ромеишной, домашним Нострадамусом  с Саксонской набережной. Многие верили,
но проверить  было  невозможно, записей  за Охромеишной, даже магнитофонных,
никто  не  вел. Зря  вообще-то. Многих  бы можно  событий  заранее  ожидать.
Впрочем, имелись на белом  свете  предикторы не слабей  Охромеишны.  Так что
кому надо - тот событий, понятно, ожидал.
     Среди  тех,  кто  к пророчествам Охромеишны  прислушивался, были пятеро
рабов в подполе под домом Подселенцева - им Охромеишну  было слышно, вот они
и слушали,  десятый, кажется,  год слушали, была бы тут Россия -  год был бы
юбилейный,  да только тут  Киммерия, и накругло  преступникам не десять  лет
впаивают, а двенадцать. Рабам, конечно, со свадебного стола харчей перепало,
да  и выпивки  тоже,  и  гусятины,  и  поросятины,  и даже совсем на большие
праздники испекаемых пшеничных пирогов, и даже  малость  хмельного  - только
грусть  была в  душах  бывших таможенников.  А что там еще могло быть  после
стольких  лет баклушебития?  Тоска зеленая. Тоска синяя и  лиловая.  Ибо  по
случаю разных событий положительного  свойства  появился в доме Подселенцева
особый  телевизор, двухтысячеканальный и -  говорят - почти что  объемный. А
старый,  японский, на тридцать два канала, отбыл к рабам  в подпол: смотрите
свою Варвару во  всех цветах радуги. Вот и была у них теперь тоска  -  тоска
разноцветная.
     Свадьба  как  свадьба:  два  пуда  арясинских  кружев  пропустили через
обручальное  кольцо,  покатались  на  трамвае,  с разрешения  отца  Аполлоса
посвистали с колокольни, малость передрались. Наутро похмелились, поздравили
молодых,  сели  за новое  застолье.  Антонина,  хотя  и грустно  ей  было  в
Киммерионе без  любимого человека  и даже без сына,  которого,  впрочем, она
хоть раз в неделю,  да видела, выпила  малость,  вспомнила  Ростов Великий и
Москву Златоглавую, разок-другой  прошлась  с  платочком. А потом припомнила
другое застолье, тоже как бы свадебное, хоть и похабное, с которого увела ее
Нинель,  спасая ей  и  наследнику  престола жизнь,  вспомнила лося,  который
печально  и  удивленно  глядел  им вслед,  и...  И тут ее по  руке  похлопал
известный старец  Федор  Кузьмич, и  приказал носа  не вешать:  сын растет -
дай-то  Бог  любой  бабе,  мужик...  ну,  не при ней, но  он, Федор  Кузьмич
обещает,  что  мужик  при  ней будет  тот  самый,  которого она день и  ночь
вспоминает. А  если думает, что ее время  уходит - так пусть пойдет к себе в
комнату, одежку  с себя скинет и телешом к  зеркалу подойдет. Пусть  скажет,
идет время здесь, в Киммерии, или не особенно идет. А  потом  пусть вернется
за стол и выпьет за здоровье молодых. Они-то, молодые, киммерийцы  - для них
время свое, родное, оно все-таки движется. А про остальное...  Выпьет пусть,
потом думает про  остальное.  Антонина идти к  себе постеснялась, сама давно
уже стала замечать, что как-то не наезжает на нее старость, что вроде как на
отдыхе она на Саксонской набережной. Ладно, придет пора - все ей  умные люди
объяснят, а пока  что не ее ума дело  - такие тонкости. И выпила.  И от всей
души ей снова налили.
     На этот раз  слова испросил  Роман Подселенцев, хозяин дома, к  тому же
Закаканцебойца.  Приказал  ради  такого  тоста  Роман  принести   и  вскрыть
последний,  заветный  термос  старинной  самогонки из  прежнего  жилья  Пола
Гендера.  Заодно,  кстати,  предварительно  объявили,  что бивень-термос,  в
котором эта самогонка,  "Двойное Миусское" фирмы "Каморий Кулебяка", до сего
дня хранилась,  дарится  молодым на  свадьбу. Дарят им  и  новую кровать  из
железного кедра, потому как старую Варфоломей с  законной супругой  в порыве
энтузиазма в первую брачную ночь сломали надвое (в народе тут же пошел чисто
киммерийский слух  о том, что разломилась кровать ровнехонько на  двенадцать
частей, по  числу ночных Варфоломеевских энтузиазмов). Кровать, впрочем, уже
увезли  на  Витковские Выселки, где  по  окончании  срока  рабства  младшему
гипофету полагалось жить  и, возможно, работать, а мамонтовый бивень стоял в
особой термосодержалке посреди стола.
     - Я  считаю, что эта свадьба, -  начал Роман, встав в полный рост, даже
не  горбясь,  - эта свадьба...  она  историческая. И поэтому  тост  на  этой
свадьбе я поднимаю... исторический, мне кажется, это будет тост.
     Гликерия  украдкой  перекрестилась  на  образа.  Других  тостов,  кроме
исторических, дедушка не произносил уже две декады, пасьянсы в четыре руки с
Федором Кузьмичом раскладывал и то не простые, а исторические.  И покуда так
- все  хорошо.  Гликерия  перекрестилась еще раз - прямо на образок  Лукерьи
Киммерийской, покровительницы Киммериона.
     Роман  долго  и  подробно  произносил  тост,  в котором  объяснял  вред
свободы,  бесполезность  равенства  и огромную важность  братства,  а  потом
торжественно объявил, что термос этот молодым дарится не как  простой, а как
исторический:  из  заветного  клада   в   замурованном  некогда  (и  некогда
размурованном)  катухе  этот  термос,  этот   бивень   -   последний.  Гости
торжественно выпили  двойного миусского а потом пошли  добавлять  кто чем  и
вообще  вести  себя  так, как  разве  что на  свадьбе  людям  себя  вести  и
простительно.  День  уже  клонился  к  вечеру,  молодым  (которым,  понятно,
требовался отдых)  постелили  на  полу в кабинете Гендера, поскольку там  на
окне штора самая плотная, что в белые ночи для отдыха важно), когда долетела
с  Академического  Рынка  на  острове  Петров  Дом  весть:  бивеньщики  бьют
термосников!  Потому  как  сказал  же Роман  Закаканцебойца,  что  бивень  -
последний.  Бивеньщики  ударились в  слезы, их  и без того сколько  лет  уже
трясло от страха,  что  бивни в северо-западных болотах  кончатся,  новых-то
мамонтов,  поди, не  плодится, а  когда  старые кончатся,  чем жить простому
бивеньщику?  Термосники, мастера по  изготовлению  термосов из  бивней, тоже
хлебнув свою  дозу  на свадьбе у  Варфоломея,  слышали  совсем  другие слова
Романа Закаканцебойцы  - что  последний  не бивень  (эти, наверное, еще есть
где-нибудь пока что, в Африке хотя бы или в разных Индустаниях), а последний
- термос; выйдет теперь указ, запрещающий  употребление бивней на термосы, и
чем тогда,  скажите  на милость,  господа хорошие,  чем  тогда жить простому
термоснику?.. Словом, пяти минут не прошло, как пошла на рынке драка, только
и успели выскользнуть  из  толпы несколько  бобров из рода Кармоди да Гаспар
Шерош,  -  всех  их приютила  Академия  Киммерийских  наук,  туда  драка  не
доплеснулась.  Бобров  трясло,  они  лишь  тихо  пересвистывались, Гаспар же
бросился  к  телефону  спешно накручивать  ноль: тут немедленно  требовалась
архонтская гвардия.
     Времена  настали  другие,  теперь  гвардия  по  звонку  такого  важного
человека  приезжала  сразу -  тем  более  что  драка  шла  прямо под  окнами
Академии. Бобров, минуту назад рифейскими соловьями  свиставших  от счастья,
что  выскользнули они из  рыночной драки, немедля оформили  как свидетелей и
увезли на Архонтову Софию. Бивеньщикам надавали по мордасам за покушение  на
почтенных термосников, термосникам вложили того  же товара и тем же способом
за  оскорбление уважаемых бивеньщиков. С бобров взяли  подписку о невыплаве,
ну, а зачинщиком все называли такую персону, произнесшую двусмысленный тост,
что тронуть ее было никак  невозможно, и дело  оставалось замять. Да и какая
свадьба  без  драки?  Пьянка,  да и  все.  Так  что свадьба у  Варфоломея  с
Христиньей получилась по высшему разряду, даже бесчисленная кандальная родня
новобрачной - и та была довольна.
     На всякий  случай в  "Вечернем Киммерионе" с  большой  научной  статьей
выступил академик Гаспар Шерош, и разъяснил,  что когда-нибудь запасы бивней
могут и кончиться, но на ближайшие тридцать поколений этого добра у Киммерии
хватит; ну,  а  слух о запрете делать из  бивней термосы даже опровергать не
стали:  все  одно  что   обручальные  кольца  на   свадьбы  запрещать.  Как,
спрашивается, люди  тогда  жениться  будут?  С  помощью  чего?  Простодушные
киммерийцы посмеялись над  своей же  пьяной дракой и даже попросили снять  с
бобров  подписку о  невыплаве. Александра  Грек  смилостивилась,  тем все  и
кончилось.  И  больше  ничего  существенного  до  конца  своей  долгой жизни
(забежим вперед на  пять-шесть  дюжин лет) Варфоломей  Иммер  не  украл.  Не
хотелось. Однако появились в скором времени  у Варфоломея другие сложности в
жизни, и о них рассказано в другой книге, - впрочем, тем же автором. Мною.
     Тут бы  этой  главе  и  конец,  да  уж больно времена  тогда  на  дворе
интересные стояли -  жаль переходить на  другие  темы. Поэтому,  рискуя быть
неправильно понятым, о тех временах еще расскажу ну хоть самую малость, хоть
на самом донышке стакана покажу.
     Времена стояли  в мире  удивительные и сами на  себя не похожие,  такие
никакие Нострадамусу  не мерещились, и даже Охромеишна  блеяла все  про  них
неправильно.  Один лишь во времена  матушки  Екатерины  живший  просветитель
Григорий Кучеляба, чьи рукописи на старокиммерийском языке все до последнего
листика  сохранены в  Академии Киммерийских Наук,  - хотя не изданы, ибо  не
изучены  (очень  уж длинно  писал  просветитель,  витиевато да к  тому же  с
грамматическими ошибками), - один лишь он такие  времена предсказывал. Бывал
тот Кучеляба и  в  России, и с  графом Пигасием  Блудовым  дружил,  и  Сувор
Палинский необычайное вдохновение обретал, читая его труды. Но Кучеляба,  за
которым, говорят, все  кому не лень  в жизни  гонялись,  а  не поймал никто,
упокоился вечным сном на Новом Кладбище Киммериона, и ежегодно на его могилу
в условный сентябрьский день  относят от графа Палинского  большой венок  из
альпийских  цветов.  Читавший  труды Кучелябы  граф ни с  кем своим  мнением
делиться  не  привык,  удалившись на  Камень своего имени  и  воспитывая там
очередного  наследника   для   всероссийского  престола.  Гаспар  Шерош  все
откладывал изучение трудов Кучелябы до будущего года, и  получалось так, что
будущее,  хотя и  предсказано еще  в восемнадцатом веке,  хотя и наступает -
однако никому оно  из тех, кому разговаривать охота есть, неизвестно. А кому
оно известно - тем разговаривать о нем совершенно не хочется.
     Может, и лишне поминать здесь Пигасия  Блудова и ушедший вместе с ним в
воды какого-то особого, Телкиного, что ли, озера невидимый  город - Господин
Великий Блудгород,  но  где-то его  упомянуть  нужно,  ибо он лишь  по  виду
невидим, а на самом деле есть - как есть Хрустальный Звон, Киммерия, главный
выигрыш в государственной  лотерее,  царство  пресвитера  Иоанна,  еврейский
город  Самбатион, демон  Максвелла, сфера Шварцшильда, машина  фон  Неймана,
закон Ньютона, принцип нейтралитета и жареный лед. Да, все это есть, - а вот
тебя, читатель, именно тебя,  не отворачивайся, это я тебе говорю, это тебя,
то есть именно тебя  нет, ибо  в  тебя никто  не  верит (не  только  великий
писатель Павич, но даже я, а я в своем существовании всегда сомневаюсь и при
этом  своем сомнении  как при  мнении  останусь). Ах ты  Господи, не Телкино
озеро,  а  Телецкое,  на Алтае  вроде  бы, там-то  Пигасий  Блудов,  человек
музыкальный, ибо всеми музами всесторонне одаренный, занимаясь таинственными
поисками  Абсолюта, свой град и утопил на ту же глубину, на которую вознесся
над  Уралом превыше даже  Киммерии  граф Сувор  Палинский на  своем  родовом
Палинском Камне, и вот так достигнуто было  в природе новое равновесие: один
граф ушел вниз  на две  версты, другой вознесся на  две версты  вверх, чем и
доказано  было торжество  оного равновесия,  о  котором  в  своих утраченных
работах писали великие алхимики Раймунд Лоллий и Роджер Бекон, а позже хотел
написать знаменитый Гаэтано, граф  Руджиеро, но не успел, ибо  был повешен в
Берлине в 1709 году.  И многие другие  тоже ничего об этом  не рассказывают,
между тем равновесие в мире, хочешь ли, не хочешь ли - а торжествует!
     Граф Пигасий Блудов аккуратно присыпал песком  последнюю страницу своей
рукописи о жизни загадочной  Киммерии,  глянул  в  окно, кивнул проплывающей
мимо стекол знакомой щуке, закрыл тетрадь.  Нет, сегодня  еще не  пришел час
вступить ему в повествование. Зря он еще в царствование государыни Елизаветы
снаряжал  неудачную  экспедицию для  исследования берегов  Новой Земли.  Зря
писал романсы на два голоса. Зря  открыл пять брожений - простое, спиртовое,
уксусное, молочное и  слизистое. Зря изобрел целых два  новых способа засола
сельди, зря, наконец, летал на первых аэростатах.
     Может быть, даже игру преферанс он зря придумал.
     А может - не зря.
     В эту игру теперь  Палинский с призраками на Уральских вершинах в карты
играет. И вот ведь навострился, мерзавец!  Нипочем теперь за один стол с ним
Блудов играть не  сел бы.  Глазом  не моргнешь - а  он  тебя  и выставит  из
главных  героев в  эпизодические.  Опасное это  дело  -  противостоять графу
Сувору Палинскому. Но и с графом Пигасием Блудовым  тоже ссориться никому не
посоветую.



24

     Ходишь  дозором  от  Северного  полюса  до  Патагонии, а все  почему-то
считают тебя иудеем.
     О.Генри. Дверь, не знающая покоя

     И  всем-то  на  Мирона  всегда ворчать  хотелось, и  людям, и  нелюдям.
Стрелочник  всегда  виноват.  А  не  стрелочник  -  так  обходчик.  Работать
обходчиком  Великого   Змея,  таскать  на  спине  бурдюк  с  особым  яшмовым
бальзамом,  ублажать  Великого   Пресмыкающегося,  когда  раскапризничается,
присматривать за всеми Древними, которые  норовят под бок  Змея с внешней ли
стороны, с внутренней ли пристроиться - не очень-то  эта работа синяя  кура,
как говорят в Киммерии,  где кур  давно  разводят  лишь киммерийской породы,
синей,  - кто-то догадался  скрестить куру  - с павлином!  И  неплохая вышла
кура, не то, что работа Мирона.  Но Мирон  Павлович Вергизов  ничем  иным  в
последние века не занимался,  а века бежали быстро, и  он совершенно утратил
им счет; это было тем проще и легче, что расположившаяся вокруг теплой речки
Киммерия вела этот счет по архонтам.
     А раньше - по князьям. Но пока он, Мирон, одного серьезного человека  в
нехорошие места на променад водил,  - кончились князья в Киммерии и, видимо,
навеки.  Стало  княжество  чем-то вроде  республики, городом-государством  с
прибавлением  большого куска приятной, чуть ли не теплой, полноводной реки и
малонаселенных  берегов.  Киммерийцы  иной  раз считали эту  реку  почти что
морем.  Во всяком  случае, в Минойском кодексе удержалась  за двести  вторым
номером  статья:  "Не  загораживай  соседу  вида  на  речные воды,  если  он
созерцает речные дали, стоя на  своем  дворе; не вынуждай его повернуться  в
сторону, дабы видеть Рифей! Кто правило  это нарушит - тому смерть, либо, по
усмотрению архонта, простить вовсе". При князьях  чаще давали по этой статье
пункт первый, теперь  почему-то прощают. Ну,  да ладно, хотят загораживать -
их дело. Демократы...
     Последним  настоящим князем  из  древнейшей династии  Миноевичей  был в
Киммерионе князь Твердислав Киммерийский, чья единственная  дочь Зоя  ранним
летом 1301 года по Р.Х.  вышла замуж за славного мудростью князя из  Внешней
Руси,  Изяслава  Арясинского  (притом  что  только мудрость  и  была у князя
единственным  богатством,  а  так числился он в  "захиревших"), и уехала  на
Запад. Твердислав от разлуки  с дочерью налег на бокряниковую, да так, что и
не встал  больше,  нового  князя  киммерийцам было  взять  неоткуда,  чужого
приглашать никому в голову не пришло, и превратилась Киммерия в  нечто вроде
профсоюзократии.  Хотели киммерийцы  сперва учинить  у себя посадницкий чин,
потом вспомнили, что  плохо это  отзывается на  здоровье как  города, так  и
посадника, которого  топить положено за  любую  провинность,  а в  городе  и
моста-то нет  удобного, чтоб посадника топить, и бобры взбунтуются  -  вдруг
посадник сам бобром окажется? И постановили киммерионцы жить по возможности,
выбирать над  собою  архонта по  мере  надобности, торговать же  с остальным
миром по потребности, тем и утешились.
     Никаких особых требований к кандидату в  архонты не  предъявлялось: он,
конечно, обязан был быть  старинного  и не худого рода, иметь  за плечами не
менее  как  четыре киммерийских  декады лет, владеть недвижимым  и  движимым
имуществом стоимостью не менее как  в  шесть  раз по  двенадцать  мамонтовых
бивней,  либо  стволов железного кедра (кои принято менять  один к  одному),
уметь   читать-писать,  клич   бросать,  врага  кромсать,  самовольством  не
нависать, старейшинам  пятки чесать да в  хороводе знатно плясать, - словом,
попусту  воздух  не  сотрясать.   Одно  лишь   требовалось  архонту  помнить
неукоснительно: никогда и никто не  должен был найти оснований обозвать  его
старым дураком  или другим  похожим...  ну, "титулом".  Выкликнувший  живому
архонту  "Дурак  ты, дурак  ты старый!" -  тем самым  обязывался перед  всем
народом доказать, что архонт есть старый дурак и никто более.  Если  доказал
обвинитель истину обвинения - архонт немедленно с себя сан слагал и удалялся
в монастырь  либо  в  домашний  затвор  навеки,  как  ему  хотелось. Если же
обвинитель своего слова доказать не  смог, полагалось припомнить обвинителю,
что никто  не отменял  древний  Минойский  кодекс.  А по  нему  редко  какие
преступления наказывались  иначе, чем  смертной  казнью.  Ее могли  заменить
ссылкой, даже просто поркой - но  могли  и не заменить. Так что  прежде, чем
звать архонта старым дураком (либо старой дурой, - женщин в архонты выбирали
нередко) - предлагалось крепко подумать. Желательно головой.
     Рифей  в  обычные годы  замерзает (если  замерзает  вообще)  в  ноябре,
вскрывается в  марте - сказывается вулканическое тепло  Земли Святого Витта,
Банного Острова  и горячих  ключей  Верхнего Рифея. К горячим ключам,  месту
опасному   и  труднодоступному,  ходят  только   добытчики  яшмы,  потребной
киммерийским  камнерезам:  этот камень идет на подставки для  самых  дорогих
молясин.   Есть  яшма,  понятно,   и  в  Яшмовой   Пещере   -  но   там  все
неприкосновенно, любой знает: сколько камня в той пещере для корыстной нужды
возьмешь - столько хвори и беды ляжет на  Киммерию. Да и не считает Киммерия
Пещеру своей собственностью  больше  чем на  сто  аршин от  Лисьего  Хвоста,
предполагается,  что дальше - заветная тропа,  и ну ее  к офеням. Нормальный
киммериец  никогда  из  родного  края  не   хочет.  Хотя  есть,  конечно,  и
ненормальные.  Ну, и есть  еще  те,  кого посылают понимать Россию  по долгу
службы.  Их  немного,  за все времена  архонтства  не  набралось  и  полтора
десятка. Бедняги. Один даже в Китай забрел, там буддийское монашество принял
по ритуалу таинственной школы Пунь, поверг с престола очередного Далай-ламу,
а  как вернулся в Киммерию  - выговор получил,  потому что в России  не был,
умом ее не понял и вообще не  за тем  был  командирован. Нынче  похоронен на
Новом...  Или на  Сверхновом? Память  проклятая,  уж  и не  знаешь, кто  где
похоронен.  Но Мирону  за  яшмовым  маслом к  верховьям ходить  приходилось:
требовалось оно для заживления шкуры Великого Змея.
     Удивительная  была  у  Мирона  Вергизова  походка:  наверное,  чтоб  ее
изобразить, надо представить черную морскую чайку,  зачем-то еще отрастившую
человечьи ноги и равномерно ими перебирающую. Ноги при таком движении должны
показаться лишними, но они у Вергизова все-таки были, именно ими он  шел, да
еще они, проклятые, со времен  путешествия в  разные  нехорошие миры с  этим
тосканцем, имя его полностью не выговоришь, болеть стали. Отлучился на всего
на  ничего  -  и  получи,  династия  вымерла,  возник архонтствующий  полис,
город-государство, где  каждый, очень постаравшись,  может в главные  выйти.
Мирон-то знал,  что так просто никто  никуда  не  выйдет, уж  подавно  -  не
войдет.  Однако -  жаль  Миноевичей. Очень  уж  к ним привык Мирон. Да  и по
женской