- Цена последняя.
     Колошарь оглядел неподвижные  фигуры в лодке: две женских, две мужских,
высокого лодочника, на  голове которого торчала остроконечная шапка гильдии,
спящего ребенка на  руках у женщины. Потом перевел взгляд  на богатыря,  еще
почему-то  поглядел  вверх.  Помедлил,  протянул  руку, общепонятным  жестом
неторопливо отогнул  сперва два пальца,  потом перевернул ладонь и  отдельно
отогнул мизинец.
     "Гони два, с бобром сам договаривайся, ему - один" - гласил жест.
     - А говорить не  хочешь, брезгаешь? -  по-рыночному забрюзжал  любивший
поторговаться Варфоломей.
     "Он  глухонемой", - просигналил снова возникший рядом со старшим бобер,
- "Он даже слепой, когда выгодно. Чего делать? Мне монету тоже вперед".
     Бобер был  большой, но старый, выцветшая шкура висела на нем складками,
одного переднего резца  не  хватало. Рулевой тихо засвистел. Перебивая  его,
засвистел  еще и один из мужчин, одновременно  освобождая место для бобра на
носу лодки. Мужчина свистел по-бобриному на октаву ниже лодочника,  долго  и
подробно поясняя что-то. Ошарашенный бобер плюхнулся  в воду и  поплыл, куда
указали. Старшой удовлетворенно спрятал две серебряных монеты за щеку - даже
не как бобер, а как бурундук  скорее  -  и дал отмашку: вали. Рулевой сделал
чуть  заметное   движение  веслом,  и  лодка   понеслась  на  север,  огибая
застроенную складами длинную и узкую оконечность острова Архонтова София.
     Раньше восьми утра в Селезень войти не получалось, очень уж замешкались
с погрузкой, да еще Гаспар в последнюю минуту убедительно  объяснил, что без
бобра плыть никак нельзя в свете мрачных отношений, сложившихся у Астерия  с
этой  расой: в  озере  несут  стражу  арбалетчики О'Брайены,  которые  могут
причинить множество неприятностей. Но  хорошо  свистеть умел только он  сам,
сам же  он  указал  и  место, где нужно искать  наемного бобра-ренегата: под
Сволочами.  Пока что  путешественникам везло, во всем, кроме погоды. Тяжелая
сырость налипала  даже на  рулевое весло,  а пассажиров  лишала минимального
комфорта. Выбора, впрочем, не было.
     Старый,  почти  седой  бобер,  нахохленно устроившийся на  носу  лодки,
замкнулся в себе,  и ничего  хорошего не ожидал. Высокий  и лысый  пассажир,
хорошо свистевший на родном языке бобра, посулил возвращение под родной мост
нынче же, но знал бобер цену  таким обещаниям. Лысый спросил, как его зовут,
бобер честно ответил: "Фи!"  и все прочие разговоры  счел лишними.  Никак не
прореагировал  он  и  на  то,  что лодка вышла  из города  и  устремилась  к
устью/истоку  Селезни.  Нынче  на  переправе  из  Левой  Нежности  в  Правую
вкалывала  лодочница  с редким  даже для Киммерии  именем Ананья Анановна, -
видать,  в  попытках  произнести  собственное  имя с детства ставшая  тяжкой
заикой.  Увидев  плывущую в запретную реку  лодку  Астерия, она  заорала  от
ужаса.
     Астерий низким, речным басом возгласил:
     - Пропусти миром, Ананья!
     -  Какая я  тебе  А...  а-на-на-на...  -  Собственное  имя  застряло  у
лодочницы  в  горле,  оно  злобно ткнула  веслом в  воду  и  мигом  упустила
управление; лодка закрутилась. Астерий ехидно, никому незаметно ухмыльнулся.
Понимая,  что человечьи советы  тут не помогут, Гаспар тихо  засвистел из-за
спины бобра.  Нежностевцы, которых в закрутившейся лодке было человек шесть,
все как один малость кумекали по-бобриному, и поняли, что сейчас произойдет.
Однако  Астерий пижонски  крутанул  лодку сперва в одном фарватере, потом  в
другом,  выровнялся  и  победоносно вошел  в  Селезень по  правильной  левой
стороне. Ананьину лодку, к счастью, просто снесло  в Рифей, пассажиры что-то
кричали  вслед, и скорей восторженное, чем возмущенное.  Проснувшийся Павлик
тут  же потребовал  подарить  дяде с веслом дорогую шубу, но тот  отказался.
Прочие  в  лодке Астерия тоже  его искусство оценили, но по другой  причине,
педагогической: вся сцена прошла без единого ругательства.
     -  Слабo, матушка, слабo тебе на моем-то законном месте  -  пробормотал
Астерий. Бобер  глянул на него подозрительно, что-то понял, но  встревать не
стал.  Захиревшие бобриные роды всегда были рады досадить  и Мак-Грегорам, и
Кармоди, и даже не особенно процветавшим озерным О'Брайенам. А этот, наемный
к тому же, не без оснований ожидал чаевых.
     Федор Кузьмич тем временем давал наставления Павлику, преимущественно в
том предмете, как важно уважать родственников, даже дальних:
     - Вот,  помню, я молодой  был, и вдруг  получаю письмо: пишет мне дочка
троюродного  деда, что неладно что-то  совсем в  королевстве  Датском, хочет
назад, в Россию. А я, грех такой, все занят был, ответить все собирался  - и
не успел, померла тетка Катерина... А ведь своя кровь, родная!  Ты, Павлуша,
следи, чтоб никогда с тобой такой конфузии не случалось...
     "Павлушей" мальчик разрешал называть себя лишь Федору Кузьмичу.
     - Отец  - это отец,  дед -  дед,  дальше  прадед  и  прапрадед.  А отец
прапрадеда -  это  по-нашему,  по-русски - пращур. Это, помни,  самый важный
тебе, самый близкий родственник... из мужчин. Ну, правда, кроме родного отца
у нас,  у православных,  есть еще  крестный  отец,  а кроме  родной матери -
крестная мать. Ты, Павлуша, помнишь, как зовут твою крестную матушку?
     -  Тетя  Вася! -  звонко,  на  всю  Селезень, крикнул  малыш,  которого
лодочная прогулка еще не утомила, а потому сильно увлекала.
     - Не Вася, а Василиса. Тетя Василиса. А крестного батюшку...
     Варфоломей прятал руки  в рукава, не потому, что  мерз, а  потому,  что
никому  пока  не хотел демонстрировать маленький, зловещий  "Кумай  Второй",
тридцать  две  пули  в магазине,  тридцать  третья в  стволе.  Гаспар держал
раскрытой  записную книжку и время  от  времени невероятно  быстро записывал
что-то бисерным почерком. Нинель покачивалась из стороны в сторону и шептала
-  одними  губами.  Федор  Кузьмич вовсю болтал  с  мальчиком. Астерий зорко
следил за  течением, держась довольно близко к левому  берегу. Лишь бобер по
имени  Фи из  захудалого рода Равид-и-Мутон испытывал  тревогу, он-то видел,
сколько обалделых  морд соплеменников, а больше соплеменниц, высовывается из
воды и провожает их удивленными, опасно недобрыми взглядами.
     Давно перевалило за полдень, больше  двадцати верст лодка поднималась к
озеру,   подгоняемая  противоестественным   течением.  Когда   горы   совсем
придвинулись, а гладь озера раскинулась в  сотне саженей  по курсу,  Астерий
резко притормозил.
     -  Женщины с мальчиком - лечь  на  дно.  Тут  озерная стража. -  Следом
что-то просвистел бобру и тот недовольно встал во весь рост, на задние лапы,
-  первым  лодочник  подставлял под  арбалеты  их кровного родича.  С одного
взгляда фамилию не распознаешь,  а обычай  кровной  мести у  бобров никакому
архонту не отменить, нет у людей такой власти.
     Арбалетчики,  годами   дремавшие   на   входе-выходе  Мyрла,   все-таки
проснулись.  Их было только двое, арбалетам  у них тоже  полагалось  бы быть
поновей,  да и самим бы им не вредно уйти  на покой. Кармоди  и Мак-Грегоров
они  не любили, но туго помнили две  из своих  обязанностей:  в озеро нельзя
никому, потому что граф в него прыгать иногда изволит, зашибить может, и тем
более  никому  не  положено  пробираться  к хатке  подскальной узницы,  дуры
Европы. Стрелять, что ли, не стрелять, что ли? Не сговариваясь, бобры решили
стрелять, но - промазать.
     Одна  стрела в  воздухе все-таки  пропела  слишком близко от лодки,  на
излете  попавши  в  весло  Астерия. Тот  мельком  глянул:  не  человеческая,
наконечник деревянный, обгрызен бобриными зубами, и сделал знак, по которому
Варфоломей  встал во весь  рост и прицелился из "Кумая" в затылок  своему же
впередсмотрящему,  -   в   одно   мгновение   бобер-спутник  превратился   в
бобра-заложника, что дальнейшую стрельбу напрочь исключало, Астерий знал про
обычай кровной мести не хуже арбалетчиков.
     - И бобру шубу! Соболью...- восторженно заорал мальчик со дна лодки. Но
дедушка  Федор уговорил  повременить:  все-таки  одна шуба у  дяди бобра уже
есть, не так разве?
     Круглое  озеро  Мyрло  не  имело  в поперечнике  и двух  верст.  Следуя
правилам,  Астерий  плыл  вдоль  берега,  по  часовой  стрелке,  не  слишком
приближаясь к  отвесной скале,  под  которой,  в  довольно  глубоком  гроте,
доживала бесконечные свои дни старуха Европа. К счастью,  старуха  спала,  и
телефон на груди Гаспара молчал. Наконец, лодка достигла  настоящего причала
возле  будки с единственным  окном. Над причалом бледной позолотой светилась
надпись "ТРИЕД". Даже всеведущий киммерийский академик  прибыл в сектантский
город впервые.
     - А тут  правда змеи? - боязливо  прижимая  мальчика к  груди, спросила
Тоня академика.
     -  Правда, - ответил Гаспар,  перелистнув несколько страниц в  записной
книжке, - Вот: амфисбена уральская, фарей мурластый, ехидна рифейская, кенхр
киммерийский жирный... Только вы не бойтесь их, вы же огурцов не опасаетесь,
если в  теплицу  заходите.  Змей  тут берегут,  разводят, особенно этого  их
жирного -  кенхра. Вот, еще у них какой-то якул деликатесный есть, но  это я
уж и не знаю,  что такое, боюсь, его уже и съели подчистую. Так что если где
вы тут змей встретите, то только на рынке или на обеденном столе.
     На берег сошли все, кроме бобра и Астерия. Городком и немногочисленными
окрестными фермами,  без помощи воды, на  голом камне  выращивающими морскую
капусту, управлял  некий  Тарах  Осьмой, сын Онисифора и  Манефы, знаменитой
змееедицы, -  ересиарх, полновластный  хозяин более чем тысячи  человеческих
душ, съевший на  своем  веку  столько змей, сколько  обычный  человек  ни  в
страшном  сне, ни в серпентарии Московского  зоопарка не  увидит.  В ведении
Тараха  находился  и  гелиограф  - аппарат, без которого  общение  с  замком
Палинского, - а до  того  было несколько верст  по вертикальной прямой, - не
представлялось  осуществимым.  Гелиограф   был  виден  с  пристани:  большое
вогнутое  металлическое   зеркало  глядело  на  восточные  скалы   с   крыши
двухэтажного строения.
     Привыкший  к  прямым  и  простым  линиям архитектуры  Киммериона,  глаз
приезжего  несколько  терялся:  каждый  карниз  и  наличник  был  прихотливо
выделан, причем единственной темой орнаментов были два переплетенных змеиных
тела.  Тут  царил культ змей, в остальной Киммерии презираемый. Однако здесь
был тот самый монастырь со своим уставом, полезши в который приходилось оный
учитывать. Даже тройная  буква "Е"  над каждой дверью  свивалась из трех пар
змей. Дорога между домами тоже змеилась.
     Лодка,  покинутая пассажирами,  едва покачивалась на темной воде озера,
но  то там, то здесь  ту  же  воду  скоро  стали  тревожить  бугорки:  бобры
O'Брайены  были встревожены. Отношения между сектантами и метрополией всегда
были далеки  от  безмятежного  спокойствия.  А про то,  что  Астерий с почти
незапамятных для  не очень  долго,  в сравнении с человеком,  живущих бобров
изгнан  с  акватории "Селезень-Мyрло", все местное водное население знало от
младых  резцов. Покрутившись поблизости, старая бобриха с мехом цвета  почти
что  чернобурой,  седой  лисы, высунулась и тонко что-то просвистела  тощему
ренегату, чье присутствие сейчас  служило для лодки Астерия охраной.  Тощий,
хоть и был неполнозубым, ответил длинной  руладой, в которой вовсе ни свиста
не понимая  на  бобрином  наречии, можно  было опознать высокохудожественный
семиэтажный  матюг.  Чернобурая  фыркнула и ушла  под воду, в ближайшие  дни
прогуливаться  по реке ей  не стоило: про  немолодых  вдов  такое,  конечно,
говорят иногда, но чтобы при всех!.. И неправда это - никогда она ни с какой
щукой... Тьфу-ты, расстройство одно.
     Академик и  старец между тем благополучно отыскали  дом Тараха, на чьей
крыше сверкал гелиограф, дружно взялись  за дверной  молоток в форме змеиной
головы  и  тремя  двойными ударами в  бронзовую  доску  попросили разрешения
войти.  Из открытой в  темноту двери тяжело и подозрительно пахнуло помоями.
Однако же в трапезную проводили без лишних вопросов. Вопросы, видимо, должны
были  возникнуть у  гостей  при  виде хозяина -  самого Тараха,  пучеглазого
мужика  с  бритой  головой  и   длинными,  вислыми,  в  форме  двойных  змей
закрученными усами. Усы змеились ручьями возле уголков рта и уползали назад,
за плечи, под уши, а на затылке были собраны в причудливый клубок.
     Тарах обедал, он сидел во главе извилистого, как змея, стола, посредине
которого  высилась колоссальная посудина с  прозрачной  крышкой;  сквозь нее
было  видно шевеление множества скользких и жирных тел - как  и все  богатые
змеееды, ересиарх  предпочитал  свежую здоровую пищу, а  может ли быть  пища
более  свежей,  нежели  та,  которая  живая?  Перед  каждым  из  тараховских
нахлебников - сидело таковых  за столом не  менее десятка - лежал длинный  и
тонкий нож  для вспарывания змеиного брюха,  а также перчатка из асбеста для
левой  руки и  стоял особый бокал,  об который, по древней  традиции, змееед
ударял змею передними ядовитыми зубами,  высекая яд прежде, нежели отсечь ей
голову,  вспороть брюхо, выпотрошить и съесть,  в  яд  обмакивая и на гарнир
закусывая сухорастущей  морской  капустой. Трапеза, судя по  еще не  слишком
загаженному полу и по шевелению в главном блюде, началась недавно.
     -  Яд-капуста,  хозяин-батюшка!  -  возгласил  просвещенный   академик,
кланяясь Тараху в пояс. Тарах выпучил и без того невпалые глаза, но также по
обычаю  повернул свой нож ручкой к  гостю,  приглашая присоединяться, сказал
ехидно:
     - Капуста-яд, мистр-невеглас!
     Гаспар    не   смутился,   среди   его   званий    были   почище,   чем
"магистр-язычник". Он  снял плащ  и шапку, отыскал на лавке свободное место,
после чего  неуловимо  быстрым  движением  левой руки  без  помощи  перчатки
выловил из-под  крышки жирную черную гадину в две ладони длиной,  шарахнул о
бокал, рассек, содрал  шкуру,  выпотрошил,  откусил кусок,  с  удовольствием
захрустел.
     - Отменная кенхр-медянка, отменная - рассеянно приговаривал академик, с
подчеркнутым удовольствием доедая первую  змею  и  вытаскивая  вторую. Тарах
почти  одобрительно  смотрел  на  свой исчезающий  обед;  роста  Гаспар  был
киммерийского  и аппетита -  тоже.  Вторую  змею академик, припомнив этикет,
правильно,  фигурным движением вспорол и  внутренности бросил на пол.  После
сдирания шкуры и отсечения головы осталось  не так уж много  - на два укуса.
Гаспар потянулся  за третьей змеей и сразу же - за четвертой. По незаметному
приказанию  хозяина с кухни принесли второе блюдо змей, ересиарх был доволен
соблюдением обычаев и расщедрился.
     -  Знатно  щапление!  Леть,  чада!  -  поспешно  сказал  Тарах,  и  его
нахлебники,  точней,  как  говорили  сектанты,  образуя  слово  от  названия
змеи-медянки, "намедники",  взялись за ножи. Трапеза окончилась на удивление
быстро.  Тарах, проглотив хвост очередной змеи, утерся рукавом и обратился к
академику:
     - А что, гостюшка, неотравляем еси, или вовсе како?
     -  Никако,  -  равнодушно  ответил  Гаспар, -  Да  вкусишь, хозяин,  от
коньячища, что  нам  из Внешней Руси тащат, вкус един  бысть со ядом  сим, а
ядение  не в пример плотней  за трапeзою твоею. Донележе клубец желвецов сих
не поедох, не киммериец еси! Несть аспида аще не для прохарчения...
     Тарах  еще  больше  успокоился:   гость  говорил  на  почти  правильном
диалекте,  вставляя  городские слова лишь там, где  им действительно не было
аналогов. Гаспар жмурился от удовольствия в сердце своем: знакомые  ему лишь
по описаниям из третьих рук обычаи триедцев он, кажется, не нарушил. Теперь,
по  законам триедцев,  он считался вполне  своим, ибо  съел за столом Тараха
больше чем три змеи.  Через плечо, мельком,  он глянул на мальчика, которого
держали за руки  Антонина и  Федор Кузьмич: Павлик тоже хотел за стол, вовсе
не  боясь происходящего,  но  его,  к счастью,  не  пускали. Гаспар мысленно
перекрестился и перешел к главному, деловому разговору.
     - Потщимся! Обаче неленостию сподвигнемся! Препоясахся, взем  гелиограф
у руци, да сподобися сиятельный граф новостех, еже емеяху! Да грядет сретати
семо!  Понеже вем  невемо, да их милости издалеча несех, от труда городского
да  деревеньского внидох,  чадо велие, чадо  благостние  приведох, да нужден
милости его во потребах велих!
     Тарах засомневался:  гость  вел  себя  как настоящий змееед, но  просил
что-то уж  больно много. С помощью гелиографа призвать Палинского,  конечно,
было возможно,  иначе  на черта  бы вообще вручать змееедам гелиограф, но на
памяти  живущих  использован  для  этой  цели,  да  и вообще ни  для  какой,
отражатель  не был ни разу.  Но по размышлении решил,  что  свои  же  обычаи
нарушать нельзя.
     - Ну, возыдем... - сказал он, вставая. Лестница, ведущая на крышу, была
приставная,  первым по  ней  полез змееед,  напоминавший  помолодевшую копию
Тараха, -  похоже,  сын.  Следом полез  Гаспар,  за  ним  -  Федор  Кузьмич,
сделавший знак Варфоломею и Антонине далее не двигаться. Впрочем, не полезли
на крышу и прочие змеееды.
     Начинало  темнеть;  снег так  и  не  пошел. Гаспар огляделся.  Вогнутый
металлический  щит на  крыше  был  шириною  в  сажень.  Управлялся  он двумя
ручками,  подведенным  к  шарнирам  опускаемого  на  него чехла.  Удивленный
академик   констатировал,  что   зеркало,   вопреки  нормальному  устройству
гелиографа, закреплено неподвижно и направлено только вверх, туда,  где  над
облаками размещалось  "орлиное гнездо"  старого  графа.  Впрочем, только  ли
графа?   Федор   Кузьмич  уже   дважды   ненароком   называл   его   "старым
фельдмаршалом". А ненароком ли?
     На  возвышение перед гелиографом взгромоздился Тарах,  за  ручки взялся
его сын, некоторое время больше не происходило ничего. Затем началось такое,
что  академик  чуть  не   полез  за  записной  книжкой:  неказистый   Тарах,
торжественно  подняв  бритую голову  прямо к  небу,  огладил усы  и...  стал
светиться, - не иначе как  сказывалась капустно-змеиная диета. Свет ересиарх
испускал всей фигурой, он был изжелта-лиловый, довольно противный, но весьма
яркий,  и стекал  в  зеркало,  где  собирался  в фокус,  чтобы тонким  лучом
вонзиться в облака.  Трижды  сияние Тараха  гасло,  трижды возникало  вновь:
змеееды вызывали Палинского на связь.
     - Глас  прост: мило деяти, москолудство не  лепо имети!  -  продиктовал
академик  сообщение,  надеясь,  что  его  не  слишком  отредактируют:  кода,
используемого змееедами он не знал, хотя теперь - ишь! - сделался Гаспар еще
и змееедом, впрочем, кто его знает, почетным ли, - Елико силою превыше всех,
тольма узда коневи правитель есть! Сретай, сретай! Не обижю тебе. - Академик
вопросительно глянул на  старца  - не  надо  ли чего добавить. Федор Кузьмич
благодарно кивнул, помедлил и сказал:
     - Подпись: Александр.
     Академик слегка дрогнул, ибо понял, но подпись под  текстом гелиограммы
подтвердил, - с чужим, не съевшим с ним  за столом ни одной гадюки,  сектант
говорить  не стал, а  Гаспар  не затем съел  гадюк  двойную  порцию.  Живот,
кстати, от этой закуски уже болел основательно. Тарах все светился, помощник
все  двигал  заслонкой,  сообщение  раз  за  разом уходило  за  облака,  луч
вычерчивал в них вензеля без видимого результата. Смотреть вокруг было почти
не на  что:  выстроившиеся  в  две  улицы  вдоль  берега  домишки  триедских
обывателей,  свинцовая  гладь озера, нижняя часть скального обрыва, а выше -
сплошной  туман.  Так  что   невероятен  во  всей   этой  сцене  был  только
лилово-желтый, испускаемый пучеглазым Тарахом свет.
     Прошло с  четверть  часа, и  Гаспар  уже  начал  сомневаться  в  успехе
предприятия,  когда  в  воздухе  появился  новый  звук:  нечто  со  страшной
скоростью   падало  с  неба  чуть  ли  не  прямо  на   Триед;  впрочем,   по
невозмутимости   Тараха   Гаспар  по