кими   и  киммерийскими  матюгами  в  "убедительном,   отнюдь   не
сослагательном"  наклонении  со всеми  бесконечными  оттенками  императивов,
какие  только в  силах  измыслить мозги бывших  стражей  закона, только  что
получивших  в  общей  сумме  шесть  сотен  соленых  плетей  и  на  ближайшие
двенадцать   лет  обреченных  славными  статьями  Минойского   кодекса  быть
домашними рабами далеко не самого доброго в Киммерионе камнереза.
     Год на дворе  стоял  разнообразный, -  точней, на разных  дворах стояли
разные  годы. А поскольку  с  набережной стороны  со  времен  государя Петра
Великого дом Романа Подселенцева был оборонен доской "Свободен  от постоя" -
то  и год в этом  доме тоже не стоял никакой.  Был  не год,  а время.  Время
Святой Варвары - для Гликерии. Время сына Павлика - для Тони. Время Нинели -
для Дони. Время юности - для Варфоломея. Время старости - для  Романа. Время
скорби - для шестерых выпоротых. Время ожидания будущего - для Павлика.
     А для  Федора  Кузьмича времени  не  было.  Его  время  давно  утекло в
северный океан вместе  с водами  сибирской реки Чулвин,  по которой он  взял
себе фамилию. Но одного Федор Кузьмич отрицать бы не стал:  хотя время нынче
и отсутствует, но делает оно это как-то очень необычно. Не так, как всегда и
раньше. А так,  как теперь  и  потом. Иносказательно, недостоверно и  весьма
сомнительно. Киммерийское время, никак иначе.



5

     Я думаю так, владыко, что мы все на один пир едем.
     Николай Лесков. Соборяне

     Если выйти с крыльца дома Романа Подселенцева на Саксонскую набережную,
и пойти на  юг, вверх по  течению Рифея,  то можно время от времени касаться
пальцами парапета,  сложенного  из  точильного  камня, можно трогать  мягкие
веточки  вечнозеленой киммерийской  туи, которой набережная обсажена. Мостов
тут  нет, одни лишь переправы  устроены для тех,  кто хочет на Земле Святого
Витта помыться да  поклониться  важным  могилам.  Слева  останутся  переулки
Скрытопереломный,  Четыре  Ступеньки  и  Давешний,   а  в  конце  набережной
откроется  квартал  зелени,  огороженный прекрасной кованой  решеткой:  Роща
Марьи. Посреди рощи -  пруд, облицованный  все тем же точильным камнем, -  в
том пруду, говорят, лет тому назад сотни с две какая-то Марья, очень бедная,
от возвышенных  чувств  утопилась.  Насчет этой Марьи  в  Киммерионе собран,
издан  и  рекомендован для  изучения  в пятом  классе гимназии целый сборник
легенд.
     На берегу пруда -  городская достопримечательность: палеолитная  статуя
Венеры  Киммерийской.  Статуей  ее  считают только уроженцы  Киммериона,  на
сторонний взгляд  это  булыжник  булыжником,  слегка сужающийся  кверху, - в
полтора  человеческих  роста.  Саксонская Набережная за Рощей заворачивает к
востоку  и приобретает название Скоттской;  возле Венеры стоят  скамеечки  и
песочницы, досужие киммерийцы, отпустив деток играться, могут через  протоку
созерцать  на юге, на Кроличьем  острове, дивную шатровую  часовню Артемия и
Уара, где в полночь раздается удар колокола. Вот по  этой набережной, в этот
садик и водили женщины гулять самого младшего жильца подселенцевского дома -
некоренного киммерийца Павла.
     Киммерион - большой город: если сесть в трамвай,  заворачивающий кольцо
на  самом  севере города,  в  сотне сажен  от  Рифейской  стрелки на острове
Полночный  Перст, и ехать на юг, через Моржовый остров, через  Медвежий,  по
набережной Банной Земли и в центр, на Елисеево Поле, и дальше, дальше на юг,
тем путем, что уже  был описан выше - то всего полверсты не доедешь до самой
южной  точки  Киммериона,  до  выложенной  точильным  камнем  набережной  со
старинным, никому не понятным названием Обрат. Длина такого пути с севера на
юг  -  тридцать пять  верст  с  киммерийским  гаком. Гак  в  Киммерии  из-за
ворочаний   Великого   Змея  -  величина  переменная,  поэтому  европейскими
единицами измерения  Киммерион не  обчислишь, удобен для его  обмера  только
киммерийский салтык, а в нем даже  количество  аршин  в разные дни - разное.
Для простых же  киммерийцев Гак - имя  собственное, так  называется  площадь
перед Обратом,  на которой складывают выменянные у  бобров бревна  железного
кедра  и других дорогих деревьев; Обрат -  то самое место, где  наваливается
всеми своими  громадными  водами  на Киммерион  Рифей-батюшка,  именно  сюда
приводят на  обмен  и  на  продажу  бревна бобры, существа  по  киммерийским
законам  полногражданственные  и,  хотя  молчаливые,  но  любители  склок  и
сутяжничества  редкостные.  На их  салтык  Гак  чересчур  велик. На  простой
салтык, на человечий - на нем повернуться негде.
     Настоящих  чудес в городе немного,  но - есть. К примеру, главная улица
города, вдоль которой проложена  единственная трамвайная линия,  зачарована.
Хоть с  юга на север по ней иди,  хоть с севера  на юг, а  все время  будешь
подниматься в  гору. Даже если через улицу по подземному переходу пойдешь (а
их на одном  Елисеевом Поле с десяток, и  чем  только  в  этих переходах  не
торгуют!) - все равно будешь не  идти,  а  взбираться. Оттого  именуется эта
улица с древнейших времен Подъемный Спуск,  говорят, зачарование случилось с
ней  еще  в  те времена, когда никаких  киммерийцев в Киммерии не было. Жил,
сказывают, тут какой-то Ель Лизей Полеватель, не то Полисей, не то  Поросей,
словом, темного леса ягода, "стоял пастухом уховским, по горе хождаше, главу
свою ниже плеч ношаше, да прииде некто,  его заклаше, власы на огне сожже, а
тело  на  древе  повеси" - словом,  тот еще  гусь  был, ничего  про него  не
известно  толком,  но  вечное заклятие на Подъемный  Спуск легло - это точно
известно - из-за него.
     Другое  чудо  Киммерии вполне  мирское:  это сила, которую имеют  здесь
гильдии, или, по-старинному, профсоюзы. Даже самая и малая и самая слабая из
киммерийских   гильдий   защищена   тысячью   законов,   пользуется  тысячью
привилегий. Взять, к примеру, киммерийских оружейников, вместе с лодочниками
населяющих на  северо-востоке города три острова - Выпью Хоть, Самопальный и
Пищальный;   вместе   же  эти  три  острова  чаще  именуют  Майорскими,  или
Отставными. Гильдия  оттого  малочисленна,  что  работают оружейники лишь на
внутренний рынок Киммерии, потому что  местного оружия, даже столового ножа,
офеня с собой во  Внешнюю  Русь не возьмет  из чистого суеверия. Впрочем, по
специальным   заказам  занимаются  оружейники  еще  и  сборкой  автомобилей;
"Волга", к  примеру, собирается из  деталей,  которые  офеня за три ходки по
винтику  да  по  железке  приносит  из  Внешней Руси через Яшмовую  Нору;  в
Киммерии такой  автомобиль  получает  название "Рифей"  и  ездит при  помощи
древесного  спирта -  бензин в Киммерию никто  таскать не стал бы, - так что
автомобилей в городе немного. Вообще киммерийцы такого  транспорта не любят,
то  ли  дело  трамвай,  велосипед,  плоскодонка,  рикша, самокат.  Однако  и
оружейники  -  хоть  их и  немного  совсем -  имеют  своего  представителя в
архонтсовете,  и  пенсии  своим  старикам  и  инвалидам  платят исправно,  и
свадьбы-похороны обеспечивают  - не  бедней, скажем, чем  богатейшие гильдии
камнерезов,  гранильщиков,  рыбных   солельщиков,  ледовщиков,   стражников,
мытарей, - да мало ли в Киммерии богатых гильдий.
     Бедными называют в Киммерии не те гильдии, что бедны деньгами (эту беду
архонтсовет всегда решит и по потребностям недостающие начеканит), а те, что
малочислены. К примеру, гильдию коннозаводчиков, труженников Конного Завода,
уместившегося  на крохотном  острове Волотов Пыжик. На весь Киммерион -  две
сотни  лошадей,  да столько же в  остальной Киммерии,  и все одной  породы -
рифейской. Больше  ее нигде в  мире нет, и  хорошо,  что  нет:  растащили бы
местных каурок по  зоопаркам. Вид  у  них больно уж необычный, молодые офени
порой  даже не сразу понимают, что за животное  такое. Но  словами рифейскую
каурку  не  опишешь  -  видеть  надо.  Говорят,  что  прилита  в  них  кровь
стеллеровой  коровы (не  то быка),  но  это, всего вероятней, досужие  бабьи
россказни.
     А  меновая  торговля  у Обрата кипит  вовсю  пять  дней  в  неделю,  ее
активность немного спадает лишь в субботу, потому  что  менялы, киммерийские
евреи,  о  работе  слышать  не  хотят  и  уходят  в  синагогу,  - да  еще по
воскресеньям, потому что киммерийцы почти все люди православные, хотя блюдут
обе  недели,  и  обычную  в  семь  дней, и киммерийскую в  двенадцать. Бобры
никаких выходных не  признают и  считают, что  бездельники-люди выходные  от
природной своей лени напридумывали.
     От бобров пользы в городе много, но  из-за них же много и  воспрещений.
Все  каналы   и  протоки  юго-восточного  Киммериона,   набережные  островов
Касторового, Горностопуло  и Неближнего (последний чаще именуют по-народному
- Полный Песец)  плотно заселены бобрами. Но главное их пристанище, конечно,
длинный остров  Бобровое Дерговище,  лежащий  к  северо-востоку  от  Лисьего
Хвоста.  Все  набережные  тут оборудованы под  бобриные  нужды,  здесь бобры
покупают, продают и меняются,  здесь они  почти полные  хозяева.  Искусством
сплавлять из верховий Рифея тяжелые, тонущие в воде стволы железного  кедра,
кроме бобров, не  владеет никто. Бобры,  поддерживая ствол, подгоняют его  к
Обрату,  а там  меняют  на  мятную жвачку,  на  вьетнамские  вяленые бананы,
картофельные и манговые чипсы, на  переплеты классиков марксизма-ленинизма и
другую  вкусную целлюлозу,  на закуску  же  всегда просят дать хоть  немного
засахаренных каштанов, - на этом лакомстве в бобровых хатках у малышни давно
крыша поехала.
     А  железный кедр идет  у  киммерийских  резчиков  и  на  экспорт  -  на
молясины, и  для  себя -  на  дорогую мебель, на  игрушки;  режут из него  и
народный музыкальный инструмент, киммерийскую лиру, на ней в  зимние  вечера
местные  мастера  и  мастерицы бряцать  любят.  Ну,  а  бобры  на  древесине
железного  кедра  пребольшие  бабки   лихо  заколачивают.  Держат   в  лапах
торговлишку  этим  товаром два  семейства: Мак-Грегоры, побогаче, и Кармоди,
победней,  потому что  помногочисленней. У  обоих  семейств  есть конторы  в
деловой части  острова Миноева  Земля,  есть  виллы  к северу от  города, на
Мебиусах, куда люди не ездят,  потому как бобры в Киммерии, как и все прочие
граждане, имеют право на частную жизнь.
     С Миноевой Земли - пешком на Лососиное Сосье, оттуда тем же транспортом
к  сердцу Киммерии,  острову  Архонтова  София,  туда, где Архонтсовет и все
городское  выборное начальство  прозябает.  Потом  - к  северу  на  остров с
загадочным  названием  Важнейшее  Место,  а потом  к  востоку,  на  Замочную
Насквозь,  где раньше делали знаменитые на всю Внешнюю Русь  амбарные замки;
промысел этот нынче зачах, почти  весь  остров засадили торчковыми туями,  в
теплое время тут,  как и в Роще Марьи, детишек  выгуливают. Прямо из парка -
горбатый пешеходный мостик на  остров Безвыходный, тот самый, на котором вот
уж  сколько  столетий  прорицают  на  базарном  киммерийском наречии местные
сивиллы. Раньше тут был еще и малый  собор Святого Витта, но его по ветхости
еще при  Евпатии Оксиринхе разобрали: негоже при языческой курильне  церковь
содержать,  но и древний  жертвенник гасить  тоже негоже, вот и осталась  на
память от собора единственная улица острова - Витковские Выселки, одним лишь
общим  названием  да святым  покровителем  связанная  с  банно-кладбищенским
островом Земля Святого Витта. Испокон  веков на Витковских  Выселках живут и
сами сивиллы, и  гипофеты,  прорицательского бреда толкователи;  есть тут  и
лавки, торгующие сопутствующими товарами,  от курений  и цветочков рифейской
ели, их приносят в жертву сивиллам, до спутниковых  телефонов, их киммерийцы
покупают  как сувениры. Великий Змей, позволяя  киммерийцам смотреть чуть ли
не все  мировое  телевидение, к мировой телефонной  сети их не допускает.  А
может, и допускает, но из Киммерии все равно звонить во Внешнюю Русь некому:
офени брезгают,  а единственный киммериец во  Внешней Руси, консул  Спиридон
Комарзин,  аккредитованный в городе  Арясине на углу улиц  25  октября  и  7
ноября,  имеет  на телефоны аллергию.  Ну,  а  все  новости можно найти и  в
телевизоре, и в городской вечерней газете.
     Совсем ни для кого  не  новость, что уже  много последних месяцев  чаще
других  ходил  к сивилле  просить прорицаний городской палач, цветовод Илиан
Магистрианыч, уже упоминавшийся  выше заика. Ох, и  трясло  же  его, когда в
первый раз пришел он к молодому гипофету Веденею заказывать оракульскую речь
после  того,  как ускользнул из  его  палачьих  рук младший  брат  гипофета,
пойманный  на мелком воровстве Варфоломей! Дернул  же Илиана черт за язык  -
при народе брякнуть насчет того, как славно поработает он над шкурой пащенка
из гипофетовой семьи!  Но внес  палач в кассу положенные  три империала, еще
гипофету два (это  ж  тридцать  целковых!) на  чай оставил.  Веденей ухом не
повел,   деньги   взял,  серу  и  кориандр  под  треножником  возжег,  помог
старухе-сивилле  на  него взобраться,  стал дожидаться  прорицания.  Старуха
синела и задыхалась, но молчала, молчала. Лишь когда дым загустел настолько,
что и сам  Илиан побоялся, что рухнет, - или  же  запрорицает  на  неведомом
наречии вместо сивиллы, - старуха выкрикнула:
     - С миром иди, костолом! Зародятся тебе кнутовища!..
     Веденей плеснул на  огонь  ягодного квасу, предложил начать толкование.
Палач, однако,  буркнул, что и так все ясно, поднялся и  побрел  прочь через
Каменную Корму,  Напамять  и Говядин к  себе,  на Землю  Святого  Эльма, где
располагался застенок, единственный в Киммерионе, а также цветочные  теплицы
Илиана,  основной  источник  его дохода.  "Кнутовище тебе зародись!"  -  так
кричали  на  базаре  палачу острые на  язык киммерийцы,  когда  казалась  им
непомерной его  цена на тюльпаны или настурции.  Гипофет после ухода  Илиана
вписал чаевые в налоговую декларацию, прочие деньги сунул в сейф  до приезда
инкассатора с Миноевой Земли.
     Веденей  сам не  знал  -  любит  он  младшего  брата или  нет. Симптомы
клептомании  проявлялись  у   Варфоломея  с  детства,   его  лечили,  но  на
психованный  учет  не  ставили:  болезнь была  какая-то  для  Киммериона  не
местная, не  своя.  Поставили бы на учет - оказался бы парень на весь  город
единственным  легальным  клептоманом, а  ко  всему  единственному  в  городе
относились ревностно: единственные - это Великий Змей, Вечный Странник Мирон
Вергизов,  ну,  еще архонт,  епископ,  да,  еще  граф Сувор Палинский,  вот,
пожалуй и  все, что может быть в  Киммерии единственное.  Сивиллы - и те  не
единственные,  сменяются по старости,  да и у гипофета всегда  сменщик есть.
Веденей  сам  лишь недавно вышел  из учеников, когда отец его преставился  в
очень преклонных годах. Забот о младшем брате легло на плечи Веденея немало,
поэтому он  был  только рад, что  после неудачной кражи непутевый  парень на
несколько лет оказался приписан к хорошему дому, к многолюдной семье некогда
знаменитого  в  городе старика-камнереза.  Ну, а что  стражники-таможенники,
чуть брата  не  убившие,  попали в  подпол  того  же  дома,  в  традиционное
киммерийское  рабство с ограниченной ответственностью, так это уже  и  вовсе
настоящая   удача.   Брат   проучен  -   может,  за   ум  возьмется.  А  кто
переусердствовал,  проучая  -  тот  тоже  бобром-кандибобером  на  рынок  не
вылезет.   По  умному  вышло,  хотя  и  случайно.   Словом,  по-киммерийски.
По-русски, словом.
     Впрочем, визит Роману Минычу Подселенцеву в Вербное Воскресенье Веденей
решил нанести. Зная, что в доме прописан  знаменитый младенец, зашел гипофет
на тот рынок, что на острове Петров  Дом, и купил три  десятка  киммерийских
игрушек - вырезанных из железного  кедра бобров,  бобрих и бобренят. Как раз
уложился в  Илиановы чаевые  - неприятные деньги, а ребенку  - утеха. Весили
игрушки,  правда, не меньше чугунных, но такие в городе общеприняты. Веденей
шел сквозь базар, стряхивая с широких плеч руки  многочисленных вербовщиков.
По  традиции,  на Вербу  в Киммерионе происходит  вербовка наемных  рабочих,
поварих, кухарок  и  всех других, кто работает без  защиты  гильдии,  сам на
себя, - в этот же  день  происходит и годовой  расчет, а  отсюда  происходит
(хоть и  конец  Великого  Поста,  и  все  люди  православные,  и так  далее)
неизбежная пьянка. Так что с веселого базара хотелось поскорей уйти; Веденей
и на работе  ежедневно  нюхал многое неприятное, перегар  в том числе. Такая
вот слабость у сивилл с годами из-за вредного их производства вырабатывется,
ничего не поделаешь. Однако большой  пук вербных веточек с сережками гипофет
с базара унес.
     К  дому камнереза он подошел вежливо,  не  с парадного  крыльца,  а  со
Скрытопереломного    переулка.    Длинным,    в    полтора   раза    длинней
московского-питерского, киммерийским пальцем нажал на звонок. Дверь отворила
широкая  в  кости,  восточного  происхождения  женщина  в  засыпанном  мукой
переднике. Веденей угодил на  кухню,  где жар и пар  висели чуть ли не такие
же,  как на работе, возле сивилл, - но  пахло не серой,  а чем-то печеным  и
весьма дорогим, ибо Киммерия спокон веков вынуждена ввозить пшеницу - берега
Рифея теплые, но вызревает на них только ячмень, да  и того немного. Веденей
унюхал,  что пекутся обычные  для вербного дня  пироги ни  с  чем. Отчетливо
пахло  тут  и  рыбой; пост в  доме,  конечно,  соблюдали, но  плоть  свою не
слишком-то морили.  Если уж позволено  в этот день потребление растительного
масла и рыбы, чего б не потребить? Веденей  протянул  женщине вербу, даже не
подумав, что есть на свете иные вероисповедания, кроме православного.
     - Ты к Роману Минычу. И к брату.
     -  Я  ко всем.  Братец мой,  недоумок, на кладбище напрокудил.  Так что
простите, всех зашел поздравить, да маленькому вербный гостинец  вот принес!
-  Женщина приняла мешок с деревянными бобрами,  но сразу согнулась  под его
тяжестью:  во  Внешней Руси  игрушки  весят  меньше.  Веденей извинился,  но
татарка помочь ей не позволила.
     -  Это ты  меня  извини,  -  опережая реплику гипофета, сказала она.  -
Замечательные ваши бобры,  они  Павлику  понравятся.  Он  скоро играть в них
будет, сильный он будет, скоро...  И соловей запоет... Ой, да  что это я тут
болтаю, проходи. Варфоломей твой выздоравливает,  срослись кости уже. Следов
не будет, только шрамы на спине останутся...
     Веденей приобалдел: он-то знал, как разговаривают люди, умеющие  видеть
будущее. Эта  женщина умела  лучше  всех, кого  он  в жизни  знал.  Но  зато
совершенно  не  умела этого  скрывать. Поднял  гипофет голову,  осмотрелся и
произнес неожиданно для себя самого:
     - Эхо у вас тут красивое - потолки высокие!
     Татарка  усмехнулась,   будущее   предсказывать   перестала.   Веденей,
порываясь  помочь нести  мешок  с  бобрами,  пошел за ней  в глубь  дома,  -
Варфоломей  лежал  в  северном крыле. В каждой комнате стояли связки  вербы,
пахло пирогами и жженой туевой смолой.
     - Русский праздник, но хороший праздник, - сказала татарка, - иди, иди,
он уже скоро вставать сможет.
     -  Красивое у вас эхо, -  невпопад повторил Веденей,  вступая в комнату
брата. Тот лежал, укрытый до подбородка, силился сделать вид, что спит. Этой
встречи  он  боялся смертельно  - с тех самых пор, как попался  на  неумелой
краже Конанова кола.
     -  Эй,  колокрад,  просыпайся,  брат пришел,  сейчас пить-есть  пора! -
сказала  татарка  и  оставила  братьев  наедине.  Варфоломей   робко  открыл
полглаза.
     - Бить не буду, - сказал Веденей, - тебе твое уже  выдали. Что теперь с
тобой делать? Илиан перед всем  городом в  дурни  записался  - раскатал губу
гипофетово семя в батоги... Только ты не  радуйся, хвалить тебя не за что. В
общем, буду просить, чтоб  держали тебя здесь кухонным мужиком и на улицу не
выпускали. Как можно дольше.
     - Мне вставать еще н