предил,  произнеся старинный
офенский пароль - "гасло" - по которому допуск в город разрешался:
     - А что, весь Киммерион выстроен, все ли закончено, все ли обустроено?
     - Нет, нет, много еще строить, куда там! - хором ответили деды, отринув
мысль о ржавых табельных протазанах и ветхих арбалетах, валяющихся к тому же
в  караулке. Древнее  поверье  гласило,  что город не должен  быть  достроен
никогда.  А  уж  если  будет  достроен,  то  сведет Великого  Змея  страшная
судорога,  разломится  дно Рифея, уйдет под него  Киммерия.  А если  еще  не
достроен  -  ничего  такого, понятно,  не предполагается. Так что  Киммерион
вовеки недостроен: полноправные  бобры возводят все новые  и новые  плотины,
каменщики  кладут  новые дома  взамен пострадавших от выветривания и  водной
эрозии - точильный камень, основной строительный материал Киммерии, и тот за
тридцать восемь  столетий крошится.  Словом,  взять с жителей недостроенного
города нечего, живите  дальше, все живите, сколько  бы вас тут, киммерийцев,
ни народилось.
     А  новый  киммериец в эти минуты явно собирался  это сделать.  Согласно
незыблемым установлениям Минойского кодекса, каждый, кто родился в Киммерии,
получал  право  на  прописку  в  ней  и жилье, на  медицинский  полис  и  на
пенсионное обеспечение, даже на право  голосовать на  выборах архонтов, даже
на  право  быть  избранным  в архонты.  От врат  Яшмовой Норы  до  гостиницы
"Офенский  Двор"   было  рукой  подать,  там   имелся  хороший  медпункт   и
медбрат-костоправ с дипломом  киммерийского медучилища  Св.Пантелеймона, что
на  Хилерной набережной, - но  вот опытной повитухи там,  понятно, не  было,
таковая офеням, которые, надо еще раз напомнить, всегда мужики - была как-то
без  надобности.  Большой  роддом  имелся  на  соседнем  острове,  именуемом
Бобровое Дерговище, - однако пришлецы в такую даль роженицу вести побоялись.
Старец объяснил, что он сам  достаточно опытный гинеколог  с дореволюционным
стажем, роды отлично примет не только что в медпункте, но даже в караулке, -
была  бы только  горячая  вода,  сухое место и пара чистых простыней.  Стало
быть,  годился  и  "Офенский  Двор",  младший  из  дедов  повел  гостей куда
полагалось, а старший  остался при  Норе размышлять: что  за путников Святая
Лукерья,  покровительница Киммериона, привела нынче в город  -  аккурат в их
дневное дежурство.
     Рожать  гостья принялась сразу, как улеглась  в медпункте на россомашью
шкуру;  роды были  долгими и непростыми,  - успели  добрые люди  и  повитуху
привести с Дерговища; та попыталась старика-гинеколога из медпункта выгнать.
Однако старец был  не робкого десятка,  не хилой дюжины,  повитуху вытолкал,
роды к вечеру благополучно принял. Повитуха оказалась бабой обидчивой, уйдя,
пустила слух, что младенец, если и выживет, то будет очень слабым, а потому,
кто добра крещеным людям желает, пусть первым делом зовет на "Офенский Двор"
попа! Не ровен час, умрет младенец некрещеным, позор будет не только на весь
Лисий Хвост - еще, глядишь, в "Вечернем Киммерионе" пропечатают! Оставленный
не  у  дел  медбрат мигом слетал в  ближнюю церковь  Стефана  Пермского, где
служил  иеромонах  отец  Аполлос, истинный  строгих правил киммериец, в чьих
длинных-предлинных пальцах малыш казался еще меньше, чем был на самом деле.
     Гостья,  молодая  мать, сильно  ослабла,  спрашивать  у нее  об  имени,
которое  она  хотела бы дать сыну, не стоило, да  и не имел привычки суровый
иеромонах  ни с кем советоваться. Он глянул в святцы, как  положено,  на три
дня вперед, и выбрал из множества  празднуемых в тот день святых Павла: имя,
ныне   во  всей   стране  особо  чтимое   по  высокополитическим   причинам.
Новокрещеный  Павел,  вовсе не  такой  слабенький,  как бубнила  молва,  был
возвращен матери  и пришедшим с  ней  в  Киммерию гостям.  Крестными отцом и
матерью, по старому обычаю, в  Киммерии  могли быть лишь киммерийцы, - стали
ими  для малыша  подвернувшиеся под длиннопалую руку отца Аполлоса  стражник
Яшмовой  Норы  Кириакий  Лонтрыга  и  повариха  "Офенского  Двора"  Василиса
Ябедова.
     Василиса, женщина  благолепная - в два киммерийских обхвата! - вплыла к
оклемавшейся роженице и предъявила ей сморщенную мордочку новорожденного.
     - А ну скажи, - почти пропела повариха, - скажи: Паша! Пашенька! Павел!
Павлуша! Павлинька!
     Роженица заорала не своим голосом; в прихожей кто-то сразу пустил слух,
что, мол,  второй  идет, двойня будет,  рано  отца-иеромонаха  отпустили, не
вернуть  ли?   Роженица  сомлела,  повариха  тоже   испугалась,  но  уронила
новорожденного лишь  на собственный необъятный живот, скоренько  отступила в
другой покой, где напустилась на  нее женщина-татарка; старец-лекарь,  шепча
одними  губами  общепонятные русские  слова, занялся  приведением в  чувство
молодой мамаши.
     -  Ты  почему  его Павлом назвала?  - прямо спросила татарка.  Повариха
ничуть не смутилась.
     -  Батюшка  нарек! По святцам  нарек! Воля  батюшки  -  святая  воля! В
святцах на двенадцатое,  батюшка сказывал,  целых  двадцать семь имен  есть!
Аникий, Евлалий, Ефрем,  Корнилий,  Никодим... Зато, кабы молодая-то девочку
принесла,  на  двенадцатое ни  одного  женского имени нет, и  на тринадцатое
тоже... А батюшка у нас - святой человек, вот, молод пока, а в года войдет -
главным батюшкой во всем городе будет! Так что ты не очень-то, косоглазая!..
- Косоглазая  плевать хотела на выпады киммерийских расистов, она неуверенно
обвела  глазами  столпившуюся  публику  из  числа  бездельничающей  обслуги,
обреченно присела на лавку.
     - А я ведь знала... - прошептала она.
     - Ну, а если знала, - припечатала Василиса, тогда чего базаришь?
     - Да она-то Алешей хотела назвать...
     - Батюшке видней, и кончим  на том. Как, первородка  она? Молоко будет,
или на кормилицу заявку писать?
     -  Будет, будет молоко, не надо  кормилицу...  - пробормотала татарка и
удалилась  в  комнату роженицы. Из-под  двери пополз тяжкий запах нашатыря и
еще чего-то едкого.
     "Вечерний Киммерион" в тот же день сообщил о  появлении на свет первого
за  многие сотни  лет  киммерийца некоренного  происхождения,  -  точней,  о
появлении  на  свет младенца, считающегося  киммерийцем  по священному праву
"крови  и  почвы", -  а  закон  этот, учрежденный еще  основателями  города,
освятили  своим благословением (языческим, впрочем - время тогда было такое)
такие прославленные люди, как Конан, прозванный Варваром. Часы на его могиле
в миг появления на свет юного Павла-киммерийца давно перешли за полдень.
     О  великий  и  довольно могучий русский язык, как  же несовершенен  ты,
когда приходится  повествовать  о  делах  Киммерии!  Сколь недостает  в  нем
"сомнительно-последовательного наклонения", чтобы поведать о том,  как через
несколько дней тот же "Вечерний Киммерион" опубликовал подборку читательских
писем:  событий в Киммерионе никогда  не бывает  особо много,  понятно,  что
появление  на свет некиммерийского  киммерийца обратило на себя внимание. По
какому   адресу  посылать  подарки   новорожденному?  Не   выберет  ли  себе
новорожденный  профессию офени? Правда ли, что батюшка нарек его нецерковным
именем Щап?  Любит ли шейки рифейских  раков? Как  оценивает  шансы  бегунов
Танзании  на будущих  олимпийских играх? Что думает о последнем предсказании
Киммерийской  сивиллы, опубликованном  в  приложении  к  газете  от  первого
сентября? Примет ли участие...
     Наутро  мэрия  взбеленилась.  Ребенку  недели  нет,  у   матери  молоко
только-только пришло,  ее  бы  на  Дерговище  в отдельной  палате  держать и
анализы делать,  а  "Вечорка" морочит голову олимпийскими щапами!  Редактору
дали строгий  выговор  с  последним  предупреждением, после  чего  следующая
оплошность  сулила ему  дальнюю дорогу в любой из двух северных  Миусов, где
только и дел культурному  человеку, что делать ставки на  нелегальных рачьих
боях  и  бегах. В свою очередь,  Аполлос подал жалобу в епископальный совет:
газета  заявила   что  он,  иеромонах,   в  таинстве   крещения  использовал
нецерковное  имя.  Словом, "Вечорка" получила дюжину повесток;  обеспечилась
скандалами  на  полгода вперед, тираж ее поднялся на  три  процента  за счет
розничной продажи, но зато малыш, а заодно и члены его семьи, сразу получили
прописку  в  Киммерионе,  на  Караморовой стороне.  Там,  глядя  фасадом  на
расположенную  за  протокой Землю  Святого Витта, стоял  крепкий одноэтажный
особняк  древнего  старца-камнереза, давно  вдового  и  вышедшего  на пенсию
Романа Подселенцева. Дети его выросли и жили  отдельно, с Романом оставалась
лишь  внучка-сирота, засидевшаяся в  девках Гликерия Касьяновна, обихаживала
деда, но в шестнадцати комнатах не управлялась.
     Указом архонта половина комнат в доме  с выходами  на  Скрытопереломный
переулок  и  на  набережную  отходили  в съем  семье "нового  киммерийца", а
квартплату,  хоть  и  небольшую,  мэрия  взялась  платить  сама  -   семгой,
лососиной, сигом, если  понадобится -  то  и точильным камнем  на  подправку
стен. Вместо  пушных  товаров завезли  на  Романову  половину  двора  восемь
саженей березовых дров. Отопление в Киммерионе почти везде  было центральное
за счет мощного горячего  ключа на Банном острове (где бань, кстати, никогда
не  было), -  но Роман любил  коротать долгие остатки  своих  дней у камина.
Свободных денег на дрова дети Роману не выделяли,  внуки не дарили, а пенсий
от архонтсовета и гильдии  камнерезов хватало  только  на пропитание. Старый
камнерез  почел  новых  жильцов   даром  Божьим,  потому  что   в  "Вечернем
Киммерионе"  целую  страницу  занимали  объявления  "Сдаю", а  под  рубрикой
"Сниму" не печаталось почти ничего.  Меньше  всего старец  догадывался,  что
жильцами  он  обязан  звучанию  фамилии,  выловленной секретарем  архонта  в
телефонном справочнике: он был старейший в городе Подселенцев.
     Киммерийский язык  отягощен множеством глагольных  форм не  просто так:
дело  в  том, что  само  время идет в Киммерии не плавно. Войдет, к примеру,
офеня из Внешней Руси (она же в  данном месте - Герцогство Коми)  в Яшмовую,
или,  по-киммерийски, Лисью  Нору,  а там  возьмет курс  на выход,  на Лисий
Хвост. А по дороге залюбуется красотами самосветящегося грота "Миллион Белых
Коз",  подремлет  на высоких  сталагмитовых  табуретках  в  "Колоде  Колод",
помедлит, пересекая "Заветную Углекислую" - глядишь, и набежит ко дню другой
день, там и третий, и получится, что шел он пещерой тридцать часов, а  вышел
-  протекло  тридцать  дней. Офени  к  этому привыкли,  а  вот семья "нового
киммерийца" Павла Павловича того не предвидела, вошла в пещеру весной, вышла
-  осенью,  получалось, что  носила мамаша своего малыша под  сердцем вместо
девяти месяцев  - двенадцать;  кто, скажите  на милость, признал бы в Москве
такого сына наследником? Но то в Москве, а Киммерион умел объяснить подобные
вещи просто и по-киммерийски. Донька, Нинка и почтенный старец Федор Кузьмич
вселились в дом к камнерезу на  правах опекунов новорожденного, Тонька  - на
правах уважаемой матушки,  о том были  выданы  документы  на двух  языках, с
печатями и подписями, с левого нижнего угла надгрызенные бобровыми зубами, -
так подписывались заседавшие в архонтсовете бобры и предполагалось, что этим
надгрызанием  выражают  они одобрение.  Дом старика Романа  ожил, а младенец
оказался еще и мастером орать - на всю  Саксонскую.  Даже с противоположного
берега, с Земли Святого  Витта,  сказывали,  в тихую  погоду  слыхать. И все
только умилялись.
     Через несколько  месяцев  где-то  во Внешней Руси  имели место  большие
празднования: то ли генеральный секретарь наконец-то усоп и был под зубчатым
забором  обронен  в  сиротскую  могилу,  не  то,  что  более  правдоподобно,
отпраздновали  на Москве первую  годовщину  коронации ныне здравствующего  и
процветающего монарха, про которого в народе даже анекдотов не слагали,  ибо
любили; сожалели только,  что царь  все  не  женится никак, и  нет у державы
наследника. На этот счет жильцы Подселенцева думали по-своему, но  их мнение
ни до чьего сведения не доводилось.
     Более всех по-своему думала об этом, как и о чем угодно другом отдельно
и вместе взятом, пришлая женщина с татарскими чертами лица, которую звали то
Ниной,  то Нинухой,  то  вовсе Нинелью; стоило  старой деве Гликерии завести
беседу про неженатость царя, Нинель-Нинуха сразу из общей гостиной выходила.
Такая гостиная была в доме Подселенцева одна, в ней стоял громадный японский
телевизор с видеомагнитофоном,  купленный  детьми и  внуками в складчину  по
случаю  Романова  восьмидесятишестилетия.  Эту  дату  -  семь  дюжин,   или,
по-киммерийски, декад,  считали  в  Киммерии очень  большим  событием: когда
делали на нее подарки, то не жалели денег на дорогие офенские товары. Товары
эти бывали очень даже кусачими, ни один офеня больше двух, ну, трех подобных
телевизоров  за одну  ходку из Внешней Руси  принести не  взялся бы. А  ведь
приходилось такие товары тащить на своем горбу от Кимр на Урал, - телевизоры
эти. Брать товар на полпути офени брезговали.
     Кимры, да еще далекий и таинственный  Арясин  Тверской губернии служили
для  офеней кладезями товаров. Там  имелись кружевные и штиблетные промыслы,
там лабазы местных  барыг ломились  от бесподобной электроники. Жаль только,
что   из-за  помех,  вызываемых  магнитной  активностью  Великого  Змея,   в
Киммерионе даже с параболической антенной ловилось  едва-едва тридцать-сорок
телеканалов. Поскольку  все  каналы  сообщали  о  юбилее  коронации  и,  как
сговорившись,   молчали  о  похоронах   генсека,   понятно,   что  в   нашем
повествовании раздвоившаяся история Внешней Руси ни о какой советской власти
не  помнила  вовсе.  Новейшие  историки  (не  одни лишь киммерийские, тех  и
было-то неясно сколько при  домике-музее царя Петра Алексеевича),  притом не
только холуи Новых Русичей, утверждали, что никакой советской власти не было
вовсе  никогда, как не  было ни Древней Греции, ни Римской  Империи, как  не
было  Будды,  Христа, Наполеона, не было  махдизма,  марксизма, масонства  и
вообще никогда ничего не было и сейчас тоже нет.
     А  вот японский телевизор был.  Иногда Гликерия ловила по нему передачу
на  новогреческом   языке,   но  его   ни   дед   Роман,  ни  Гликерия,   ни
жильцы-подселенцы  не понимали. Только  Федор  Кузьмич  обмолвился,  что его
младший брат на  этом  языке любил  говорить "калас, калас", - наверное, это
слово означало  "хорошо". На древнегреческом передач не было вовсе,  не было
их  и  на древнеегипетском, и даже на  киммерийском не было. Приходилось все
смотреть на русском, - точней, не смотреть, а слушать, и не на русском, а на
языке  Новых Русичей, который в Киммерии понимали не все, - а кто и понимал,
то не все.
     И   потянулись   киммерийские   дни,   для  разнообразия   перемежаемые
киммерийскими ночами.



4

     Осенью число краж увеличивается.
     В.Ф.Трахтенберг. Блатная музыка

     От Саксонской  набережной до Кроличьего острова было  почти две версты,
но над спокойной водой, особенно тихими и  все еще не холодными ночами, удар
колокола  Архонтов Шмель долетал весьма  гулко. Домовладелец Роман, заслышав
"бам-м!", считал, что  настало время почивать. Для Тоньки это  был  сигнал к
очередному кормлению маленького  Паши.  Для  Нинели  и Дони -  сигнал помочь
Тоне. Гликерия этого сигнала, скорей всего, не слышала, она не отрывала глаз
от  экрана,  где шел очередной сериал о жизни Св.Варвары.  А что думал Федор
Кузьмич, обитавший  в  угловой  комнате с  видом  на улицу Открытопереломный
Канал, никому не известно. Комнату  он выбрал себе самую дальнюю  от  покоев
хозяина; кроме  "доброго утра" они друг другу, кажется,  ничего не говорили.
Хотя  владела  ими общая  страсть, оба были азартными любителями  пасьянсов,
только разных,  хозяин  до  бесконечности раскладывал  в  тридцать две карты
"царство женщин", Федор Кузьмич, напротив,  любил  метать  совсем  несложный
"эгоист", иногда для душевного разнообразия раскладывая "ссылку".
     Семеро  в доме: пятеро  жильцов,  двое  хозяев; удар Шмеля  в полночь -
сутки  прочь;  новогоднее  выступление  императора  с  обращением   ко  всем
православным и ко всем инородцам - год долой, двадцать девятое февраля - вот
и високосная квадрига  умчалась с бумажки в  сто тысяч на золотую  монету  в
пять империалов, вот и весна на носу, вот-вот пойдет  лед на Рифее, северная
страна  Киммерия,  но  тепло в ней подземное, вот и выдаются оттепели  уже в
марте, ну, а  для  стариков  март - время тяжкое, вот и слег нынешним мартом
домовладелец  Роман   Подселенцев  с  приступом  вегетососудистой  дистонии.
Районная неотложка  с Караморовой  стороны,  впрочем,  ничего  серьезного  у
старика не нашла,  дала прогноз, что к Пасхе оклемается. Уход за больным был
хороший. И надо  ж! Именно в такой мартовский день в парадную дверь дома, со
стороны Саксонской набережной, грубо постучали чем-то тяжелым.
     Постоянных гостей  в доме на Саксонской  было немного, и те  все знали,
что вход со стороны Скрытопереломного переулка, через кухню, в дневное время
только на крючок прикрыт. Самым постоянным гостем  в доме Подселенцева стала
крестная  матушка  Павлика,  повариха "Офенского дома"  Василиса  Ябедова, с
помощью батюшки Аполлоса разглядевшая в святцах, что имя "Павел" празднуется
в году аж сорок  раз. По такому случаю она намекнула постояльцам-офеням, что
крестник  у  нее особенный,  -  не  какой-нибудь "Астерий" четырехразовый, а
Павел  с сорока днями ангела; в феврале - только  один раз,  зато в марте  -
целых  шесть!  Ну,  офени  повариху  любили,  подарки  для крестника  всегда
находились,  а  вместе  с  Василисой норовил  придти и ее кум, крестный отец
мальчика,  Кириакий Лонтрыга.  У него  подарки тоже бывали, но  все  в  доме
знали, что  интересуют Кириакия всего более разноцветные настойки  на разных
ягодах,  учинять которые Гликерия  Касьяновна была  превеликая мастерица. Но
хоть и  шесть раз  Павел  в марте именинник, да еще  три  раза в апреле - не
крестные  же  отец с матерью  грохочут в дверь со стороны набережной!.. Хотя
смотря какой важности дело.
     Гликерия,  а  с ней  спокойствия  ради Нинель и  Доня, пошли снимать  с
парадной двери щеколду, - вообще-то этим входом не  пользовались, но  Доня в
боковое окно приметила, что ломятся с набережной в  дом городские стражники.
Неужто Кириакий?..  Решили все  же  открыть  -  не ровен час,  плюнут стражи
киммерийской  свободы  на  киммерийскую  приватность  и   неприкосновенность
жилища, высадят двери, потом ремонтируй.
     Дверь,  впрочем,  успела  треснуть:  стучали  в  нее  большим  каменным
бревном.  Когда   посбивали  с  крыльца  недотаявший  лед,   увидели  жильцы
подселенцевского  дома гостей  во  всей  красе: шестерых дюжих стражников из
центрального  городского  отделения с Елисеева Поля,  в  парадной  форме,  -
кираса,  ментик, клешня рифейского рака в петлице слева и все прочее, только
что  церемониальные алебарды с собою не прихватили, -  а  у ног их, прямо на
каменных плитах крыльца,  лежал  молодой парень,  мальчишка еще, с  разбитым
носом и диким страхом в глазах.
     - Выкуп головы! - хором сказали стражники.
     Бабы  переглянулись.  Никакой  головы они  не  заказывали,  на  продажу
никаких голов в доме не было. Однако взгляд Гликерии упал на каменный таран,
которым стражники только что  стучали в  дверь. Видеть она в последнее время
стала  лучше,  природная  близорукость немного  компенсировалась  возрастной
дальнозоркостью; присмотрелась Гликерия к дубине, качнулась и схватилась  за
косяк. Работу своего деда-камнереза она признала сразу.
     -  Романа  Миныча Подселенцева  работа?  -  осведомился  старший страж,
кособородый  и  косоглазый  мужик,  на  котором  форма сидела как  на корове
придворный мундир.
     -  Романа   Миныча,  давняя,  для  Святого  Витта  пого