Звон  и в Америке. Кто слышал  Хрустальный
Звон, тот  немедленно проникался думами о России, начинал о  ней чуть  ли не
тосковать - даже если сидел посреди России в собственном доме. Из Туруханска
Звон  был  ясно  виден и слышен  в Мирном и в  Остяковске-Вогульске, да и  в
Томске тоже, звон над Медведицей доносился до Ростова  и Астрахани, здесь он
был  особенно силен,  даже обитатели Челябинска  что-то такое слышали,  звон
"изначальной  точки"  (между  Казанью  и  Вяткой) слышен  был  и  Москве,  и
Воронежу, и так далее, и  так  далее,  и  так далее. Питер считал своим звон
архангельский. Россия уже привыкла к Хрустальному Звону и ничего, кроме моды
на цифру "9", заметного в жизни России  он не оставил - к Хрустальному Звону
просто привыкли. Впрочем,  всем, кто думал о  Звоне или  видел его, начинало
казаться,  что он находится во всех девяти  точках его зависания, длившегося
то  чуть меньше  трех  суток,  то  чуть больше.  Впрочем, "звонопоклонники",
конечно, возникли не только в России, но и во всем мире. Ни над какой другой
страной, кроме России, ничего подобного не висело.
     Над Киммерией  Звон  не  появлялся, никто его  тут не  слышал, а видели
киммерийцы  хрустальный шар лишь  по  телевидению. "Мало ли чего еще есть на
белом  свете!  Глядишь,  еще и не  то удумают!"  -  решал рядовой киммериец,
поглядев на изображение Звона - и возвращался к повседневным делам. Новость,
принесенная  Гендером в  дом Подселенцева, была первой реакцией  Киммерии на
неслышный ей Звон.
     - Я готов... вкалывать. - сказал  жрец  упраздненной  науки,  по-волчьи
отводя голову  в сторону и вниз. - Но  прошу учесть, я очень далеко живу: на
Великом Поклепе. Так  что  дорога на службу будет у  меня  занимать... много
времени,  доходов  у  меня  сейчас никаких,  частный  транспорт  для меня  -
недоступная роскошь, если возможно, учтите.
     Федор Кузьмич задумался.
     - А семья у вас?
     - У меня нет семьи. Не сложилось.  С отцом отношений не  поддерживаю. В
нашем роду уже много поколений женитьбы происходят...  трудно. Словом, семьи
у меня нет.
     -  Почему бы  сексопатологу не завести семью? Что тут  трудного? Вас же
родили как-то.
     Гендер чуть покраснел.
     - Мой отец женился на моей матери... по приговору архонта.
     - А чем же, простите, провинился ваш батюшка?
     - Увы,  имело место тяжелое преступление... Его совершила  моя матушка.
Она составила приворотное зелье... и злоупотребила им. Она продала его моему
батюшке. Очень дорого. А прислал его  к ней  за приворотным зельем архонт...
по постановлению  медицинской гильдии. Ее тогда возглавлял мой дедушка. Отец
моего отца, если это сколько-нибудь интересно. Дед  был очень озабочен  тем,
что отец злоупотребляет возможностями своей профессии, причем ежедневно...
     За дверью  громко хрюкнули: Доня, кажется, подслушивала. Федор  Кузьмич
очень  громко и очень  недовольно откашлялся.  Хрюк прекратился, но из этого
еще ничего не следовало.
     - "Но человека человек... послал..."  м-м, к архонту? Не помню  дальше.
Впрочем,  если вы  холостяк-одиночка,  думаю,  жилье  для вас  найдется.  По
крайней мере  в рабочие дни ночевать вы  здесь сможете.  У вас тут в аптеках
бром по рецепту?
     - Само собой... Нельзя же его так просто продавать, совсем  рождаемость
исчезнет. Киммерийцы - трудоголики!..
     - То-то и нет сексопатологии... Впрочем,  не верю я,  не верю. Доня! Ты
сегодня хотела приготовить помешанную  свинину!..  -  в коридоре  послышался
стук  Дониных  сабо,  а Федор Кузьмич улыбнулся уголками рта.  - Это хороший
рецепт,  только  хлопотный.  Мелко  нарезанная свинина  с  мелко  нарезанным
орляком, все  время нужно помешивать - получается вкусно.  Я надеюсь, вы  не
вегетарианец. Для начала, коллега, я выпишу недельную порцию  брома. У нас в
подвале,  изволите   ли  видеть,  шестеро  бугаев  с  негашеной  сексуальной
энергией.  Давайте начнем  их  энергию  гасить.  Вас  я  оформлю  при них...
хлеборезом.  Нет,  лучше баландером. Или лучше, может быть, бромочерпием? А,
где наша не пропадала. Оформлю вас на все три ставки. Разработайте рецептуру
сочетания кормовой  соболятины с  моченой  ягодой на  шестерых.  Средний вес
кормимого -  пять с половиной пудов живого веса. Кстати,  забыл спросить, вы
не вегетарианец?
     Гендер грустно усмехнулся.
     -  Увы,  от бедности последнее время  даже антивегетарианец. Я  даже не
член  гильдии,  никакой.  Вегетарианцы  у нас -  это лишь богатые  граждане.
Бобры. Евреи. Евреи в Киммерионе - богатая, сильная гильдия, у них меняльные
конторы, все  синхронное  толмаческое дело в их руках, глухонемое  и другое.
Впрочем,  если  вы примете меня на работу, у меня возникнет право вступить в
гильдию наймитов. Архонт уже объявил о ее создании,  сейчас  идет работа над
уставом.
     - Наймитов?
     - Понимаю вас, - грустно улыбнулся Гендер, - в России это ругательство,
а  в  Киммерии  - старинное,  простое слово.  Наемный  чернорабочий,  ничего
больше. А  вы сможете выписать бром? Кстати, напоминаю  о несовместимости  с
це-два-аш-пять-о-аш.
     -  Аш два о с несоленой соболятиной им, а не  це два!  Итак, для начала
три литра. Если не примут по одному рецепту - обратимся к хозяину дома. Он -
к  архонту обратится. Не завидую тогда аптекарю. И последите, коллега, чтобы
рецепт вам вернули.  Я бесплатных  автографов  не раздаю. А потом, как  бром
получите - приходите ко мне. Составим этим лбам сбаланди... сбалансированную
баланду с высоким содержанием брома, а не то они друг друга... Это, впрочем,
по вашей основной  профессии. Минойский кодекс, помнится, ничего интересного
- кроме порки - за содомию по обоюдному согласию не назначает.
     -  О да.  Но это  -  киммерийская порка! Мастера на Земле Святого Эльма
отнюдь не одни настурции выращивают. Так вы дозволяете мне подать прошение о
вступлении в гильдию наймитов?
     - Если угодно. Но  сперва  купите бром, деньги вам  на  кухне  выдадут.
Гость  умиротворенно  отправился на Аптекарскую, взяв в обнимку трехлитровую
банку с неотмытой  этикеткой "Огурчики малосольные парниковые киммерийские".
Женщины собрались  на кухне  вокруг Федора  Кузьмича -  узнать, что за новый
жилец в доме. Пришел со двора и Варфоломей - с утра он был занят щипанием на
лучину железного полена, - дерево железного кедра загорается с трудом, но уж
когда  разгорится  - как  сто  двадцать  свечей  горит,  и  -  в  отличие от
электролампочки - не скоро выгорает.
     -  Придется принять, - коротко сказал  Федор Кузьмич, и все поняли: да,
придется. - Считайте, что спасаете врача-вредителя.
     Гликерия мелко закрестилась.
     - Тю на тебя! - сказал старец, - Его родной отец со свету сживает. А он
сам -  врач.  Теперь  за  нашими  идиотами  ходить в  подполе  будет.  Харчи
отработает, а поселить его... Нин, две комнаты ведь пустых были!
     -  И есть пустые, - отозвалась  Нинель, -  только может мы второй катух
откроем? Стоит заколоченный при кухне сто тридцать лет, зачем пустой  стоит?
Пусть  человек  живет, если говоришь, что хороший... а я знаю, хороший.  Ну,
будет, будет...
     -  Какой  второй катух?  - обалдела Гликерия - у нас только  один,  при
кухне, там Варька спит. Нету другого!
     - Есть,  хозяюшка.  Там топчан стоит  и  рухлядь  Мины Миноича,  твоего
прадедушки лежать будет, когда откроем...
     - Да как ты можешь знать-то?
     -  Я  не могу знать,  я знаю. Словом,  Варфоломейка, ты у нас  один  не
хилый, подвинь-ка поленья!
     Повинуясь инструкциям Нинели, Варфоломей уперся ногами в стену, головой
в  полуторосаженную  поленницу -  и  напрягся.  Поленница  аккуратно поехала
вправо, обнажая ничем не примечательный кусок стены. Нинель обстукала на ней
прямоугольник и  показала,  где отбить штукатурку,  не  забыв  добавить, что
когда "новый въедет, все  заштукатуришь". К удивлению  всех, кроме Нинели (и
Варфоломея - он давно знал, кто тут больше всех знает,  в  нем  текла  кровь
гипофета) - обнажилась плотно заделанная дверь.
     - Статочный был резчик прадедушка!... с благоговением сказала Гликерия,
разглядывая золотую  рыбку,  глотающую тюльпан, -  на двери  вместо замочной
скважины был выгравирован именно такой знак. - Красиво рисовал!
     - Он не  рисовал, тетя Гликерия,  - сказал  Варфоломей  смущенно, - это
по-минойски написано "обеденный перерыв".
     - Тогда  тем  более открывай,  - сказала  Нинель,  - пообедали, хватит.
Только стену, стену, дурень, не свороти, да нет, не своротишь... Стой!..
     Но  было  уже поздно  -  рубаха на спине Варфоломея лопнула  чуть ли не
крест-накрест  (во мускулы-то!), а большая  деревянная дверь  в стене  кухни
открылась.  Из  темного  провала  дохнуло  столетней  пылью.  Нинель  первая
осторожно заглянула в темноту.
     - Все правильно. У вас что тогда, архонт сухой закон ввести хотел?
     Гликерия не знала, но с порога кухни подал голос новый участник событий
- хозяин дома, папаша которого, так уж получалось, и замуровал эту дверь.
     - Архонт Паносий  Шпигельпек. Отец,  помню, его без  матерной секвенции
даже  помянуть  не  мог.  Целый  месяц  у власти  был. Как  сейчас  помню  -
произнесет отец, что про бывшего  архонта думает -  и тут же под  образа, на
молитву, грех сквернословия замаливать. Случалось и  по дюжине разов на дню,
и  больше.  Папаша как  раз  и  был  среди  горожан,  когда  архонта с  чина
повергали, он его до переправы на Римедиум  сопровождал,  а то бы  толпа его
вовсе растерзала. Чего захотел: с одиннадцати до двух по карточкам,  а потом
и  без карточки ни рюмки. А чего его ограничивать,  зелье-то, когда в каждом
доме  змеевик,  да хозяйки настойки  сами  делают. Дурак  был  архонт,  один
разговор. Все уж и забыли про него.
     Покуда Роман  произносил речь,  Нинель  с  трудом  выволокла из темноты
опечатанный   старинным   сургучом   мамонтовый  бивень.   Варфоломей,   как
единственный и  нестарый глазами, и киммерийской азбуке обученный,  разобрал
по складам:
     - "Двойное миусское. Каморий Кью... Кьюлебьяка и правнуки"...
     - О...  Да-а-а... Это  о-о!.. - выразил свои  чувства хозяин, - Давно и
фирмы этой нет, и не знаю, есть ли у кого в погребе... Если не стухлось, это
мы на Троицу!  А  еще есть, милая?  - Старец, приволакивая ноги,  ринулся  к
проему. Нинель тащила второй  бивень  с  теми  же рыбками-птичками,  которые
давно когда-то сделал своей эмблемой не  такой уж позабытый, как выясняется,
винокур Каморий Кулебяка. Варфоломей вытащил третий бивень. В каждый входило
пол-амфоры,  по-русски что-то около двадцати литров. Всего бивней с печатями
нашлось шесть, - Мина Подселенцев, как всякий  нормальный человек, считал на
дюжины. Ничего больше,  кроме  пыли, в каморке не было,  кровать  тут вполне
помещалась, оставалось место для шкафа и столика  - катух был побольше того,
что  отдали  Варфоломейке.  В  полу обретенной  комнаты имелось  еще  нечто:
квадратный  люк  чугунный люк  явно  вел  в подпол, к  шести уютно  и прочно
прикованным таможенникам.
     - Это прекрасно, - подытожил  Федор  Кузьмич, -  это прекрасно.  Только
окно размуровать нужно. Куда оно выходить будет, Нин?
     - В коридор... -  растерянно ответила  татарка. Всем  как-то стало жаль
нового жильца, у Варфоломея катух был меньше, но окно выходило во двор.
     Четыре удара  в дверь возвестили  о  возвращении  Гендера.  Он стоял на
пороге  в обнимку с  трехлитровой  банкой,  до краев  полной кроваво-красной
жидкостью, между мизинцем и ладонью левой руки  были зажаты невостребованные
рецепты: подпись доктора Чулвина в аптеке уважали.
     - Но  четыре  мы продадим!  -  возгласила Гликерия,  не глядя на гостя,
видимо, как итог каких-то  своих  мыслей.  Нин, почем нынче  на рынке термос
такой самогонки?
     - Империалов двести, наверное. А то и более. Никогда не видела.  Деньги
у нас пока есть, не хватит -  продадим по  одному. Тащи  к  нам,  Фоломейка,
негоже в кухне такое  добро держать. Да погоди ты, пылища же, Доня  оботрет!
Электричество провести - раз... Кровать новую... Шкафчик, нет, шкаф, стул из
гостиной  возьмем...  Не  окормить  бы  доктора  соболятиной,  поганая  она,
говорят, я на рынке слыхала, даже продавец говорил...
     - Не  тревожьтесь, барышня, - мирно сказал Гендер,  -  я могу есть даже
сырую ежатину, она в  моей,  увы,  бывшей  профессии  чудесно  работала  как
лекарство.
     - Чтобы возыметь?.. - с интересом спросил Федор Кузьмич.
     - Как раз наоборот, доктор, чтобы спустить лишний пар...
     - Доня!  - скомандовал Федор Кузьмич, - первый же термос мы не продаем,
а меняем. На две тысячи освежеванных, потрошеных ежей,  надо дать объявление
в газету...
     - Эва! -  возмутился Подселенцев, - На  две? На шесть, не меньше! Если,
конечно, сектанты из Триеда их  всех не извели...  Я  объявление по телефону
продиктую, у  вас не примут...  - и  хозяин удалился с  кухни в  гостиную, в
сторону допотопного телефонного аппарата.
     - Ежи едят змей, а триедцы сами змеееды. Так что сектанты вам ежей сами
привезут. И мало прoсите - такое вино еще дороже. - откомментировал  Гендер,
отверзание  неведомой комнаты  прошло  мимо  его внимания  - он  решил,  что
хозяева просто  кое-что решили переставить в  доме, а  уж  заодно и  продать
избыточные продукты.  О том,  что  малолетний некоренной киммериец "здоров и
избыточествует", газета сообщала не  реже, чем раз в неделю. - Доктор, я тут
кое-что  придумал насчет брома...  Необходим  баланс - нужно, чтобы  они  не
впали  в каталепсию, однако бром  обязан  свое  действие проявлять в  полной
мере,  не  вступая  в  кумулятивный  контакт  со  специфическими  гормонами,
присущими сырой ежатине.
     - Словом,  чтобы было хорошо раньше, чем станет  плохо... - пробормотал
лепила, закрываясь с  помощником в  своей  комнате. Пасьянс  так и  пришлось
убрать  неоконченным  - если на него что  и было загадано,  то ответа узнать
доктору не  пришлось. -  Итак,  коллега,  для  начала  введем  норму  брома,
учитывая  тушеную соболятину  реакции  на  соболятину,  причем  относительно
свежую, с учетом коэффициента сырой ежатины...
     Святая  Варвара в  отключенном  телевизоре,  наверное,  заткнула уши  и
зажмурилась.  Не  любила она таких ученых слов. И  ее  почитатели тоже их не
любили.
     Какой такой коэффициент ежатины?
     А над Русью плавал Хрустальный Звон.



11

     Никто не хочет заниматься классической филологией: слишком опасно.
     Андрей Столяров. Некто Бонапарт

     Доне, признаться, многие мужчины нравились, причем в одних ей нравилось
одно, а  в  других другое, а  третьих  - то,  что в них не было ни  того, ни
другого, - но Пол ей понравился больше прочих, понравилась даже его привычка
сперва  на  все спрашивать  разрешения,  краснеть  при этом,  а  особенноего
привычка  носить крахмальный белый халат. Пол принес его с  Великого Поклепа
вместе  со  своими пожитками вместившимися в  три  корзины; сам  стирал его,
крахмалил,  сам сушил, гладил, утром и вечером отправляясь кормить нерадивых
рабов бромистой соболятиной. Он аккуратно надевал халат перед зеркалом возле
своего выходящего в коридор окна, долго поправлял складочки и воротник, лишь
потом брался за кастрюлю. Как действовало созерцание белого халата на бывших
таможенников - неизвестно, но Доню пленяло безотказно.
     Федор  Кузьмич говорил, что нового работника  с прежней службы поперли,
вот он  теперь  и пристроился кормилой  к подселенцевским  рабам. Гендер сам
стряпал для  них неслыханное,  страшно пахнущее варево, сам что-то в их  еду
добавлял,  сам  дважды  в  день вниз  топал  по  лестнице в  подпол.  Первые
три-четыре  дня  рабы чего-то там  ревели и  жрать не хотели,  но Пол только
добавлял в  старую  еду  немного  накрошенной  ежатины  и  еще темно-красной
жидкости из  банки - и  с  той же кастрюлей опять  лез  в подпол. Со второго
раза, с третьего - рабы оставляли кастрюлю пустой. Раньше туда ходила Нинель
с Варфоломеем,  теперь Пол брал с собою  паренька-богаты-ря, а Нинель  вовсе
посещать рабов перестала,  пообещав, что "скоро  много разного будет,  будет
им..." Доня не расслышала - то ли "дедушка", то ли "девушка". Доня ожидала -
ну, чего-нибудь. Она с самых первых  сознательных мгновений жизни знала, что
Нинель слов на ветер не бросает.
     В своем катухе Гендер развел немыслимую  чистоту. Стены, пол  и потолок
он отскоблил крупным песком и наждаком. Выделенный ему старый стол постоянно
застилал свежей газетой; за неимением скатерти, взять хозяйскую он почему-то
отказался, - впрочем, посуду он тоже держал собственную, а именно - графин с
кипяченой водой. Возле двери,  изнутри, укрепил он  в своем катухе карманное
зеркальце - смотрелся в него по утрам, прежде  чем выйти к прочим обитателям
подселенцевских хором. Узкая койка, которую он выбрал из числа предложенных,
всегда  была  застелена  с  солдатской  точностью   -  сто  двадцать  восемь
квадратиков  одеяла  налицо,  прочие подвернуты.  Что  было  в  его  комнате
странно,  так это  то, что среди пожитков почти не оказалось ни одной книги;
Гендер  признался  Доне, что читать  никогда не любил,  потому что  дело это
долгое и только отнимает время, - но, несмотря на это, стихи он любил.
     В  уголке,  на  тумбочке,   Гендер  приладил  доску,  к  ней  привинтил
микроскоп, спиртовки и несколько рядов пробирок на проволоке  - тут была его
лаборатория.  Гендер  всерьез  изучал  организмы  подопечных  шести   бывших
таможенников  рабов:  некогда  кособородого,  нынче   бритого   экс-капитана
Овосина,  двоюродных  братьев экс-рядовых  Листвяжных,  а  также экс-рядовых
Запятого, Сырцова и Забралова.
     Шестеро  рабов,  брошенных на декаду -  то есть на двенадцать  лет -  в
подпол к Роману Подселенцеву, не могли ждать досрочного  освобождения ни при
каких обстоятельствах, включая возможное прощение со стороны Романа, - тогда
предстояла бы отправка в Римедиум, где, по  слухам, никто столько не  живет,
вредное это место  для  жизни. Даже умри Роман (что в его возрасте  никто не
расценил бы как неожиданное событие)  - рабы просто перешли бы по наследству
к его старшему сыну Дидиму, а у того только и власти было, что отказаться от
них в пользу  младшего  брата своего Захара, притом  у  каждого  из  братьев
имелось по  четверке  взрослых сыновей плюс  множество  внуков мужеска пола.
Каждый  мог  делать с рабами  что хочет (даже убить, хотя за  это  Минойский
кодекс  грозил  огромным  штрафом),  кроме  одного - дать  свободу. Приговор
архонта  не  мог  отменить  даже сам  архонт,  его не мог  отменить архонтов
преемник,  -  теоретически его  мог  отменить российский  император, предкам
которого  Киммерия  присягнула как  вассальная волость. Но что-то никогда не
доходили руки у российских императоров до киммерийских  прошений. Да и слать
куда? Консулу  Киммерии  в Арясине  для вручения лично... При мысли о  таком
прошении  даже в  потемках  подвала  на  Саксонской  набережной  помысливший
смеялся. Иногда  -  громко, если  со  стола  посылали что-нибудь  минимально
хмельное. Чаще - тихо. Еще чаще - молча, про себя.
     Как  только главные раны зажили,  руки-ноги  с кандалами пообвыклись, а
желудки   приспособились  к  поганой  жратве,  которую  стряпали  на   кухне
Подселенцева рабам не иначе как из мороженой соболятины  с  моченой  ягодой,
хозяин приказал обычное:  "Рабам - работать". Работу  камнерез подобрал  для
них именно что  рабскую:  бить баклуши. Притом из железного  кедра  их бить,
чисто  бить, чтоб  резчик потом из каждой  мог цельную фигурку  вырезать,  -
замахивающегося на брата  молотом безлицего  Кавеля,  или вставшего на  дыбы
моржа,  или  задравшую  две  угрожающих  лапы  медведицу.  А  резать  дерево
железного кедра,  вытачивать железную баклушу, было невозможно даже стальным
тесаком. Требовался  тесак деревянный, из  того же кедра, и так  сложились в
подполе обязанности, что на то, чтобы вырезать одну баклушу на сдачу хозяину
в  счет  урока, требовался целый  деревянный