отовом в хорошем районе  правого Мебия  и родное Мyрло даже  забывать стал.
Хотя не очень-то  забудешь отвесную скалу над озером, хатку с запечатанной в
нее  Европой  -  под  скалой,  и  самого господина графа Палинского, падучей
звездой летящего с горы в середину озера. О'Брайенов тут, на Мебиях, раз-два
и обчелся, род  их  небогатый, но  уважения  добившийся,  ибо  все-таки  они
единственные бобры-воины, кто из других родов, тот и винт в арбалете крутить
не сумеет. Ну, Кармоди  -  помимо  прочего  - гордятся  тем, что они  лучшие
Рифейские  лоцманы.  Мак-Грегорам гордиться  ничем  не  нужно: всех  бобров,
сколько  ни  есть в Рифее от  Горячих  Верхов до  Рачьего  Холуя - две трети
Мак-Грегоры.   По  последней  переписи,  что  проводилась  велением  архонта
Александры  Грек.  Большую волю баба-человечица  забрала  над  Киммерией.  У
бобров  такое сплошь да рядом - ту  же вдову Мебия, старуху Кармоди,  веслом
недопобитую  вспомнить можно -  а  у людей,  кажется, бабья  власть  немалая
редкость. Да и  черт  водяной  этих людей поймет.  Живут, молясины делают на
продажу, а нет чтобы самим порадеть о  главном:  Боббер Боббера погрыз, либо
же Боббер  Боббера. Сам  Харк  считал,  что  правилен первый ответ, но почти
никто с ним не соглашался; кто считал, что наоборот, а большинство полагало,
что ответа нет вовсе, потому как только найдется ответ воистину правильный -
тогда-то все самое главное  и начнется, а все, что до сих пор было - то так,
прозябание рачье.  Человечьей  работы  молясины бобры  для  себя  не  брали:
Боббер-то, да  и Боббер  тоже -  бобры  как-никак  были, дети  Первобоббера,
образом и подобием  сотворенного по Великобобру точь в точь, из  донного ила
да из  Великобобрьей мечты. Говорили  Харку: стареет  он, раз с утра до ночи
только и  думает  про то - Боббер Боббера, либо  же  Боббер Боббера.  А  что
плохого? Вовсе  о  главном  нынче  перестала думать  молодежь. Молодежь, она
простая:  осинку  обглодал,  плотинку заложил,  да  айда  за  юной  бобрихой
потолще. Нет в нынешней молодежи духовности.
     "Боббер Боббера бесил -  Боббер  Боббера кусил!" - тихонько пробормотал
Харк общепринятую фразу. Хотя на бобриный тонкий слух его бормотальный свист
всем участникам фин-ахана был, конечно, слышен, но никто старика не одернул;
все-таки дважды тесть покойного, да и кто ж не понимает, что старик о пользе
дела радеет. Да и просто радеет, как любой киммерийский бобер с колыбели. Но
Укс  Кармоди  как  ближайший  родственник  покойника, решил  вернуть  беседе
благопристойное направление.
     "А что, господин  Харк, мальчик  тот,  которого к графу  Палинскому  на
Камень отвели, еще в озеро не прыгает? Если, конечно, это не тайна клана..."
     Какая там тайна клана,  хам краснозубый! Словно не знает,  что Харк уже
четверть декады лет как на  пенсии. Словно не передают ему каждый свист, что
дочери из озерца засылают по доброте душевной. Ну, пусть получит...
     "Нет, благородный Укс, еще не прыгает. Говорят, его к Палинскому наверх
увели не от убивцев-людей,  а для  постижения наук,  искусств и спокойствия.
Говорят, его там засахаренными каштанами и вялеными бананами  кормят,  чтобы
он нашу, бобриную мудрость превзошел. И  учат  его там стрелять из арбалета:
по-нашему,  по о'брайеновски.  Каждые  утро всходит  он  на  вершину главной
башни,  арбалет берет,  стрелу  в  восходящее  солнце  пускает -  на восток,
значит,  нам поэтому и не видно, скала заслоняет. А из-под солнца выныривает
Боббер окаянный, стрелу перехватывает, и к себе в камыши прячется, до вечера
под  хвостом тою  стрелою чешет.  Потому как на роду ему, Бобберу окаянному,
проклятие лежит: железной стрелой в подхвостье ковыряться. А Палинский новую
стрелу велит камердинеру точить - чтобы завтра наутро мальчик опять стрелять
мог.  И  вот  как наточит стрелу  такую  быструю, что  Боббер ее поймать  не
сможет, так, значит, угодит стрела в солнце, потаенный пупырь на нем  лопнет
и вся тайна наружу выйдет. Но вы, благородный Укс, в  том правы, что прыгать
он, мальчик то есть, конечно, будет когда-нибудь. Еще  покойный мне говорил,
-  Харк вспомнил об обычае  поминать покойного, - что человек,  он  когда  в
полную зрелость войдет, начинает непременно со скалы скакать, бегать вверх и
кричать петухом. Если не прыгает и не кричит - он, значит, еще незрелый. Вот
как  наши  все  людишки в  Киммерионе.  Кого  ни возьми  - все  наглые,  все
незрелые".
     Молодой  племянник Харка, Уэк О'Брайен тоже  решил вставить свое слово,
он тоже знал озерные сплетни:
     "А говорят, мальчик особенный этот - как и сам граф. Говорят, на лошадь
сядет -  и с горы на гору  скачет.  Потому как будущий царь. И очки ему граф
прописал  особенные: Палинский  их  на  ночь  ему  проволокой прикрутит,  на
замочек замкнет, а ключ к себе в  тайное место кладет.  Мальчик ночью  спит,
очки он снять никак не может, и во  сне все, что ни творится на свете, сразу
как есть видит.  И  про все заговоры  и  ковы, на  него  наковываемые, таким
значит, образом,  знает  заранее. То  есть его убить нельзя вообще никогда и
никому".
     "Да, это они умеют..."  - неожиданно свистнул сквозь жвачку Икт. - "Как
хотят,   так   и   делают.   У...уюшки!    Убить    нельзя,   видите   ли...
Сенаторы-конгрессмены..."
     "Ох  уж эти люди!" - подхватил Пэрч.  -  "Выдумщики страшные на  пустое
дело, а  еще склочники. Как где  какая заваруха -  так  везде они. Покойник,
помню,  очень  их   не  одобрял  за  склочность  ихнюю,  за  мелочность,  за
суетливость  и  сутяжничество. Монархический строй..." - Пэрч вспомнил,  что
стукачей  и  среди  своих  полно,  и  добавил  -  "Покойник монархистом  был
истинным.  Но  только  чтобы царь  был киммерийского  роду,  вегетарианец  и
бобровой шубы не носил".
     "А он и не носит!" - подал свист Мнух Мак-Грегор, вечный участник любых
посиделок, где  стружка  бесплатная  на  закуску  есть.  "Свистят,  нынешний
император  колошарство скоро запретит и карболкой  под мостами всю  мерзость
равид-мутонскую вымыть велит, с  последующей ссылкой на Миусы раков пасти. И
не только колошарей сошлет, а  и  вдов со Срамной набережной, потому как они
сообщники гнуснякам этим. Пусть раков пасут,  пусть Миусы заново заселяют. В
левом Миусе вдовы жить  будут, в правом  - Равид-Мутоны,  а пайка  им  будет
самая что  ни  на есть  препоганая.  Выродка же  этого, Фи,  вовсе  на  цепь
посадят,  как  рака  прикуют, да мальчику-царю  в  воспитательных  целях  по
тайному телевизору показывать будут, чтобы не очень-то по горам прыгал..." -
Мнух заврался  и  ткнулся носом в  опилки,  наверстывая упущенное: сухость в
горле от длинного трепа полагалось угасить хорошей порцией закуски.
     "Фи!" - подхватил старый Харк, - "И рода-то Мутонского всего тринадцать
рыл, баб  не  считая,  осталось,  так  надо  же,  чтоб  среди  них  колошарь
выродился, собой  торгует, статью  бобрьей, и поди ж ты - уже и не в  бедных
плавает,  уже и счет в Устричном банке, уже и пластиковая карточка за щекой!
Рожу наел - смотреть противно!" Харк потянул  лапу за новой горстью  сладких
стружек,  но  тут же оцепенел: лапа уперлась во что-то  небольшое и твердое.
Харк  понял:  кто-то  обронил  в  общее кушанье свою слюнявую  искусственную
челюсть. Харк  медленно поднял  ее  и  показал присутствующим.  По  правилам
фин-ахана поминальный вечер был осквернен.
     Потому  что  поганая  это  примета:  если  примерять   на  человеческие
суеверия,  то  это примерно  как если  бы кто-нибудь на  похоронах стал бить
зеркала кислыми  яблоками, подобрав  для  этого тринадцатое  число, пятницу,
солнечное затмение - да еще в квашню бы при всех нагадил. Для бобров челюсть
вставная - предмет в  высшей степени личный и деликатный. Хотя жить без него
редко кто может, но разговоры на эту тему  - и те вести полагается приватно.
А чтоб в публичное кушанье да свою слюнявую!..
     Запахло скандалом. И самосудом.
     Кто-то  свистнул,  с  очень  вопросительной  интонацией.  Кто-то  глухо
захлопал хвостом по полу. Кто-то мелко-мелко застучал зубами и стал уползать
прочь  от стола.  Зато поднял  усы от  своего лотка  со  стружкой знаменитый
Икт-Желтобревенщик, покрутил мордой и обнажил  длинные, красные, собственные
- а не протезные - резцы.  Потом подпрыгнул и  выбросил вперед правую заднюю
лапу, переворачивая лоток.
     - Наших бьют! -  не выдержал Укс  Кармоди, но договорить ему  не  дали;
вместо этого его оглушили небольшим, на десерт припрятанным, стволом рябины.
Ствол оказался в лапах болтливого Буха, Икт, визжа, как зарезанный, пошел на
него  прямо  по столу. Пэрч,  пытаясь спасти  родственника, схватил  Икта за
хвост, получил по зубам, - и с ужасом понял, что у него в  пасти драгоценный
протез разделяется  надвое. Но в следующий  миг Пэрч осознал, что терять уже
нечего, сплюнул куски протеза, заорал  не  хуже, чем журналист  - и бросился
ему на спину. Желтобревенщик не дошел до конца стола и под тяжестью Пэрчевой
туши рухнул прямо  на покойника, попытался удержаться,  однако  не  смог,  и
единым клубком  вместе с Пэрчем и  трупом обвалился на престарелого Харка, и
без того уже  оравшего почти по-человечьи. Бух, развивая  достигнутый успех,
пошел махать рябиновым бревном во все стороны.
     Потянуло  имеющей  вот-вот  пролиться  кровью.  Раздался дикий вой: так
бобры не  орут,  так  орут  бобрихи.  Немногие уползшие к  стенам  участники
фин-ахана  могли  наблюдать,  как  древняя  седая  бобриха,  невесть  откуда
появившись,  пробралась  на то место,  где  только что  лежал покойник,  и с
гордостью продемонстрировала оторванный от ее черепа шкуряной лоскут; лоскут
тянулся через череп  к уху  и  там,  кажется, все-таки прикреплялся ко всему
остальному;  из-под  лоскута,  однако,  кровь  хлестала  на  стружки,  и  на
покойника,  из-под которого наконец-то выбрался  Икт, тут же бросившись бить
старуху, чьей кровью был заляпан от носа до хвоста.
     В это время из кладовки вылезла новая морда; Дуайрес Кармоди, родной по
сестре племянник  покойного и главный наследник его небогатого  имущества, с
утра обожрался ивы и  на первую  половину фин-ахана лег  поспать. Поняв, что
дошло до  драки и  его собственные,  кровные стружки осквернены, он деловито
подпрыгнул  и  горизонтально  влетел в  центр побоища,  свистя  при  этом на
совершенно ультразвуковых  частотах. Как на  грех, старуха, известная больше
как "распроклятая вдова  Мебия", все  еще не закончила  демонстрировать свою
боевую травму (лоскут шкуры, отодранный от черепа). Дуайрес не видел, что за
углом стола, возле штабеля с непочатыми стружечными лотками, страшной силищи
бобер Пэнн Мак-Грегор смертным боем бьет почетного гостя Харка, и того гляди
приготовит гостя к новому фин-ахану; Дуайрес не  видел  рыдающих жен у стен,
не вполне  уверенных -  жены  они еще или  уже вдовы, он  видел лишь наглого
Икта,  грозящего  кровавыми  зубами,  да  торжествующую  старуху,  которую с
похмельных  глаз не признал  вовсе -  и бросился  на обоих сразу, приняв  за
виновных.
     Между тем в числе виновных мог быть  кто угодно,  но не они: Икт по сей
день  носил  свои  собственные,  не  вставные зубы,  а вдова  Мебия Кармоди,
единовластная  владычица фирмы  "Мебий и  мать",  с  тех времен, как  зубная
монополия перешла  к ее  семье  от свергнутого  Дунстана, ходила на бобровых
променадах вовсе без зубов, демонстрируя, что у нее, с одной стороны, нищета
в доме, с другой - что неблагодарные сыновья не имеют ни совести, ни времени
сделать  протез  родной  матери.  Чего  ради  она заявилась  на  фин-ахан  к
малоуважаемому  покойнику  -  она бы  и сама не  объяснила, но,  похоже,  ее
заранее  притягивал  дух скандала. На  всяком скандале она  была  первой. Ее
всегда били - но при этом даже тот, кто сам бил, вплоть до следующей  драки,
непременно трогательно за ней ухаживал и приносил извинительные подарки,  уж
если не  каштаны и бананы, то  хоть  коробочку  начищенных  заранее кедровых
орешков  - уж по самой малости. Может  быть, именно поэтому Дуайрес бросился
сперва  бить ее, а не  Икта;  с другой стороны, Икт решил  придти на  помощь
наследнику покойного, и бросился лупить старуху с не меньшей силой, - будучи
авансом уже залит ее же кровью.
     Чудовищной силы свист сотряс трапезную хатки, и все как-то замерли.  На
пороге стоял начальник  сил бобриного  самоуправства  Финн Кармоди,  держа в
отставленной  лапе  символ  своей власти  - ультразвуковой свисток, когда-то
оброненный  камердинером  Палинского в озеро.  Издавал свисток  звук-команду
"Товсь!". Ну, и кто этот свисток слышал - готовился. Ни к чему хорошему.
     Увы,   почти  любой  фин-ахан  так  и   заканчивался,  менялись  только
действующие лица  и, так сказать, исполнители, - хотя пострадавшие почему-то
были чаще всего одни и те же.. Но  в этот раз как-то драка превзошла обычные
масштабы. Матриархов даже  на  пьяных  посиделках  все-таки  редко  бьют.  А
побитой оказалась  сама госпожа вдова Мебия!  А ее и так уже который  раз...
под укоризну подводят!.. Она ведь и от людей... страдание  приняла! Финн был
настроен серьезно - и не  собирался  спускать никому  и  ничего.  Разве  что
шкуру. Хотя бы фигурально.
     Из-под стола высунул голову вдребезги пьяный Мнух.
     "А ишшо свисс-тят... что  на постоянный выезд в место жительство старик
Израиль с Лисьего хвоста издаст большое запрещение..."
     "Этого - сразу в вытрезвитель", - скомандовал Финн, и обстановка сильно
разрядилась. Дюжие силы самоуправства быстро раскидали кучи побитых  на тех,
которых  в больницу, на тех, которых в КПЗ  и на тех,  которых  на кладбище.
Даже как-то странно, что  в  эту последнюю категорию попал один-единственный
покойный  Кармоди,  на  чей  фин-ахан  перепившиеся  и  передравшиеся  гости
изначально собрались.  Финн велел собрать традиционных двенадцать свидетелей
того,  что покойный был вполне покоен еще до драки, проследил, чтобы старуху
вдову  направили  в больницу первой, первым  же  в КПЗ  был  отправлен,  как
обычно, Икт - выпустят через  двое суток,  ну и смеху будет в  репортажах...
Несостоявшиеся  вдовы  сквозь слезы,  сортируя  мужей, заранее хихикали  над
любимым чтивом. Только покойника никто трогать не торопился.
     У дальнего  конца  стола, не причисленный ни к  одной из трех печальных
категорий, сидел весь избитый и ничего  не понимающий Дуайрес. Передний зуб,
свой,  природный,  красный,  ему в  драке  кто-то высадил-таки.  Держа  этот
несчастный зуб в  одной лапе, Дуайрес бессмысленно переводил глаза с него на
половинку драгоценного  протеза работы мастера Дунстана - из-за которого вся
драка и случилась. Протез был поломан только что, но принадлежал  - горе ты,
горе!  - покойному Кармоди, чей фин-ахан  так похабно осквернило обнаружение
этой полудрагоценной вещи в лотке с ясеневой стружкой.
     Полудрагоценной потому,  что протез  был  разломлен точно  пополам. Тут
горестные размышления Дуайреса были прерваны:  кто-то дергал его под  столом
за шерсть на ноге.  Дуайрес, которому внезапно все стало как-то безразлично,
помог вылезти оттуда чудом уцелевшему в драке господину Харку О'Брайену. Тот
отряхнулся, забрал у  Дуайреса обе половинки протеза, покачал ими в воздухе,
ударил друг о друга. В  глазах старика зажглись  огоньки, он  пошел  крутить
половинками  протеза в  воздухе. Тихое присвистывание его раздавалось на всю
опустевшую хатку:
     - Боббер, Боббер, где ж ты был? Боббер Боббера... добыл!
     Отчего-то Дуайресу показалось,  что покойник в такт О'Брайенову радению
шевельнул  хвостом  и тоже что-то забормотал.  И лишь тогда низошло на  него
блаженное забвение, и он рухнул под стол,  откуда  только что вытащил дважды
тестя покойного Кармоди. А господина Харка от радения, впервые,  быть может,
осуществляемого с помощью расколотого  пополам  зубного протеза, -  оторвать
уже ничто не могло.
     Он-то знал, что именно Боббер - Боббера.
     И в рожу плюнуть тому, кто скажет, что наоборот.



28

     И он понял, что это  был сон пальмы, о которую он  опирался. Она видела
во сне воду.
     Милорад Павич.
     Хазарский словарь. Зеленая книга.

     Странная погода стояла нынешним летом в Киммерии: ни жарко, ни холодно,
ни дождя, ни сухости, ни ветра, ни безветрия, - и так уже четвертый месяц. А
между тем и телевидение, и захожие офени  единым гласом повествовали, что на
Внешней Руси во  всех ее нынешних  несусветных границах стоит свирепая жара,
засуха угрожает  лесам  и полям,  народ  даже ропщет: отчего государь  такую
погоду вообще допустил.  Лишь над Киммерией - вероятно,  обычными стараниями
Великого Змея - лежал плотный, хоть и нетолстый облачный слой. Посевы ячменя
вроде вымахали как обычно. Бокряника на левом берегу Рифея налилась соками и
почти уже готова была к сбору: тоже как  обычно. Да  и раки на Миусах - хотя
месяц все еще был с буквой "ю" - выглядели соблазнительно, - по крайней мере
так  сообщал "Вечерний Киммерион",  под  страхом превращения в  еженедельник
дутых  сенсаций со времен  водворения  в  архонты Александры  Грек более  не
устраивавший.
     Говорили, что жара даже на Аляске, а хорошая погода -  кроме Киммерии -
только  и  есть,  что в  одном каком-то  отдельно взятом  латиноамериканском
государстве,  название   которого  произносить   -  язык  сломаешь,   не  то
Кетцалькоатль, не то Сальварсан, в  общем - в  одном только.  В  государстве
этом с  помощью патагонских гастарбайтеров спешно  выжигали тамошнюю колючую
степь, что называется каатинга, и засевали гречихой - чтобы было что послать
в виде безвозмездного дара гражданам Российской империи. Гречку (и ядрицу, и
продел), да  и мед, и воск,  и прополис:  все это нынешним годом в России не
уродилось,  - а  в Киммерии не росло отроду, да и пчел  в  заводе мало было.
Офени очень дешево  таскали  в город не  только  особо  необходимую  в  иные
праздники гречку, но и зело потребный сахар-песок, а где они его брали - кто
ж спросит. Известно, впрочем, что пользователи молясин во Внешней Руси - все
до  единого  сладкоежки. Ну, видать,  избытки у  них, либо еще  что: словом,
какая разница, лишь бы сахар  не пропадал, шоколад  тоже,  а всего важней  -
вяленые бананы да засахаренные каштаны.
     Гликерия, превратившаяся в очень уважаемую городом даму с тех пор,  как
дедушка Роман прежнего архонта поверг - а это уж когда-а-а было! - "Вечерний
Киммерион", как  и раньше, читала от  строчки до строчки, надеясь найти хоть
какие-нибудь  сообщения  о  Саксонской  набережной,  глядишь,  и  про их дом
напишут что-нибудь, а ведь возможно и такое, что напишут даже лично про нее,
- ну,  хотя бы  упомянут, например,  так: "...и  другие уважаемые граждане".
Ясно же, что это про нее, про Гликерию Касьяновну Подселенцеву.
     Деда  Романа,  благополучно  доживавшего  девятую киммерийскую  декаду,
поминали  в газете часто. Преимущественно как образец гражданского мужества,
-  но  иной  раз и  как  выдающегося  мастера,  резчика-родонитчика,  равных
которому  не  рождается и в декаду  декад: ежели по заумному  говорить, то в
гросс лет, а  ежели по-древлесоветски, то  в двенадцатью  двенадцать,  стало
быть, в сто сорок четыре года. Царь  в нынешнем году, от коронации начисляя,
правил тоже  ровно киммерийскую декаду  лет, - но это еще до  ноября  дожить
надо, тогда и отпразднуем. Другого деда, Федора Кузьмича, не поминали  вовсе
(иначе как в форме "другие уважаемые лица") - он специально с новым архонтом
договорился, чтоб не было  этого баловства. Других  жильцов - кого  как.  Да
что-то и  мало  их нынче стало,  не считая  почти  уж досидевших свой срок в
подвале  рабов.  Три  некиммерийских  женщины,  регулярно  заходивший в  дом
академик,  гипофет  Веденей, да все время  сбегавший от сбежавшей  жены  его
младший брат, первый  по силе на весь Киммерион молодой богатырь Варфоломей,
еще  соседи-художники  -  вот  и  все, кого  могли  в "Вечернем  Киммерионе"
поименовать "другими уважаемыми лицами", сообщая что-нибудь о том,