нож - а его  точить приходилось
самим,  стоимость  этой  (пошедшей  на  изготовление  ножа) баклуши  целиком
погашалось  тем,  что  другую  баклушу  удавалось  хозяину  все-таки  сдать,
получалось  так  на так, план по баклушезаготовкам неизменно стоял на месте.
Но все-таки кормили, следили за чистотой в  подполе, а другой раз можно было
- издали,  правда - и под юбку ненароком глянуть кому-нибудь из спускавшихся
в  подпол   женщин.  Хоть  и  темень,  нарушаемая  лампочками  над  рабочими
верстаками (пятнадцать ватт, перегорит - сдашь две  баклуши сверх  плана), а
все равно  какое-то  развлечение. Впрочем,  телевизор  у  рабов тоже был, но
черно-белый,  в напоминание  о  рабском состоянии на все ближайшие годы. Его
смотрели. Но на время передач про Святую Варвару телевизор по приказу Романа
рабам  отключали. В  напоминание  о  том  же.  Про  подписание  двусторонних
соглашений, про  визит президента к  императору -  это  пожалуйста. Даже про
подвиги комиссара Мыгрового, подпольная  кликуха - "Жюв" -  если угодно, там
все время кого-нибудь сажают, так что вреда нет. Но никакой Варвары.
     Рабы, памятуя  русско-киммерийскую  пословицу, по  которой  не  следует
зарекаться ни от тюрьмы, ни от сумы, ни  от чумы, ни от кумы,  ни от хурмы -
не  очень-то  и роптали, зная  свою вину.  Конечно,  наказание  казалось  им
жестоким  до  нелепости,  рабский  труд  - жестоким надругательством над  их
высочайшей таможенной квалификацией. И все время вспоминались проклятые семь
люф, из-за которых их преступление чуть ли не удвоилось, согласно минойскому
кодексу. Всего же  было жальче то, что навевали эти люфы - семь куцых люф на
шестерых здоровых мужиков - воспоминания о термах на Земле Святого Витта, до
которых было рукой подать,  да только вот -  рука-то, нога-то, она,  вишь, в
кандалах, да еще прикованная.
     А тут еще  топот над головой. С трудом разузнали рабы, что во всей Руси
- новость. Сказывали (Доня позволяла себе перекинуться с  рабами парой слов,
когда  Гендеру помогала), что царь ударил над Москвой в Царь-Колокол, и это,
только это, ничто как именно это, вдруг умножило Хрустальный Звон.  Звон тут
же  переместился и завис над Москвой, но  сразу пришли сообщения, что  такие
же, хоть и поменьше, возникли над Екатеринбургом, Челябинском, Красноярском,
Иркутском, Магаданом, Владивостоком, Хабаровском, Якутском - а чуть позже  и
в  Европе,  над Архангельском, Нижним Новгородом, Астраханью,  - и, наконец,
над  Петербургом. Все Звоны были  подобны Великому, зависшему над Москвой и,
сказывали,   рассеялась  яко   дым  перед  лицем   Творца  чья-то  неведомая
киммерийцам грозная дума, - отчего дума может иметь такое значение -  рабы в
толк взять  не  могли. В Киммерионе  то ли с нетерпением,  то ли  с  боязнью
ждали, что и над ним - несмотря  на ограждение Великого Змея - тоже зависнет
Хрустальный Звон.  Но тот  все никак не зависал, да еще  пустил кто-то слух,
что Киммерион сам по себе как раз Хрустальный Звон и есть.
     Говорили,  что  странные  дела творятся  в  России: мусор собирается  в
могучие кучки и сам по себе на помойку выметается, дым от огня  не уходит, а
рассасывается, дурные  мысли как-то превращаются в благостные, и даже головы
дурные из всероссийской столицы куда-то улетают, ушами помахивая, - впрочем,
в Киммерии все это отозвалось лишь  неким волшебным эхом. Звон присутствовал
тоже, но до слуха  рабов не доносился: это звенели московские золотые монеты
в шесть империалов,  - девяносто рублей по-русски, - офени стали приносить в
Киммерию  и покупать на  них  самые  дорогие молясины,  даже  такие, которые
простой человек  в одиночку от пола не оторвет. Купив три-четыре двухпудовых
чуда киммерийской работы (яшмовая подставка, серебряные молоты Кавелей,  вся
отделка - мамонтовая  кость), офеня  уходил  во  Внешнюю Русь, очень  быстро
возвращался налегке - всей-то поклажи мешок муки в  четыре-пять пудов (это -
святое!) да империалы в кошеле на поясе - и все опять по новой.
     Первой  разбогатела  и   вышла  в  знатные  по  такому  случаю  гильдия
свещелеев.  Офени считали, что  деньги -  грех вынужденный, и потому  каждую
осьмушку  обола,  каждую  русскую  полкопейку  вкладывали  в  свечи,  иногда
пудовые, которые ставили в киммерийских церквях Святой Лукерье Киммерийской,
Святому Ионе Чердынскому,  Святому Давиду Рифейскому,  а если кто хворал или
силами слабел, то и просто Святому  Пантелеймону. Русскому золоту в Киммерии
всегда  оказывалось большое  уважение: чего только  не  извлекала из берегов
Рифея многоумелая киммерийская  братия, а  вот золота здесь своего  не было.
Потому как  запретил государь Петр Алексеевич в Киммерии быть своему золоту.
И все тут.
     (Но тут нужно сделать  отступление. Выглянул я - когда эту  самую главу
писал - из окна, и гляжу - над самым моим домом тоже висит Хрустальный Звон.
А  живу  я  на последнем  этаже.  Так  что  хоть  Звон, может, по  всемирным
масштабам и небольшой, но точно,  что Хрустальный, а главное  - близко висит
и... не простой Звон, а... Здоровенный. Здоровенный Хрустальный Звон. И точь
в точь такой, как  его по телевизору показывают, хотя, каюсь,  я  телевизора
вот уж  лет  тридцать  как  не смотрю. Но  глянул  - понял  -  не ошибешься.
Вылитый, словом.  И не  одна это  хрустальная сфера вовсе, а девять. Одна  в
другой. Вращаются и, разъедрить их в разные части мест, хрустально звонят. И
понял я тут -  это Музыка Сфер. А когда  ее слышишь - значит, покой всюду. И
полная гармония. Протер я  виски  одеколоном  "Любимый  аромат императрицы",
бывшая "Красная Москва", и понял - не нужно мне ни о чем тревожиться, а пора
делом  заниматься, пора дальше писать про Киммерию,  про детство  царя Павла
Третьего, про полное отсутствие на Руси законной императрицы и про возможное
покушение на похищение... Тьфу, я, кажется, уже вперед слишком забегаю).
     Однако  в Киммерион  офени занесли золотых девяносторублевиков пока еще
совсем немного, две-три сотни, и в широкое обращение монета, на которую - на
одну! -  можно было купить на рынке для прохарчения  рабов  никак не меньше,
чем тридцать шесть пудов соболятины, по-новорусски - больше, чем полтонны, а
набьют ли охотники всей гильдией столько поганого мяса за зиму? - в широкое,
словом, обращение  эта монета едва ли могла  попасть.  И если  какой  звон и
доносился  из  Верхнего  Мира до  бывших  таможенников,  то  никак  не  звон
московского  золота.  Хотя   звон  Царь-Колокола  в  Кремле   по  телевизору
показывали.  Гликерия  тогда  телевизор  на полную  мощность врубила,  Федор
Кузьмич прослезился, Нинель забормотала что-то обычное, но словно  бы эдак с
лица сбледнула,-а Роман Подселенцев послушал, послушал и веско сказал:
     - Я считаю, этот вот звон... этот вот звон, он будет исторический.
     Ну, а  рабы в подвале тем временем занимались обычной любимой работой -
той, которую ведут все рабы во всех подвалах мира; если напрямую сказать, то
вели они  подкоп. Бывшие таможенники, давно уже  перепилив  удобные кандалы,
вели себя осторожно: навострились передвигаться  в пределах подвала и быстро
возвращаться  на  места  своего  прикова,  -  когда  смещался люк  и  вполне
выздоровевший   Варфоломей  тащил   обед  -  проклятую   соболятину.  Бывшие
таможенники,  нынешние  рабы, Минойский кодекс знали  наизусть и помнили,  с
какими частями тела должен проститься  преступник, пойманный  на одном  лишь
умышлении  бегства.  "Дело  -  наказуемо, мысль -  вдвое супротив  дела!"  -
утверждал  Кодекс  в  русском  переводе, не  менявшемся  со  времен  Евпатия
Оксиринха.  Попавшийся  на  попытке к бегству преступник  рисковал разве что
головой. Попавшийся на мечтах  о  побеге -  максимально  долгой  смертью под
пыткой.  Все  шестеро  знали   палача   Илиана  Магистрианыча  лично   и  не
сомневались, что он таковую обеспечить каждому из них  вполне в силах. Палач
и  без  того тосковал по настоящей  работе: как правило  преступник либо  не
доходил до его рук, либо  сразу черной  лодкой бывал отправляем  на монетный
двор,   в  Римедиум.  Немногие  выпоротые  Илианом  на  всю  жизнь  начинали
ненавидеть  любые мыслимые цветы, -  запах киммерийских  настурций неизменно
сопровождал  палача,  а  их засахаренные  семена  (в  принципе  -  настоящий
деликатес) шли в Киммерионе не к детям, а  только к бобрам,  к бобрам, к ним
одним, хотя даже их не защищал Минойский кодекс от Минойского возмездия.
     Но  харчи  с  подселенцевской  кухни, первое время  вызывавшие  у рабов
ярость и  тошноту, постепенно  стали  казаться  съедобными,  к  тому  же  не
ограничивались  количеством, и  соболятину  с  моченой  ягодой через полгода
после  водворения в  рабы  ели без отвращения.  Пища  была все-таки  мясная,
дающая силы,  а  они рабам  требовались -  и  для кедровые  баклушей, и  для
сверления  точильного  камня, на  прочном  фундаменте  из  коего  стоял  дом
Подселенцева.  Направление подкопа было  взято на  юг,  в  переулок: однажды
ночью выскочить из  подвала,  переправиться к Мурлу,  скрыться  у сектантов.
Другой  свободы  в  Киммерии  найти  было  невозможно, разве  что таиться  в
северо-восточной киммерийской  тайге, где бьют соболей  и  росомах, - и  где
жрать придется  всю жизнь опять-таки соболятину: так  стоит ли  туда свободу
долбить? Ну,  а если - из Киммерии  во  Внешнюю Русь? Лучше  уж  в Римедиум.
Клаустрофилия - неотъемлемое  качество  киммерийца,  такое  же, как  длинные
пальцы или как любовь к горячему клюквенному квасу. Рабы знали, что сектанты
едят змей и поклоняются  тройной букве "Е"  в  слове  "ЗмЕЕЕд".  Еще слышали
рабы,   что   беглых   сектанты   приставляют   к   уходу   за   плантациями
сухопроизрастающей морской капусты. Словом,  не к теще на  блины  готовились
драпать  рабы.  Но  не драпать  было выше  их сил. По всем правилам они вели
подкоп, собираясь убежать. А уж куда, а уж потом что - это все дело десятое.
     Рабы  долбили.  Долбили  ножи  для  баклуш,  баклуши  и  подкоп.  Стуку
получалось  много,  бывшие  таможенники  полагали,  что  старцам,  бабам  да
поротому  мальцу-силачу и в  голову не  придет,  что долбят  они долотами из
железного кедра каменную плиту,  на которой стоит дом. Сомнения вызвал новый
жилец,  которого раб Ставр  Запятой припомнил, узнал в нем лекаря по мужской
слабости,  к  которому  его некогда жена посылала,  да он не пошел, -  вот и
бросила его жена,  сама  ушла к лабазнику на Дерговище... С появлением этого
жильца рабы на время насторожились, но поняли  вскоре,  что он тут вроде как
за прислугу - интерес у них к надсмотрщику прошел.  Увлеченные долбежкой, не
заметили  они, что  соболятина  при  нем  чем-то  другим  пованивать  стала.
Отчего-то стало у  них  теперь  на душе спокойней, теперь они  точно знали -
просверлят  они ход  в переулок, убегут на край света  киммерийского, станут
сектантами,  переженятся   на  бабах-змееедках  и  прочих  жизненных   услад
сподобятся. Но ход шел  небыстро - очень твердый, сволочь, точильный камень.
Никак больше чем полфунта от  кормежки до кормежки не выберешь. А больше чем
в  четыре руки  долбить  было  никак  нельзя  -  Кодекс,  вишь, не  простой,
Минойский-то кодекс.
     Пол Гендер  тем временем окончательно  прижился  в  доме. Обедал  он за
общим  столом,  язык  общий  легко  находил  со всеми,  чувствовал  на  себе
повышенное внимание  юной  Дони, но  сам благоговел перед негласной  царицей
дома - матерью  некоренного  киммерийца Павла,  Антониной. Женщина  это была
видная, несколько  дородная,  не  самой  первой молодости,  но именно  в ней
наметанный  глаз  сексопатолога  безотказно  распознал настоящую,  подлинную
женщину.  Она  целыми днями  возилась  с маленьким сыном, до девяти месяцев,
говорят, кормила  его  грудью, потом пошла  напропалую  зачитывать  сказками
Пушкина, баснями Крылова и  прочей детской классикой, какую надарили  малышу
добрые киммерийские  граждане в первые же дни его жизни. Хотя бы раз  в день
поклониться малышу, принесшему в дом Подселенцева нежданное  благосостояние,
ходили  почти все обитатели дома - а уж  Нинель, та и вовсе жила в проходной
комнате, ведущей к Антонине и малышу, - разве  что не  спала поперек порога.
Варфоломей  тянул  на себе всю тяжелую работу по  дому,  притом без  видимых
усилий, кроме того - ходил раз в неделю с Гликерией на рынок, на Петров Дом,
и  притаскивал  свежей провизии  и прочего столько, сколько  требовалось. Он
тоже очень любил малыша. А старцы -  хозяин и доктор - так просто в нем души
не чаяли. Но, ясно, каждый на свой манер.
     Гендер завел  - чтобы не скучать, да и  чтоб квалификации не  терять  -
"истории болезни" на всех шестерых, заточенных  в подполе. Вообще-то изучать
их он права не имел, как не имел права, согласно минойскому кодексу, трогать
никакую чужую вещь. Согласно  этому  кодексу хозяин имел право  даже  резать
свою вещь на  части, а чужую даже  потрогать без разрешения владельца не мог
(не  то -  плати  зверский штраф).  Куда уж там  брать у этих вещей анализы!
Однако  Гендер отчаянно не хотел терять квалификацию, тем более что все рабы
Романа Подселенцева (кроме Варфоломея, на рабское положение которого давно и
дружно  закрывали  глаза)  по  меркам  добродетельного Киммериона  выглядели
ублюдками.   Упомянутый  выше  Ставр  Запятой  подозревался   в  нелегальной
перекупке у охотников северо-западной Киммерии горностаевых шкурок, - именно
на эти шкурки, точней, на  разноцветные, подобранные в  тон кончики хвостов,
имелся  спрос  у   триедских  сектантов.  Зосима  Овосин,   бывший   капитан
таможенников, страдал недержанием  спермы,  фантазии  и  мочи,  быть бы  ему
натуральным пациентом  Гендера,  кабы  Гендер был  врачом,  а  не  наймитом.
Герасим  Иваныч Листвяжный и его двоюродный брат Редедя Шайбович  Листвяжный
подозревались в грехе рукоблудного шулерства - оба были известны как заядлые
игроки  "в пальцы" - или, по-старинному говоря, в "мору". У  шулеров половая
сфера никогда  не отлажена,  -  это  Гендер  знал  из учебника,  написанного
собственным  прадедом.  Тимофей  Забралов  страдал  гусиной  кожей,  куриной
слепотой и утиной желтухой. Наконец, самый злой из преступников,  нанесший в
свое время  чуть ли не все  увечья  богатырю Варфоломею, был похожий на лису
Матвей Сырцов, он маялся особой дурью, сивилломанией, и  неоднократно  бывал
пойман на  разговорах о том, какие мощные, наверное, какие сахарные бабы эти
самые старые сивиллы.
     Все как  один  они были  интересны Гендеру  с  научной стороны, видать,
чуяли это - и поэтому, видимо,  разговаривать с ним  отказывались. Но Гендер
не унывал: прикупил кое-какое оборудование,  испросил у  хозяев разрешения и
раскочегарил в своем катухе обширный цикл исследований. Увы, ходили по нужде
все рабы в общую парашу, и отделить кал Герасима Листвяжного от мочи Тимофея
Забралова  Пол  пока  никак не мог. Но был уверен, что вскоре научится. А не
вскоре, так  все равно научится. Не  этому, так чему другому. Посадили рабов
сюда не на день и не два.
     Впрочем, сколь ни трудно было Гендеру приказать что бы то ни было чужим
рабам, в  целях науки следовало попытаться. Рабы принадлежали старцу Роману,
а  наниматель бывшего сексопатолога,  ныне  наймита,  был  Федор  Кузьмич  -
все-таки негласный личный врач Подселенцева. И нужно-то было  Гендеру совсем
немного, требовалось каждого  раба принудить справлять нужду в свое ведро. И
повод имелся: как-никак уже много  месяцев подполовых рабов поили бромом,  а
узнать  о  результатах, об  усвояемости брома или  же  об  его бесполезности
полагалось. Кроме того, не мог понять  Гендер и того,  отчего на дне  каждой
параши оказывалось столько минерального осадка, - как если б рабам добавляли
в едиво не бром, а мелко размолотый песчаник. Подсушив немного этого порошка
и  взяв  с  собой истории болезни  (которые  именовал  киммерийско-греческим
словом анамнезы), наймит отправился к Федору Кузьмичу.
     Застал он лекаря за утренним пасьянсом. Лекарь выслушал, взгромоздил на
нос очки "для близи"  и надолго уставился в предъявленные предметы, точней -
только в один, в порошок минерального происхождения.  Потом щелкнул языком и
поднял лицо.
     - Коллега, вам все ясно или вам не все ясно? - тихо сказал он.
     - Боюсь, что пока ничего...
     - Ну да, вы... Вы "Графа Монтекристо" читали?
     - В школе проходил...
     - Так уж и в школе?
     Гендер смутился.  Он не  помнил. Он, может  быть,  и не проходил.  И не
читал вовсе.  У него с литературой, историей и подобными науками всегда было
плохо. Он биолог, лекарь какой-никакой...
     Федор  Кузьмич  встал.  Гендер,  хоть  и  должен был  привыкнуть, но  в
очередной  раз  удивился: старик, если  не  горбился, был  выше  него на две
головы.  А  если  горбился - только  на одну. Сейчас  он стоял  как генерал,
принимающий парад.
     - Коллега, это  же измельченный  точильный  камень! А поскольку баклуши
бьют в  подвале  деревом  об  дерево,  и  стружку  сдают - значит, камень  -
природный!
     Гендер все еще не понимал. Федор Кузьмич заорал шепотом:
     - Коллега, так называемые рабы, они же ваши пациенты, роют подкоп!
     Гендер долго запрягал, но быстро ехал: врубившись в ситуацию, он первым
делом прислушался. Обычный стук  из подпола действительно слышен не был. Так
что же, выходит, сбежали? Или просто здесь не слышно?
     - Вызвать из отделения?.. Побег по минойскому кодексу - верная смертная
казнь. А я... хотел бы сохранить работу.
     Федор Кузьмич  выдвинул ящик стола,  чем-то  щелкнул,  что-то  в  самой
глубине сдвинул  и один  за  другим  извлек оттуда  четыре  очень  маленьких
револьвера  старой киммерийской  конструкции "Кумай Второй" -  с вращающимся
барабаном, на тридцать  две  плюс одна пули. Гендер даже и  не  стал  ломать
голову - откуда такое. Он тоже оттрубил свой год  на миусских пастбищах, где
такие револьверы служат табельным оружием.
     - Вам... Варфоломею... Мне и... ну,  в запасе будет. Зовите Варфоломея.
Боюсь,  его сила  понадобится.  Очень  похоже,  что у  нас  будет сегодня...
варфоломеевский день.
     Варфоломея нашли во  дворе  у  дров,  Гликерию отправили к деду, Нинель
приставили было  стеречь  Антонину,  но она сказала, что это  "потом", а она
будет где все, Павлику пока что ничего не  грозит. Доня быстро собирала все,
что может понадобиться - прежде всего веревки. Варфоломей, полыхая праведным
гневом, теребил револьвер, но полагался, видимо, скорей на любимую дубину  -
не тяжелую,  пуда два всего, но прикладистую, хорошо уравновешенную, которую
смастерил, когда руки у него  уже зажили, а тройной перелом бедра ходить еще
не  позволял.  В  душе   Варфоломей  знал,  что  когда-нибудь  вложит  своим
истязателям  по  первое  число.  Гипофеты злопамятны, хотя  это качество  не
похвальное.  А  дубинка,  кстати,  входит у  гипофета в  число  повседневных
принадлежностей: такое Сивилла порой напрорицает, что без дубинки с клиентом
никак не управишься.
     Когда  все встали  вокруг  люка  в  полу,  настал  миг -  словно  тихий
рифейский  ангел  пролетел. Доня одной рукой  обнимала  огромную  кастрюлю с
холодной соболятиной, на  тот случай, если никакого подкопа нет и рабы мирно
бьют  кедровые баклуши,  а  другой  придерживала связки веревок,  в основном
свежеснятых бельевых  -  и  прочих, какие  нашлись. Нинель  всем своим видом
выражала одну  мысль: "Ждите худшего". Видать, нужно было все-таки  тащить и
кастрюлю, и  веревки - вещи  как будто взаимоисключающие.  Варфоломей гладил
пальцами дубинку и невольно облизывался. Гендер прижимал к груди фонарь.
     Федор Кузьмич перекрестился.
     - Господи, благослови!
     Варфоломей  рывком поднял квадратную крышку  люка;  Гендер  сделал  шаг
вниз, светя  перед  собой мощным  киммерийским  фонарем  из  числа тех,  что
ставили  в   Киммерионе  вместо  фар  на  автомобили;  называли  эти  фонари
выразительно - "дракулий глаз". Через две ступеньки остановился.
     - Никого! Сбежали! - бросил