е версты  высотой, хотя за  крепость самой
лестницы она и опасалась, зная свои немалые  габариты: в офенской гостинице,
где она состояла шеф-поваром, уже давно  расширили все двери,  которые могли
ей понадобиться, - в  обычную дверь Василиса  не проходила  даже боком. Но и
силушки  в  крестной  матушке царевича  было заложено не  меньше:  в  каждый
двунадесятый  праздник  она,  возвратясь  от  вечерни,  завязывала  бантиком
кочергу. Эта кочерга, напоминая обо всех делах, намеченных на ближайшие дни,
лежала  под  окном  в  кухне  до  следующего  праздника,  а  потом  Василиса
завязывала  новую.  Прежние  кочерги раз в год забирала оружейная  гильдия и
отвозила  к  себе  на Самопальный  остров  в  переплавку.  На такую  женщину
нержавеющих  кочерег гильдии  было  не жалко. Не  каждая женщина  в Киммерии
способна  вот  уже  почти пять  декад  лет  вязать ежегодно  по  двунадесять
кочерег. Как-то раз подсунули ей кочергу из метеоритного железа. Забраковала
ее Василиса,  изорвала на клочки  и выбросила. Для памяти  нержавеющая сталь
нужна!  Самопальной выплавки!  Гильдия гордилась,  хотя  никто  ей за  такую
гордость не доплачивал. Зато был повод языки почесать.
     Впрочем,  среди  киммерийских  мастеров насчет  язык  почесать  и  сама
Василиса была в числе первых.  Выдюжив переезд с Лисьего Хвоста к Триеду  на
знаменитой лодке (рулевым - Астерий, впередсмотрящим - старый бобер-колошарь
Фи, а в лодке -  Гаспар да Василиса), не очень  запыхавшись при  подъеме  на
Палинский  Камень,  Василиса  начала  сплетничать  еще   у  входа  в  замок,
только-только поздоровавшись с камердинером.
     - Ас-се, ас-се, ты какой милашечка! - заявила она скиталу Гармодию, как
обычно,  погруженному  в  зимнюю  спячку  под лестницей,  ведущей к  верхним
этажам.  -  Мышку хочешь?  На  тебе мышку! - и  огромный  скитал,  приоткрыв
краешек губ, не просыпаясь,  заглотал  пирог с мышатиной, которыми Василиса,
едучи  в  змеиный край,  обильно запаслась  с  разрешения  батюшки Аполлоса,
который хоть  и был в полном епископском облачении, а чуть  не подавился  со
смеху, такое разрешение давая. Однако же и богобоязненный народ  киммерийцы:
пирога  с мышом без  позволения духовника не испекут! - Ас-се, вот и умница!
Назад буду идти -  еще мышку дам! Ячменную!  - Василиса  важно  вступила  на
лестницу замка, - эта, в отличие  от горных ступенек,  была деревянная и под
весом поварихи гнулась. Однако же плохого ничего  не случилось, и Василиса с
трудом  протиснулась  в  комнату  крестника,  неся с собой  запахи  сдобы  и
мышатины. Тут, на большой высоте,  воздух был  разрежен, и дышала повариха с
громкостью хорошего паровоза.
     -   Новостей-то  у  меня,   новостей!   -  выпалила  повариха,  немного
отдышавшись и крестника обцеловав,  что выдержал он с солдатской стойкостью,
памятуя, что после  родителей крестные мать с отцом человеку - самые близкие
родственники -  Батюшка Кириакий тебе  во  первых  строках кланяется и  тебя
целует, чтобы  рос ты  большим и здоровым, и служил царю и отечеству верой и
правдой!  Сам батюшка  не совсем в  полном  здравии,  в  четверток на сырной
неделе штоф  бокряниковой под сорок  блинов откушал  да полез на шест живого
петуха доставать. Ну, вверх-то он молодцом, и петуха достал, а вниз... Сидит
на шесте, петуха держит,  кричит,  что  на кулачки сейчас пойдет  биться,  а
петух сильный оказался да и выпорхнул, а крестный-то  твой за петухом... Ну,
лежит  у  Святого  Пантелеймона,  ничего,  говорят,  к  Великдню  уже своими
ноженьками ходить будет, костыли ему вовек больше не понадобятся.
     К  манере  Василисы изъясняться  монологами  Павлик  привык  с  раннего
детства  и встревать  с вопросами давно отучился: знал, что самое интересное
тогда  матушка Василиса  рассказать забудет. У Святого  Пантелеймона батюшка
Кириакий, городской стражник на  пенсии,  лежал  регулярно, различались лишь
церковные праздники, к которым он собирался быть совсем, ну совсем здоров. А
Василиса тем временем продолжала.
     - Как есть сейчас Пост, гостинцы нынче, вишь, постные. Но какая  клюква
в этом году, Святая Лукерья да Николай Угодник  только  знают, какая клюква!
Сахарная и в кулак больше трех ягод не  ухватишь! Ягодная  гильдия даже цены
на нее отпустила, весь город клюквой объелся, но я уж тебе особой, почти что
у Миусов такую  с левого  берега  ягодники берут, достала. Ну,  брусничнички
тебе  тут  у меня, бокряничнички,  кедровые орешки в  мармеладном меду  тоже
ничего, изюм у Рыла Кувшинного для  тебя в подарок грецкий приняла, простила
его, пропойную морду, даром, что в офенях почти три декады, но кликуха такая
без серьезного повода к человеку не прилипла бы, это я точно знаю, не будь я
Василиса.  Ну  уж изюм! Со сливу,  сам видишь,  в кулак больше пяти штук  не
ухватишь! Опять же и  кателетки грешневые с  финиковой подливой тут есть для
тебя, а  особливо -  с мушмулою, твои любимые. Грузди  тоже  вот с  грушевой
подливкой. Но это только так,  сверху, главный короб у меня ниже. Ты погляди
только, чего я тебе тут припасла!
     Съесть все, что на масленицу заготавливала любимому крестнику повариха,
обычно не мог и дом на Саксонской, а  тут, у  графа,  потребителями основной
части обречены были оказаться змеи да птицы. Впрочем, не пропадало ничего, в
крайнем случае все можно было заложить в пасть  Гармодию, - никогда и ничего
представитель  вымершего  змеиного рода  не  выплюнул. Изюм  и орехи  Павлик
заранее планировал  отдать  графу:  орлан Измаил, любимый графский  питомец,
нуждался в угощении не меньше прочих. Ястреб-змееяд Галл, конечно, ничего из
этого  угощения  не примет,  ну, для  него из Триеда свои  гостинцы на лифте
прибудут,  матушке  Василисе  про  них  знать  не  обязательно.  Она,  поди,
ящеричного хвоста и не ела никогда. А Павлик, угощая этими хвостами то птиц,
то лошадок, и сам как-то приохотился.  Пирожок с мышатиной не  съел бы, мыши
неизвестно  чем питаются, - а ящерица тварь  благородная и сахарная. Любимая
лошадь  Павлика,  длинногривая  Артемисия,  сама  всегда  хозяину  последний
хвостик отставляла, как тут откажешься? Хотя она, ящерица, не постная, но...
Не обязательно все  и всем  рассказывать.  Впрочем, в том,  что сама матушка
Василиса могла бы сохранить какую бы то ни было тайну, Павлик сомневался.
     - А еще новую штуку несут офени: снаружи,  под  Заратустровым Раменьем,
наставят автопарат, и через минутку лезет из него фотография. Наделают таких
фотографий и  несут евреям  на обмен, мебий две дюжины. Как пойдет еврей  за
покупкою на Елисеево поле, так всем эти карточки  дарит. Ну,  мне офени  для
тебя и так карточек надавали - поразглядывай потом, а пока меня слушай, я же
тебе ничего еще и не рассказала.
     Позже  Павлик принесенную стопку фотографий хорошо  рассмотрел,  и даже
пересчитал танки, пушками увязнувшие  в каменной  стене у Лисьей Норы: сорок
один, как один. И все так  ровненько, как на параде, стоят, только  носами в
стену вросли. Объяснения этой новости в Киммерионе ходили самые невероятные,
как-то связывалось это с тем, что чудо-юдо Герион вставал на своем острове в
полный рост и какие-то летучие перышки  глотал, а  потом животом мучился, да
так, что ниже по течению Рифея рыба дохла, и посылали к Гериону специального
врача - лечить от металлического несварения. Говорят, еле ноги унес тот врач
от -  какого-то  Герионова  приятеля,  но  тут подробностей  Павлику ни дядя
Гаспар, ни матушка Василиса, ни тем  более Прохор или тетушка Нинель - никто
не рассказывал. Впрочем, Павлик с расспросами ни к кому не приставал, твердо
зная, что придет час - и узнает он все на  свете, что захочет узнать, потому
как должность у него такая будет.
     - А  еще  тетка  твоя  Нинка страсти последнее  время  сказывать стала.
Говорит, дурней  наверху много  развелось  таких,  которые географию  прежде
истории  делают,  не  разобравшись,  который  брат которого  обидел.  И  все
повторяет эту страсть да повторяет, сама истолковать  не хочет, мы не можем,
люди  мы  темные,  -  ну,  ходили к батюшке, а он нам поворот  дал: не того,
сказывает,  исповедания  тетка Нинка, чтоб нам  ее слова понимать. Ну, мы не
понимаем, но ушей-то смолой не зальешь!..
     Матушка  Василиса журчала словесным  потоком  полдня, потом  с отменным
вежеством  отказалась  от  обеда  за  барским столом,  согласилась пройти  к
Прохору   на  кухню,  но  (к  счастью  для  Прохора   -   камердинера  очень
чистоплотного, но все  же не настолько, насколько этого  требовала повариха)
протиснуться туда не смогла, хотя откушала котелок Прохоровых солдатских щей
и  сдержанно  похвалила,  узнав,  что  щи  как  раз  те,  которыми  нынче их
сиятельство трапезовать изволят, любимые, третьедневошные.
     - Ну,  а главная весть,  Павлушенька,  такая  для  тебя,  -  продолжила
Василиса,  как   только  Прохор   унес   миску,   -   Новость   неслыханная,
тайная-претайная, оттого весь город только  о ней гудит. Из Арясина, где для
наших свадеб кружева плетут, новость. Истребовал государь от нашего человека
жалобы  на высочайшее  имя, да по всем  решения  и  вынес. Что  дивно  - все
решения по всем жалобам -  разные! Кому велит малое  дитя грудью кормить без
сопротивления, кому помилование от навета с выплатами  натурой, кому кандалы
да вечный Римедиум, кому камень точильный  добывать десять  лет, а кому того
добытчика сторожить. Опричь тех решений прислал государь  письмо - в  личные
руке твоей матушке. Затворилась  матушка в своей горнице и до вечера  голоса
не подавала, уж бояться за нее стали. Ну, Доня ваша не из дурной дюжины, как
села под  дверью  голосить,  так и голосила, покуда  матушка  твоя  носа  не
высунула, а нос у нее, надо тебе,  как большому мальчику, знать - зареванный
оказался.  Ничего  никому  твоя  матушка не сказала, только известно  теперь
всем, что  предстоит тебе  осенью вместе с  матушкой дальняя дорога -  зовет
батюшка твой матушку твою венчаться, и хрустальный звон, сказывают, будет по
такому случаю  звонить  по всей  великой  Руси  и по  Киммерии тоже  -  чай,
телевизоров к нам офени понатаскали от пуза, даже грыжу иные натаскали.  Так
что предстоит тебе, сыночек, дорога дальняя, - Василиса засопела в платочек,
- и встреча  с  батюшкой. Я уж Нинку-то осадила: что ж, и не вспомнит теперь
Павлик  свой родной дом?  Нинка, ехидина, говорит, что не только вспомнит, а
будет сюда каждый год... с охотой. С которой  охотой, спрашиваю, подступаю к
ней  эдак, знаешь, как  я умею. А она, ехидина косоглазая, только и  твердит
мне - с великой, мол, охотой, а больше ничего говорить не хочет.
     Поболтав   еще   час-другой,  Василиса  облобызала  крестника,  в  пояс
поклонилась  в сторону кабинета, графа к ней пообщаться так и  не вышедшего,
потрепала по бороде Прохора, еще разок угостила пирогом с мышатиной Гармодия
и под ручку с  дядей Гаспаром отбыла вниз, в лодку, где ждали ее бобер Фи  и
лодочник  Астерий. Графу ее  новости, видимо, были известны куда раньше, чем
Павлику, и  он, как обычно,  высказал недовольство  длинным языком поварихи,
впрочем, не забыв -сказать и того, что, конечно, не ему судить крестную мать
будущего  русского царя. С  такими новостями наедине и прожил последние  дни
Павлик, читая "Дочь  каховского раввина"  и прислушиваясь к ветрам за окном.
Точно,  был это не  один ветер, а  два, один дул с  юга на север,  и был это
ветер  мужской, ровный и долгий, как  Рифей-батюшка, - а другой, с севера на
юг,  тяжелый,   большой,  напоминавший  матушку  Василису,   поэтому  Павлик
безошибочно  опознал, что он -  женский. А  кто умеет слышать в одном  ветре
два, тот уже стал взрослым, тот уже годится и в ямщики, и в цари.
     Зимние сквозняки хозяйничали  в  замке  на Палинском Камне,  по плевать
Павлик  хотел на все сквозняки на свете - благодаря графскому воспитанию, он
вообще не знал, что такое простуда, а птицы, змеи и лошади только  придавали
сквознякам  неповторимую смесь запахов,  не  существующую, наверное,  больше
нигде на свете. Граф  снова  собирал карточную партию  с  призраками, причем
опять в этот раз приползал  с  азиатского  склона убогий - тот, что в драном
саване  - и  жаловался,  что  его  на  Каре  железноклювые  птицы  вдребезги
расклевали. Однако  на  этот раз призрака играть не  пустили: из стены вышел
симпатичный  Дикий  Оскар, говоривший на забавном  английском языке,  и даже
призрак  адмирала с ним не ругаться не стал: сели, расписали  партию, что-то
друг  другу  проиграли, прежние  долги  списали,  потом граф обыграл обоих и
оставил в  длинных  долгах  под мелок до следующего роббера,  - из-за  этого
слова Павлик сообразил, что игра шла не в преферанс, однако во что именно  -
так и не понял, хотя в картах  разбирался  уже настолько прилично, что видел
некоторые  скромные  уловки  графа,   позволявшие  ему  играть  с  небольшим
преимуществом,   простительным  потому,  что  играть   с  призраками  можно,
разумеется,  только на  интерес, а  никак не  на  деньги.  Стимфалиды дважды
пролетали мимо замка,  и Павлик заметил: их стало гораздо  больше, - видимо,
стая  как-то увеличилась за счет  молодых особей,  вылупившихся из  пернатых
яиц; про пернатые яйца  откуда-то знал  Прохор, и тайн от молодого барина из
этого не делал. Ну, замужем главная стимфалида, Стима, вот и кладет яйца. За
кем  она замужем - не знал даже  Прохор. Но почему-то очень  мужу этой Стимы
сочувствовал.  Это Павлик неожиданно понимал: он бы тоже не хотел быть мужем
двуглавой птицы с медными перьями и железными клювами. Но помнил также и то,
что не всякий и не всегда - хозяин своей судьбы.
     А сегодня  он проснулся рано и слушал два ветра за окнами, долго слушал
- однако не пробило еще  и семи утра, как раздался  в  коридоре грохот копыт
графского  жеребца. Лошадей в замке было немало, но ездил на них  почти один
Павлик, сам граф  - только в  исключительных случаях, если торопился.  Граф,
ругаясь по-немецки, мчался к  балкону,  с которого прыгал не реже двух раз в
общерусскую неделю в озеро.  На  такой  случай действовало  строгое правило:
Павлик  не  имел права  выходить  из комнаты или подходить  к  окнам,  а при
малейшей тревоге  - лечь на пол под  окно,  выходящее на  Демонов Зороастра.
Почему-то это окно граф считал более безопасным.
     "Странно как все устроено! - думал Павлик, переворачиваясь в постели на
спину, - Если ты будущий царь,  так непременно  спи на дереве и без подушки.
Если ты граф Палинский, так непременно ради своего здоровья  прыгай два раза
в неделю без парашюта. Если ты денщик графа, так скрывай свое имя, хотя весь
мир знает, что зовут тебя Прохор. Если..."
     Додумать  ему не дал характерный толчок: граф  прямо с лошади  ухнул  в
озеро. Что-то там внизу приключилось. И глядя на потолок собственной комнаты
понял  по  разноцветным разводам, что вызван был  граф с помощью гелиографа:
густой лиловый цвет, излучаемый Тарахом Осьмым, заливал комнату. Этого цвета
Павлик  не  видел с  тех  пор, как поднялся на  Палинский  Камень  и попал в
воспитание  к графу. А значить это могло только  одно: там,  внизу - дедушка
Федор Кузьмич. И с ним, скорей всего, академик Гаспар Шерош. Никто на свете,
кроме законного,  хоть и  ушедшего  на покой  русского  царя, не выманил  бы
владыку сектантов на крышу  собственного дома,  не заставил  бы переливаться
всеми  цветами  радуги в фокусе  гелиографа, подавая  графу лиловый  сигнал:
"Граф, пожалуйте к докладу".
     Довольно долго свет  на потолке угасал, выцветая и скрадываясь, пока не
исчез  вовсе. Павлик успел задремать под совместные пульсирующие вздохи двух
ветров  за  окном:  покуда граф не взбежит обратно  в замок,  не  разотрется
мохнатым полотенцем  да  не закричит петухом, утро в  замке не  наступит. За
годы отрочества привыкший смотреть на мир  с высоты птичьего полета, Павлик,
никогда не  летал во сне, напротив,  сны его  всегда были снами пешехода, он
бродил по  улицам  неведомых  городов,  один из которых  был очень похож  на
родной Киммерион, только  не весь  раскинулся на островах, застроен был куда
плотней  и куда разнородней, больших  церквей и башней со шпилями в нем было
гораздо больше, река  была почти  пустой,  свободной от  бобровых запруд,  а
улицы, наоборот,  были забиты  народом.  В  городе этом стоял дворец,  возле
дворца - площадь с колонной в честь дедушки Федора Кузьмича, а за колонной к
дворцу   было  пристроено  что-то   вроде  киоска,   хилую  крышу   которого
поддерживали четыре голых мужских фигуры, был этот киоск тут ни к селу, ни к
городу,  Павлик приказывал фигурам дружно шагать  отсюда прочь  и не портить
прекрасного  города;  фигуры  повиновались,  Павлик  оборачивался в  сторону
колонны -  и сон  на этом всегда кончался. Но сегодня  ему приснился  другой
город, куда больше первого, совершенно не похожий на первый.
     В этом городе не было реки,  вместо нее извивался широкий  ручей, через
который,  впрочем,  во  многих  местах  были  переброшены несуразно огромные
каменные мосты, а  еще  на  холме возле ручья стояла большая  крепость вроде
монастыря Давида Рифейского, только  сложены стены крепости не из точильного
камня  были,  а из кирпича,  зачем-то покрашенного в красный  цвет;  с одной
стороны от  крепости высился огромный собор с колоннами, с другой - еще одна
церковь  поменьше,  с  множеством витых куполов, и все купола были покрашены
разными  красками,  словно  главный  кулич, который каждую  Пасху  присылала
матушка Василиса.  В крепости жил отец Павлика, но мальчик его  не видел: за
стены  крепости  никого  не пускали.  Город  этот,  в отличие от первого, не
слушался никаких приказов и  жил так, будто нигде на свете, кроме как  в нем
самом,  ничего не происходит,  и это было совершенно  неправильно,  и Павлик
всегда принимал решение, что возле этого города  надо поставить большие горы
- чтобы город  понял,  какой  он маленький  и низкий  в сравнении  с ними, с
горами,  а  еще  тут нужно  поселить  змей, лошадей  и белохвостых  орланов,
скитала Гармодия  и  дядю Веденея, который один может объяснить жителям, что
русский язык, на котором они тут разговаривают, годится для чтения книжек, а
для разговора  по душам говорить надо по-киммерийски, тогда только и  сможет
выразить русский человек всю полноту чувств, не ругаясь бессильно и попусту,
- Павлик  приказывал  жителям этого города  говорить по-киммерийски,  и они,
странное дело, повиновались...
     Последнее, что успел нынешним  утром увидеть в этом городе Павлик, была
нелепая карета, без единой лошади медленно ехавшая с севера на юг по большой
улице;  в  карете  стояла мама  в  странной  шляпе, на полях  которой лежали
бананы, вишни и, кажется, ананас, а рядом с мамой он сам, Павлик, в лазурном
мундирчике и со шпагой на боку, в машину со всех сторон бросали цветы, но ни
один  не долетал, а  на  правом радиаторе кареты  сидела птица,  которую  он
раньше видел  только на  картинках - ярко-синий попугай с желтыми пятнышками
возле  клюва,  - попугай одной лапой  цеплялся за радиатор а другой деловито
держал яблоко, которое совсем по-человечески надкусывал и  глотал, ни на что
вокруг не обращая внимания.  Глаза  у попугая были красивые  и умные, как  у
дяди Гаспара.Проснулся мальчик - впрочем, уже не мальчик, а юноша - от того,
что  дядя Гаспар прикоснулся к его плечу. И в следующий миг до слуха Павлика
долетел  голос  графа,  на  первом  этаже замка  заоравшего сиплым  петухом.
Значит, покуда граф растирался полотенцем, дядя Гаспар прошел прямо к нему -
он-то в озере не плавал и согреваться после купания было ему ни к чему.
     -  Вставайте,  Павел  Павлович,  одевайтесь. Новости  важные и нам надо
поговорить. Я подожду в зале.
     Павлик  сперва почувствовал себя дурак дураком: с чего это дядя  Гаспар
заговорил с ним на "вы"? Потом  вспомнил, что он  - царевич, будущий царь, а
дядя Гаспар всего только президент, и стал быстро влезать в одежку, потом не
без труда натянул новые сапоги. Подумал - и шпоры пристеги