емени своего обычного вставания из-под
солнечных часов, Конан залег в  могилу, под каменный, увешанный  жертвенными
мочалами кол. Пора было ремонтировать Лабиринт.
     Пальцы у Фавия  даже по киммерийским меркам были непомерно  длинными  и
тонкими.  Мизинцем  он  воспользовался  как  отмычкой,  засунул  в  замочную
скважину,  согнул  последний  сустав - и  дверь открылась. Прямо в прихожей,
напротив входа,  зияла дверь в погреб, в  тот самый  Лабиринт -  распахнутая
настежь.  С  усилием  Фавий  втащил  в  дом  платформу   с  инструментами  и
запчастями.
     -  Скажите девушки подружке вашей,  - как всегда за работой, тихо запел
Фавий,  -  что я  объелся гурьевскою кашей... -  сгрузив с платформы колючую
проволоку,  он  сменил мелодию:  -  Запах  ромашковый! Запах шалфея! Катятся
тихие волны Рифея! Сделать,  что  велено,  должен теперь  я!  Санта Лукерья!
Санта Лукерья!..
     Песен Фавий знал много, но до  конца не  помнил ни одной, а чаще вообще
помнил  только  одну-две  строки.  Притом  обладал  он  приятным  лирическим
тенором; наверное, его потрясло бы известие, что какая-нибудь провинциальная
- Кемеровская, к примеру - филармония за такой голос оторвала бы  его вместе
со  всеми  киммерийскими  руками и  определила  высшие  возможные  ставки  и
надбавки.  Но  Фавия вполне  устраивала  и  нынешняя  профессия.  Сейчас  он
переоделся в  рабочий синий  халат и  рассовывал  по  карманам  инструменты,
необходимые,  по  его  мнению, при  ремонте  любой  мебели,  особенно  такой
древней, как Лабиринт.
     - Я спросил у ясеня... Где мой клю-у-учик га-аечный...
     Ключ нашелся быстро.  Теперь требовались пассатижи. Без  них с  колючей
проволокой не очень поработаешь.
     -  Пассатижа, пассатижа!  Что же  ты мне  изменяешь?...  Я  пою  не для
престижа, впрочем,  ты  об  этом  знаешь,  вот ты где ты,  пассатижа, где же
дрель... Опустела без тебя моя артель...
     Наконец,   основные  инструменты   под  самый   разнообразный  песенный
репертуар были собраны в карманы. Фавий ухнул и вступил в темноту.
     - А  где мне взять такую гирю!.. - пел он, втягивая колючую проволоку в
Лабиринт,  - Чтоб  жуть  брала в сиянье  дня!  И  чтоб  никто  ее не стырил,
поскольку гиря - у меня!
     Гиря, точней, здоровенный кистень - на случай встречи с лишними  людьми
- на поясе у  Фавия  висела. Имелся у  него и "Кумай Второй" с  неразменными
тридцатью  тремя красавицами,  хотя Фавий едва  ли был способен пустить их в
дело,  - в  крайнем  случае,  выстрелил бы в  потолок,  в пол,  - да и гирей
постарался бы  только пригрозить.  Однако живых  существ  нынче  Лабиринт не
предъявлял. Проволока разматывалась по бесконечным коридорам,  каждые  шесть
вершков сворачиваясь  в злую колючку: отныне и надолго  бегать за так просто
никто по  Лабиринту  не  имел  права,  ибо  архонт  повелел сделать Лабиринт
непригодным для пустопорожнего провождения  в нем драгоценного времени. Иной
раз  Фавий  пересекал  проволоку  по  второму и по  третьему разу,  радостно
перепрыгивал ее, тянул дальше и пел:
     - На тебе сошелся комом первый блин!..
     Лабиринт  уводил то вверх, то  вниз,  но Фавию было  плевать: он просто
заполнял проволокой каждый коридор, где таковой еще не было.
     - Я  хотел бы  повернуть за  перегиб,  чтоб найти  за  перегибом  белый
гриб...
     - Блин-н-н... Г-хр-р-рип...  - отвечало Фавию  эхо. Но он еще не  такие
эхи слыхивал. Фирма Розенталей не зря  была  ночная и  срочная. Вообще-то он
уже хотел бы  перекусить, кочерыжка, завернутая  в оленью замшу,  для такого
случая торчала из нагрудного кармана, но работы было слишком много. Он тянул
и тянул проволоку.
     -  Крутится, вертится... белая чайка!  Медной  горы сюда лазит хозяйка!
Эх... да не  верю  я  в  эти поверья! -  Фавий даже  застыл на миг  и  выдал
крещендо на весь лабиринт: - Санта Лукерья! Санта Лукерья!
     Он стоял прямо перед "Дедушкой с веслом".
     Некоторое время они смотрели друг на  друга.  Потом  Фавий  зажмурился,
помотал головой и снова вгляделся в изваяние. Луч фонаря в его руке дрогнул.
     - Статyя  мне  кивнула!.. -  произнес он  сценическим шепотом, впрочем,
несколько  осипшим.  -  Значит,  тут  будет  проволока  в  три  ряда,  а  то
понапрутся... Гуаны всякие! - Флавий немедленно осуществил задуманное. Потом
огляделся и увидел,  что не  обтянут проволокой лишь один из  входов  в  зал
"Дедушки". Туда Розенталь и пошел, распевая:
     -  Поговори  ж  хоть  ты  со  мной,  товарищ Парамонова!.. Гру...зинка,
грузинка, грузинка моя! В саду ягода-а... а-армянка, лезгинка моя! Живет моя
монада!.. У самого крыльца! Кормить ее не надо, но ей нужна маца!...
     Относительно скоро он пришел  к пролому в стене. Об этой гадости он был
предупрежден, ее предстояло  замуровать  отдельно, но сперва Розенталь решил
заглянуть в соседний подвал: мало ли чего. Тем  более, что оттуда доносились
стоны.
     Пел Розенталь с душой, слух у него был наследственный (по ночам нередко
приходилось ведь и рояли настраивать), однако  в пении его  недоставало, как
обычно,  звука   "л".  Покровительница  Киммерии,  Святая  Лукерья,   в  его
произношении  лишалась первоначальной буквы. Но  от  этого звучало  даже еще
красивей.
     Фавий,  пройдя "тропой Нинели" (названия он, понятно, не  знал, да и не
было у этой тропы никакого названия) - пришел к пролому в стене, ведущему во
владения  Подселенцева. Природная сухощавость позволила ему  преодолеть дыру
без  напряжения.  С  тревогой  осмотрел  Фавий  новое  помещение, включенный
телевизор, а потом -  проволоку. Ее оставалось аршин с двенадцать, не более.
Как раз  дотянуть до телевизора.  Что Фавий и сделал.  И обнаружил, что весь
ночной наряд выполнил.  Теперь  бы  вот  кто расписался только,  что  работа
принята.  Фавий  осмотрелся.  На  топчанах,  связанные  по  всем конечностям
меховыми,  куньими, что  ли, а то и соболиными бинтами, лежали  пятеро.  Все
стонали.  Матерились. Но  явно при этом глубоко  спали.  С  таких подпись не
получишь. Ну и как теперь? Фавий посмотрел в потолок. И не ошибся.
     Под потолком, на верхних  ступеньках лестницы, сидели трое. Посредине -
благообразный старец с  весьма круглой бородой.  Слева  от него  - двадцати,
нет, меньше, лет парень  с такой мускулатурой, что хоть прямо на олимпийские
игры,  выступать  в метании  бильярдного  стола  на  дальность.  А  слева  -
человечек постарше и поменьше, но зато в белом халате. Врач. Фавий смутился.
     - Вы извините... Я тут пел.
     -  Хорошо поешь, - задумчиво  сказал  старик,  - и песни  все  какие-то
необычные. Не из телевизора.
     -  Мне  бы тут  в квитанции расписался  кто - наряд закрыть...  - Фавий
совсем смутился.
     -  А давай, -  сказал старик. Рука  его  непонятным образом удлинилась,
указательный палец ее тронул  какое-то место на протянутой Фавием бумажке, -
Вот, все. И за песни спасибо.
     Фавий  поглядел на  документ. В нем  все осталось как  было,  но  внизу
появились новые слова:
     "Симъ удостоверено,  что  Фавiй сынъ Секундовъ  работалъ  и пелъ вельми
изрядно. Феодоръ Кузьмичъ".
     Фавий даже и прочесть такое мог с трудом, не то, чтобы в это  поверить.
Увидев его сомнения, мускулистый парень спустился вниз  (он  руку  удлинять,
видимо, не  умел) и  быстро-быстро нацарапал  ниже еще  одну строчку. Но тут
Фавий не понял уж вовсе ничего: рыбка,  птичка, птичка,  птичка, козлик. Это
еще что такое?
     -  На  родном языке  не  читаешь?  - с  грустью  сказал парень.  -  Тут
написано: работа выполнена в присутствии трех заказчиков.
     - А козлик?
     Парень досадливо глянул на верхнюю ступеньку лестницы.
     - Федор Кузьмич, мне целых пять козлов рисовать или одного хватит?
     - А ты  нарисуй  ладошку сверху.  Пальцы растопыренные.  Диакритический
знак: козлик в пятой степени.
     Тут покраснел  Варфоломей. Как же он забыл такой простой способ записи?
Не зря брат его все  к Гаспару  гонит: учись, мол,  родному языку. "Отсижу и
пойду!" - решил Варфоломей твердо.
     Третий наблюдающий, тот, что в халате,  тоже решил расписаться. "Dictum
factum" - гласила его приписка. Тут Фавий ничего не понял, но догадался, что
все это надо завтра же...  ночью! - показать Гаспару. Тот рядом  живет,  тот
всегда все растолкует.
     - Ну,  я пошел...  -  сказал Фавий, как  обычно, оставляя  звук  "л"  в
подразумевании.  Кажется,  все  тут  были  его работой  довольны.  Перебирая
пальцами  еще маслянистую  колючую  проволоку, Фавий  удалился в темень.  Из
лабиринта донеслось:
     - Санта Укерья!.. Са-а-а-нта... У-укерья!..



13

     Орлиный нос, брови как у русских, хищный  взор,  волосы художественные,
по плечам. Небритость, но не густая борода, также кустики на подбородке и на
щеках. Усы вислые.
     Умберто Эко. Маятник Фуко

     Кто бы подумал, что у него  такое  простое имя  - Борис Тюриков. И кто,
глядя на его лицо, определил бы его национальность: сравнительно темнокожий,
горбоносый, но при этом - начинающий седеть блондин. Кто подумал бы, что его
тонкие,  без  лепных-рельефных  бицепсов  руки  легко  взваливают  на  спину
шестипудовую пару мешков,  с которыми предстоит топать не одну тысячу верст.
Кто подумал  бы, что этот интеллигент с вечным прищуром - настоящий офеня, с
тридцатилетним стажем ходьбы от Лисьего Хвоста до Кимр и Арясина и  обратно.
Конечно, никто бы не подумал. Но все  основные  Стражи Норы, да и покупатели
во Внешней Руси об этом знали. Среди почти трех тысяч русских офеней  он был
такой  один.  Никто  не  опасался,  что  от  него  можно  ждать  чего-нибудь
неожиданного. Его  терпели  именно за необычную манеру торговли:  чуть ли не
единственный из офеней, он торговал прочим, иначе говоря - не молясинами. Он
закупал  в  Киммерионе  резные  шахматы,  бильярдные шары  и кии,  комплекты
"костей" для  игры  в домино и в  мацзян,  резные  веера, ожерелья,  очелья,
браслеты декоративные и для часов, булавки для галстука и для девичьей косы,
словом, все, что продолжал по старой памяти  производить на  экспорт город -
даже  чесалки  для  спины  в  форме  длинной   птичьей  лапы  и  портсигары,
приспособленные  для  хранения  хоть бутербродов, хоть  зубочисток. Борис  в
одиночку насыщал  этими киммерийскими  товарами рынок Внешней  Руси, но зато
его мешки порою бывали потяжелей, чем у простых офеней, привычно  несущих  в
одну сторону - молясины, в другую - японские телевизоры и пшеничную муку.
     Родом он  был  из  Архангельска,  там  по  сей  день оставалась  у него
кое-какая  четвероюродная родня с той же  фамилией, вроде бы происходящей от
старого слова, означавшего не то "сумку",  не  то  "мешок". Когда услышал он
зов  в душе (в  ранней юности по  такому  зову кто в монастырь  идет,  кто в
бандиты, кто  в генералы,  кто в  офени),  то первые  собственноручно сшитые
мешки сам назвал "тюриками". Ноги сами повели его сперва за пшеничной мукой,
которой не очень-то просто  было в те годы укупить пять пудов,  а потом - по
невидной Камаринской тропке  на юго-восток, тем самым путем, каким за  почти
три столетия до  него по пьяному делу вполне случайно проехал  государь Петр
Алексеевич.  Как и всех иных юных, впервые  пришедших в Киммерион без гасла,
иначе  говоря,  не   зная  пароля,  усадили  его   на   Лисьем  Хвосте   под
четырехстороннюю  перекрестную беседу и допрашивали -  как положено в  таких
случаях - таможенник, священник, мирянин и офеня; последний, как всегда, был
избран просто - старший по возрасту из  оказавшихся в Киммерионе в тот день.
Допрос велся непрерывно и вголодную,  трижды двенадцать часов,  по истечении
какового Борис и был единогласно  опознан как настоящий новый офеня, получил
из специально существующего для таких  случаев резерва выплату киммерийскими
деньгами  за принесенную  муку,  и  отпущен  с миром: знакомиться с городом,
закупать  товар,  отдыхать  понемногу   перед   уходом  во  Внешнюю  Русь  с
молясинами.
     И  все  было  буднично,  лишь  одним  удивил  таможенников Борис, когда
предъявил укупленное для досмотра. Он  не  взял  не только молясин,  не взял
даже  семги или лососины, не  взял  ни пушных  товаров, ни  даже  точильного
камня.  Он  набрал восемь  пудов безделушек,  как называли в  Киммерионе эти
товары, что годами  пылились  в лабазах  на  Елисеевом  Поле  и  редко-редко
расходились по  очень  низким ценам  среди  собственно  киммерийцев.  Нечего
удивляться, что и Борису они достались за бесценок, хотя иные были сработаны
декады три-четыре лет  тому  назад,  да  вот  с  тех  пор  так  и  не  нашли
покупателя.  Но  свод  таможенных правил никак экспорт подобных  товаров  не
ограничивал -  столетиями выносили офени из Киммериона именно такое и такому
подобное  - задолго до того,  как все было вытеснено  молясинами.  Стражники
посоветовались с офенями, потом с резчиками и торговцами, и неожиданно бодро
выдумку Бориса одобрили. Потому  как нечего неходовому товару  пылиться. Все
одно  из уже  готовых  вееров  молясину  не  сделаешь, а сделаешь, так офени
побрезгуют. А тут мамонтовая кость, рыбий зуб, кованое серебро. Пусть берет,
пусть несет. Бориса проводили с наказом: непременно  идти в город Арясин, да
закупить  там  кружев. Мука - мукой (телевизоры тогда уже были, но далеко не
японские  - и моды  на них  особенной не имелось), а  дочку замуж ведь  и не
отдашь  без  двух  пудов арясинских  кружев!  А уж если  к Мачехиным  подход
найдет, да у них кружева покупать станет - пусть тогда хоть все веера унесет
из Киммерии, все  бильярдные  шары. В  Киммерии прохладно  и так, а шары  по
столу катать ни у кого времени нет.
     Как ни  рассуждай, был  Борис Тюриков  настоящим  офеней,  а  поскольку
первые годы своих трудов посвятил он тому, что утаскивал у купцов по дешевке
откровенно  залежавшийся товар, то  за спиной  дали  ему  вполне  безобидную
кличку  "Санитар".  Желающих  последовать его  примеру за  все тридцать  лет
больше не появлялось, простой офеня твердо знал: молясины в Россию носить  и
богоугодней,  и доходней. Настолько доходней, что иной раз чуть не в  каждую
церковь  Киммериона  можно  свечу в  полпуда  поставить,  да и  на монастырь
Святого  Давида  Рифейского кое-что пожертвовать. А  уж насчет богоугодней -
простым  же глазом видно, как мало  молясин в России, как  лихо распродаются
самодельные - что уж говорить о настоящих киммерийских!
     Однако Борис был не так-то прост (хотя не будь он достаточно прост - не
признали бы  его в свое  время офеней). После  удачного  похода он, конечно,
ставил  свечи,  даже дорогие,  подолгу молился  и просил  отпущения главного
своего  греха,  греха стяжательства, но киммерийские батюшки, привыкшие, что
все как один офени  именно этот грех свой  считают главным (надо-то вот ведь
задаром бы  ходить! да ног таскать не будешь!...) пропускали покаяние Бориса
мимо ушей и без  епитимьи все грехи ему  отпускали. А кто-то из  лабазников,
заказывая  на Бориса и  Глеба  молебен во  здравие  раба Божьего  Бориса,  с
потрохами  выдал  себя коллегам, и те при  очередном визите непростого офени
старались его  к  себе  тоже  зазвать.  Если  Борис  еще  не  загрузил  свои
четырехпудовые  тюрики,  а лабазник не ломил цену, как Собакевич за  мертвую
душу, лежалый товар немедленно менял  владельца. С годами Борис даже мог  не
платить  всех  денег,  ему верили  в  долг, ибо  первое,  что он  делал  при
следующем  приходе  в  Киммерию  -  это  долги  возвращал.   Безукоризненная
честность Бориса вошла  в поговорку  (нечестных  офеней  нет в  природе,  но
простому того  не  втюхаешь,  что  возьмет Борис, простому подавай  молясин,
молясин,  молясин  и  ничего больше); с него никогда  не просили дорого:  на
дорогой  товар  Борис  лишь  грустно глядел  и  с четырьмя  "о" выговаривал:
"Дорогонько..."  В итоге через  какое-то  время  товар дешевел, Борис слезно
благодарил купца за уступку в цене, и товар покидал  Киммерию. Куда  сбывает
он веера и  шахматы - никого не интересовало, как-то влез в Арясине Борис  к
семье Мачехиных в доверие, и таскал в Киммерион пудами  именно  их  кружева.
Пшеничную муку приносил. Вьетнамские  вяленые  бананы - первостатейный товар
для дальнейшего обмена у бобров. Словом, деньгами Тюриков ворочал огромными,
хотя  русских  с  собой  не  имел  обычно  никаких,  разве  что  копейки.  А
киммерийские, полученные за свой добротный товар, до осьмушки обола оставлял
в Киммерии, весь неистраченный остаток неукоснительно жертвуя на церковь.
     Ангел  с тюриками за  спиной (вместо крыльев) был Борис, да и только. И
никто,  кроме лабазников,  им не интересовался в  Киммерии. Интересовался им
только Гаспар Шерош, но по природной робости никогда  не рискнул бы почетный
академик (а также косторез, лодочник, мясник, банщик, бобер и многое другое)
пойти с вопросами к совсем незнакомому  ему офене. Да к тому же Борис всегда
бывал такой занятой - не в пример академику, чаще посиживавшему в скверике и
бисерным  почерком  записывавшему разные  праздные мысли.  Притом  все,  что
касалось  необычного  офени,  заносил  Гаспар в записи  при помощи минойской
пиктографии,  ее (да и то с трудом) могли бы прочесть лишь гипофеты. Словом,
ничьего опасного внимания за все тридцать лет Борис Тюриков не привлек. Да и
зачем бы?  Офеня  как офеня, их  три тысячи. А что покупает не  то, что  все
остальные - молодец, да и только.
     Впрочем,  Гаспар  так  не  считал.  Давно  в  записной  книжке  у  него
значилось:
     "ТЮРИКОВ - офеня, который не хочет торговать  молясинами. Оборот товара
- вдвое выше обычного офенского. Покупает резную продукцию, приносит кружева
и прочий дефицит. Если он в Киммерионе выполняет роль бактеориофага, то..."
     Дольше  пока не было ничего: академик так ничего и не мог  выяснить. Ни
на грош  не обладая даром ясновидения, Гаспар просто нутром  чувствовал, что
ЛИШНИЙ какой-то  человек в Киммерии этот офеня, не вписывается  он  в  общую
картину древнего Рифейского Убежища, из какой-то другой истории это человек.
Неправильный,  неестественный офеня, место  ему не  здесь, а в  какой-нибудь
апокрифической литературе, где  главный положительный герой - Иуда; сгодился
бы  и советский  шпионский роман, даже южноамериканская новелла с  подкопами
под Вавилон, словом, где угодно, только не здесь. Офеня - всегда камаринский
мужик (потому что всю жизнь ходит по Камаринской дороге). А Тюриков - мужик,
но почему-то не камаринский. Впрочем,  такие  головоломки  жизнь подсовывала
Гаспару ежедневно, еженощно.
     Он  весьма  часто  страдал бессонницей и  бродил по безлюдному в ночное
время, хорошо освещенному Киммериону,  лишь  он  один мог увидеть, как некий
достойный пристального внимания человек  наносит визит в дом некоего другого
человека,  по  каким-либо  причинам  достойного внимания. Только Гаспар  мог
пронаблюдать, как с полупустым  мешком за  левым плечом  однажды вошел офеня
Борис Тюриков на  крыльцо к  Илиану Магистрианычу,  палачу-цветоводу. Увидев
такое в третьем часу  ночи, Гаспар  сперва не захотел глазам верить, потом -
захотел, но  понял, что  на роль топтуна под  окнами президент академии наук
никак не  годится.  Гаспар поскорей удалился  с Земли Святого Эльма,  ничего
дожидаться  не стал, хотя славная  мудрость "крепче знаешь  - меньше  спишь"
была в  самый раз  для  него (он старался  знать больше,  как  можно больше,
оттого и спал с  годами все  меньше и меньше)  - знать слишком много  он  не
опасался.  Поэтому, придя домой,  увиденное  все  точно  записал, на  всякий
случай использовав самый  древний, даже гипофетам  почти  непонятный вариант
минойской  азбуки  -  клинописную  вязь.  Постороннему  взгляду  эти  строки
показались бы чередой  кусающих друг друга за хвосты бегемотов. Или еще чем,
но никак не буквами.
     В музее при Доме Петра один пергамент такой вязью был исписан, и никто,
кроме  Гаспара, целиком прочесть его не мог. Но даже он в этот пергамент  не
углублялся,  это  была  всего лишь  одна из  довольно  многочисленн