное водительское удостоверение Хохрякова Геннадия Павловича...
     Гипофет  окончательно  заговорился,  каша  у него  в  тарелке  стыла  и
огорчала  Доню. Настойка меняла  в стопке  цвет,  сгущаясь оттенком к донцу.
Веденей закашлялся, взял рюмку, а покуда он ее пил, глава дома  со значением
произнес:
     - Да, важная ягода - хохряника.
     По-киммерийски Роман опрокинул стопку дном вверх, поставил на тарелку и
поднялся: пейте-ешьте,  гости, без  меня,  ваше дело  молодое, а  я отдыхать
пошел, мое  дело  стариковское.  Болтливую  эстафету  у  Веденея перехватили
женщины:  все  они  как  одна позавчера  видели  -  напился  сосед Коровин в
стельку, небогоугодно это,  нет,  -  весло в  Рифей упустил, бобры на Мебиях
поймали, городовому отвезли  и жалобу  архонту подали, городовой к  Коровину
пришел, а тот в сенях без порток лежит и "Сме-ело  мы в  бой пошли" орет, но
тут из гильдии лодочников пришли и с городовым сцепились, увезли Коровина на
экспертизу и доказали, что  он трезвый,  это ж  каким  маслом и какое колесо
надо мазать, чтоб такую справку сделать?.. Нить разговора уплыла от Веденея,
да и Господь с ней, с нитью.
     Он  попил  и поел, бобренятами  одарил малыша,  некоренного  киммерийца
Пашу, и  брата тоже  проведал.  С  черноволосой девушкой  за столом он  тоже
наперемигивался,  да  вот ушла она куда-то. Он не хотел больше слушать нытье
Варфоломея, требующего "себе в рюмку". Его раздражали глухие стуки в подполе
подселенцевского дома, -  видать, местный  барабашка расходился,  - и  жутко
хотелось  домой, на  Витковские  Выселки. Гипофет встал, откланялся, татарка
проводила его до дверей, которыми он вошел в кухню.
     -  Повидаешь ты  мир, парень, повидаешь. Ни во что верить не будешь,  в
том сила  твоя главная  скажется.  Три дочки  у тебя вырастут, хорошие девки
будут,  и племянниц две,  тоже хорошие будут,  ох, жизнь  тебе  парень такое
покажет... - бормотала Нинель, слушая удаляющиеся шаги Веденея.
     По  набережной   прошел   наряд   стражников,   задержался  у   крыльца
соседа-лодочника,  что-то спросил.  Тот вяло  ответил.  Стражники  повторили
вопрос. Лодочник, кажется, вконец дошел.
     - Да не  болен я!  Не пьян!  Что пристаете -  ясно  сказано в справке -
периблеспис у  меня...  Что? Да,  да, это грусть, которая с человеком бывает
при виде помешанных... Никого я из  вас не  обзываю! Кроме вас помешанных за
день  насмотрелся, возил до обеда, потом лодку  сменщику  оставил... А  куда
хотите, туда звоните. На экспертизу? Везите сию минуту...
     На этой фразе стражники  оставили  лодочника в покое  и  пошли дальше -
сшибать калым с менее защищенных бедолаг. Нинели было жаль соседа-лодочника.
Она-то знала,  какие  беды  ему еще  предстоят.  Но,  как  всегда,  молчала;
бесполезно людям про  их будущее рассказывать. Оно и  так  наступит, а  если
рассказать  -  то  либо  не  поверят,  расстроятся, -  либо  поверят,  тогда
расстроятся еще больше. Ни к чему людям знать будущее. Находилась она уже по
дорогам России,  наговорила  людям, чего  с ними будет - нешто  кто  слушал?
Хватит с них ненужного знания.  Им  бы  с обыкновенным-то управиться,  что в
Киммерии, что на Руси.
     А сосед остался на  крыльце, долго-долго сидел  он, глядя через протоку
на немногочисленные  ночные огни Земли Святого  Витта. Потом  удостоверился,
что  бояться больше нечего, выудил из сеней заранее припрятанную  бутылку  и
сделал из горлышка длинный глоток. С  начальством в лодочной гильдии у  него
был уговор:  как  уйдет  стража - досчитай до десяти  тысяч, медленно.  Если
никто не  вернулся - делай до  утра что хочешь. Отчего до десяти тысяч, а не
до шести  или до двенадцати  - сосед не спрашивал. Он уже давно ни  с кем не
спорил.  Ибо  кроме  гильдии,  профсоюза  по-старинному  если,  его, Астерия
Миноевича Коровина, защищать было некому. Даже в праздники.
     В угловой комнате  многолюдного  подселенцевского дома зажегся свет.  В
соседней, у Нинели, погас.  Она знала, что  нынче пасьянс у  Федора Кузьмича
сойдется, а потому настроение завтра с утра будет лучше обычного.



6

     Сделаем худо, а поправим еще хуже.
     Николай Лесков. Некуда.

     Темна  древность киммерийская,  но не древнее Киммерия, но не древней и
не темней она, нежели ее древняя  столица - воздвигнутый на сорока  островах
град  Киммерион.  Среди же иных, младших  городов Киммерии самым славным,  -
хотя и  нельзя констатировать, что слава эта такая добрая, - уже который век
числится  еретический город Триед, стоящий  близ двупроточного  озера Мyрло.
Двупроточным озеро считается потому, что впадает в него небольшая, но бурная
речка Селезень, - слово это, надо заметить, женского рода, - она же из озера
неведомым образом и вытекает.  По левой стороне, вдоль  каменистого  берега,
текут  воды Рифея  из великой реки в  озеро, а по правой стороне  текут воды
Мурла обратно в Рифей. При впадении Селезни в  Рифей - оно же и выпадение  -
стоит малая, уютная деревенька Нежность-на-Селезни.
     Переправа через  Селезень,  чтоб из Левой Нежности в Правую добираться,
была, понятное  дело,  лодочная. Место  селезенского переправщика  требовало
немалого  искусства:  река  со  старинным  левосторонним  течением  никакого
"островка   безопасности"  на   своей   середине  для  удобства   людей   не
образовывала,  в  этом  месте  переправляющаяся  лодка  сперва на  мгновение
застывала,  а потом приходила в  безостановочное вращение. В Рифей лодку  не
сносило:  левая сторона Селезни влекла посудину в озеро.  А в озеро посудина
уплыть опять же не могла, правое течение реки неудержимо подталкивало  лодку
в Рифей. Лишь самые  умелые из лодочников  могли  обойтись  одним элегантным
оборотом и доставить пассажиров из Левой Нежности в Праву