е?  --
поинтересовался  Трубач на исходе вторых суток вынужденного привала в горах.
-- По-моему,  Аллах  не помог,  и они утратили веру, что  мы попадемся им на
вертела.
     В самом деле, если в первый день небо над равниной то и дело оглашалось
грохотом "вертушек", то к  вечеру следующего  дня  оно сделалось пустынным и
беззвучным, как миллионы и миллионы лет назад.
     -- Похоже,  отсиделись, --  заключил Пастух. -- Наверное, сочли, что мы
все-таки  сумели улизнуть за  границу.  Логично.  Времени  было  достаточно.
Готовьтесь. Как стемнеет -- в путь. За  ночь надо  промахнуть  больше  сотни
километров.
     -- По бездорожью... Без фар... Особо не разгонишься, -- заметил Боцман.
     -- Вот и будут тебе гонки на  выживание,  --  не  без  ехидства  кивнул
Пастух. -- И приз тут ку-уда ценней твоего дохлого "форда".
     С®ехать  в вечерней мгле  вниз оказалось не менее сложно, чем забраться
на высоту, но с грехом пополам поднатужились и стащили трофейную повозку.
     "Джип" катил  в  темноте  почти  по  прямой.  Они  отмахали  уже  много
километров  -- скоро должен  был  наступить рассвет,  но пока  над ними  еще
нависало низкое  ночное небо с бесчисленными чужими звездами. Было холодно и
тревожно, как всегда в этот час. На коленях  Пастуха  под  автоматом  теперь
лежала   не  только   карта,   полученная   от   Буянова,   но  и  армейская
топографическая,   вроде  нашей   трехверстки.   Боцман   обнаружил  ее   за
солнцезащитным щитком мощной быстроходной  машины, и хотя названия и пометки
на  ней были набраны мелкой  арабской вязью,  карта есть карта.  Сопоставляя
контуры полетной  штурманской и этой,  они уже безошибочно  знали, где едут,
какие высоты и низины откроются впереди.
     Разжились и биноклем,  а также отличным японским компасом со светящейся
стрелкой  и разметкой  циферблата. Время от  времени  Боцман  притормаживал,
Сергей осторожно  освещал участок  карты  вражеским  фонариком, и  вновь они
двигались дальше по ночному плоскогорью.
     --  Нет,  --  покручивая жесткий руль,  об®явил Боцман, --  что  там ни
говори, а все-таки  разбой  и грабеж неплохая  штука! Одним махом  --  сразу
столько полезных вещей! Если выскочим из этой передряги, пойду в разбойники.
     --  В  соловьи ты пойдешь,  а не  в  разбойники, --  сказал  Пастух  и,
обернувшись на миг, окликнул: -- Трубач! Дрыхнешь, что ли?
     -- Да нет, не сплю. Думаю просто...
     -- Думает он! Чего без дела сидишь? А ну давай ДУДИ!
     -- То есть как? -- не понял Ухов. -- В каком, так сказать, виде?
     -- А я почем знаю? -- улыбнулся Сергей. -- Как-нибудь эдак... на губах,
что ли...
     --  А  что? Попробую... -- улыбнулся в ответ Николай. --  И что же  вам
продудеть, дорогие радиослушатели?
     --  "Караван", -- сказал Док. --  Что ж  тут  еще  сейчас можно дудеть?
Конечно, "Караван"... Или слабо?
     -- Темп немного не тот, -- сказал Трубач.
     -- А ты ускорь, -- сказал Боцман, -- мы не против.
     И  Трубач  вдруг   действительно  задудел,  подражая  своему   любимому
инструменту,   загудел,   чуть  пофыркивая,  знаменитую   мелодию   великого
Эллингтона, и это было так  здорово -- в ночи, посреди чужой пустыни, -- так
похоже  на настоящий живой саксофон,  что они,  как тогда  в лесу у  костра,
захлопали в ладоши. Даже Боцман на пяток секунд сбросил руки с руля.
     --  А ну  еще! -- крикнул  Пастух. -- Еще давай!  А мы-то  ему на  сакс
складывались!
     -- Тряхнем стариной! -- пристукнул кулаком по коленке Док.  -- "Мы идем
по Парагваю..." Помнишь?..
     -- А то!
     Он  задудел,  и все подхватили мелодию,  кто  получше,  кто похуже, кто
привирая малость, а кто  поточней.  Машина мчалась  по  ночному  плоскогорью
чужой страны, подскакивая на ухабах, а Ухов  солировал, подражая  саксофону,
выдувал губами замечательную мелодию пятидесятых.
     Ночь  отошла сразу и бесповоротно, разгоралась  заря, короткие  сумерки
сменялись новым утром. Вот-вот должно было выглянуть солнце нового дня.
     Неожиданно  из-за  холма  перед  ними  расстелилась  впереди  такая  же
сожженная, выветренная равнинная даль,  но на ней,  в скользящих  лучах едва
родившегося бледного солнца  виднелись беспорядочно разбросанные неподвижные
силуэты мертвых танков  с сожженными черными башнями, с бессильно опущенными
хоботами  пушечных  стволов,  такие  же  навеки  обездвиженные,  почерневшие
артиллерийские орудия, черные остовы перевернутых армейских грузовиков...
     Казалось,  что  они   тут  столетия  и  столетия  --   давно   вымершие
доисторические  звери,  свирепые  мертвые  ящеры  войны...  Это  странное  и
страшное кладбище уходило к горизонту, и конца ему не было.
     -- Мать честная! Что же это? -- воскликнул Боцман и остановил машину.
     Некоторое время все четверо молчали.
     -- Один из знаков великой мудрости эмира Рашид-Шаха, -- сказал  наконец
Трубач. -- Когда-то я видел это поле. По телевизору, кажется. Или в каком-то
журнале.
     --  Говорят,  примерно  так  выглядят тут  все приграничные  районы, --
продолжил Док. -- За четверть  века этот суб®ект  затеял то ли восемь, то ли
десять  войн, практически  со  всеми  соседями. О стычках, конфликтах  --  и
говорить нечего. Ну любит человек погарцевать...
     -- Ну что? -- сказал Сергей. -- Вперед?
     Они  ехали,  как  по  музею   войны,  мимо  искалеченной,   окаменевшей
бронетехники,  по бывшему полю боя,  на котором, вероятно, нашли  свой конец
сотни и сотни неведомых солдат.
     Ехали молча.
     Все думали об одном  -- как похож этот пейзаж, эти уродливые ископаемые
стальные  звери  с  переломанными  хребтами  и  оплавленной  броней  на фоне
отдаленных гор на то, что еще так недавно они видели в Чечне.
     -- Дурной мир! -- убежденно сказал Трубач.
     --  Уж какой есть, -- вздохнул Иван. Остальные не возразили ни тому, ни
другому. Пастух посмотрел  на  часы. В  пути  были  уже шесть часов и теперь
приближались к  подножию гор приграничной окраины Рашиджистана.  Вершины уже
полыхали и  золотились под солнцем. Он оглянулся. За их армейским  "джипом",
слегка извиваясь,  теперь  убегала к горизонту отчетливая  колея. Ветер  нес
легкую пыль, но он должен был еще не скоро засыпать их след. Сергей сверился
с картой. Окинул взглядом  плоскогорье и горы впереди. И тут же тон его стал
другим -- четким, командным.
     -- Стой, Боцман. Приехали. Станция Вылезайка.
     -- Ты чего, Серега? -- не понял Боцман.
     -- Просто  вспомнил закон  жизни. Хорошо  долго  не бывает. Проехались,
прокатились,  ну и спасибо. Тут  ведь  была война,  так? Значит, остались  и
последствия.   Противотанковые,   противопехотные.  Дальше  выступаем  пешим
порядком. Спасибо "джипу", и айда.
     Взвалив  на  спины парашютные ранцы с водой, пайком и  боеприпасами,  с
автоматами на  плечах, они вновь  двинулись под солнцем,  поднимаясь в горы.
Трубач шел последним, он уже почти не хромал.
     * * *
     Караван внеконкурсных  машин  двигался параллельно  колее,  проложенной
участниками.  Уже когда выехали на маршрут, Михаил извлек из тайника и выдал
Артисту и Мухе маленькие автоматы "узи" и обоймы.
     --  Если кто сунется,  применяйте без колебаний.  Технический  директор
господин  Добрынин  ехал  в машине оргкомитета под  номером 5, представитель
Российского  фонда  спорта  Александр  Штукин -- на  своем  "паджеро"  цвета
топленого молока.  То  отрываясь  на несколько километров,  то  пропуская их
вперед. Муха старался все  время  быть неподалеку. Несмотря на  все попытки,
Добрынина  с утра увидеть ему не удалось. И только когда  уже были в пути, в
открытом  окне  вездехода  с  большой  желтой  пятеркой  на  красном  кузове
мелькнуло бледное, встревоженное лицо Леонида Павловича.
     --  Наш  командор,  похоже, провел не  самую  лучшую ночь,  --  заметил
Артист.  -- Почему же  все-таки они  с товарищем Штукиным  в жмурки играли в
столь поздний час?
     --  Вопрос законный,  -- отозвался  с заднего сиденья  Михаил. -- Боюсь
только, ответа мы не получим. По крайней мере, в обозримом будущем.
     Перед выездом,  когда было  еще темно, удостоверившись,  что  никто  не
видит их, они  сняли  с  верхнего  багажника  две  новые  пустые серебристые
канистры, со всеми предосторожностями перелили в них содержимое обеих черных
и  спрятали  за  сиденьями  сзади,  завалив  поклажей:  запасными  колесами,
коробками с инструментами, спальными мешками и пакетами с провиантом.
     -- Вот так-то верней будет,  -- заметил Михаил. -- Нам  чужого даром не
надо -- согласны? Как только с этими теперь быть? -- он похлопал по одной из
опорожненных черных канистр. -- От них желательно избавиться побыстрее.
     -- Выйдем  утром на трассу -- сообразим, -- сказал Семен. -- Главное --
чтоб о них никто не прознал и не подобрался.
     --  Даю директиву! -- Михаил обвел их взглядом. -- Кто-то из нас должен
находиться  возле  них  неотступно. Ни  секунды  без  присмотра.  Постоянное
дежурство по первому номеру.
     -- Есть... -- серьезно ответил Муха.
     * * *
     Все эти дни Голубков и Макарычев провели в таком волнении и напряжении,
какое  вряд ли выдержал бы любой другой человек, который не может в подобных
обстоятельствах  чувствовать себя  художником,  завершающим самое трудное  и
важное для него полотно.
     Работать  приходилось  сразу на нескольких направлениях.  Причем, как и
раньше,  предельно  малыми  силами  лишь  самых доверенных,  самых  надежных
помощников.  Они  знали, с  каким пристальным вниманием следит за  развитием
событий сам  глава государства, и отлично  понимали, что  будет означать  их
удача или позорный срыв  для всей дальнейшей борьбы с коррупцией, как обычно
из®яснялись газетчики, "в верхних эшелонах власти".
     Вся работа по координации действий об®единенных оперативно-следственных
групп  ФСБ и  управления была возложена на  генерал-лейтенанта  Нифонтова  и
одного  из  заместителей  директора  Федеральной  службы   безопасности   --
старейшего,   опытнейшего   разведчика   и  контрразведчика,  генерал-майора
Касьянова.  Они  несли персональную  ответственность не только  за  конечный
результат,  но  и  за  строжайшее  соблюдение  секретности  всех  проводимых
мероприятий.
     Тот, кого они пытались скрытно обложить, как зверя в берлоге, не должен
был ничего заподозрить. А  вот это-то и было невероятно сложно. Никто не мог
с абсолютной уверенностью сказать, куда, на какие посты, в какие структуры и
учреждения сумел он поставить своих людей.  Никто не  мог бы ответить, кто и
каким образом связан  с ним или  зависит  от него.  А  такие люди могли быть
всюду,  и каждый из  них  мог  дернуть  за  свою ниточку,  зазвонить  в свой
колокольчик и обрушить  незримое здание, которое пытались возвести Голубков,
Нифонтов, Макарычев и еще несколько десятков людей, забывших о сне и отдыхе.
     Они  осознавали: чтобы по-настоящему выявить и раскрыть  эту  опутавшую
Москву и Россию невидимую сеть, нужны годы и годы...
     Как было им действовать в этих условиях? Как могли  они все рассчитать?
Нет, на  такое они замахиваться и не пытались. Но были ключевые точки, и эти
точки, благо на то дал добро сам Президент, они и взяли под тайный неусыпный
контроль.
     Прежде  всего надо было быть полностью посвященными во все, что  Делал,
писал и говорил в последние дни и в данную минуту господин Клоков.
     Как выразился Макарычев, "взять в кулак его информационное поле". Самая
лучшая, новейшая, самая чуткая и  миниатюрная спецаппаратура, какой не знали
еще даже в ФАПСИ, была впервые использована для этих целей.
     Те средства  и способы,  которые, не стесняясь, применял сам Клоков для
подчинения себе  других людей, теперь работали против него, но на куда более
высоком уровне. Каждый шаг его, каждое движение, разве только не мысли, были
известны и открыты тем, кто участвовал в этом деле.
     Собравшись у Нифонтова в  кабинете, где был  создан штаб  операции, они
прослушивали  --  то  в  записи,  а  то  и  непосредственно,  напрямую,  все
переговоры вице-премьера.  Он  мог  быть  дома, на даче,  в  одном  из своих
кабинетов,  в  служебном автомобиле  или вертолете, он мог  быть где угодно,
хоть за тысячу километров от Москвы -- они слышали или могли слышать его.
     Уже  получив личное разрешение главы государства  на то, чтобы  довести
это дело до конца, Александр Николаевич не утаил от него, что многие из этих
методов проникновения  в  тайная  тайных господина Клокова  не раз  находили
применение и раньше, еще за несколько месяцев до получения на то официальных
санкций, что другого выхода просто не имелось -- слишком надежно и тщательно
обеспечил этот человек свои тылы и пути к отступлению.
     Президент подумал и махнул рукой.
     -- Если для пользы дела, чтоб  прищучить...  этого самого... пусть так!
Что было -- то сплыло.
     И   вот  они  сидели  вчетвером  в  специально  оборудованном  кабинете
начальника Управления  по  планированию  специальных мероприятий в  ожидании
поступления  новой  информации  и  прослушивали  то,  что  удалось  засечь и
зафиксировать в минувшие дни и часы.
     Как всегда, вице-премьер  был в гуще  дел и событий, как всегда, график
его  дня  был  предельно насыщен  звонками, докладами,  деловыми  встречами,
беседами и распоряжениями. В этом потоке легко было  упустить  то, ради чего
все они предпринимали такие усилия.
     Это могли быть всего несколько незначительных  условленных фраз,  всего
несколько как бы вскользь  брошенных слов, но  их хватило бы  для понимающих
ушей.  Причем  касалось  все это  не  только  самого Клокова, но  и наиболее
доверенных его приближенных.
     За  минувшие дни уже был собран, систематизирован и расшифрован большой
об®ем подозрительных телефонных, радио- и спутниковых перехватов, из которых
специальной группой анализа были отсеяны и выделены наиболее интересные.
     Так, через десять минут после разговора Черемисина  со Стениным вечером
четвертого  июня   на  пейджер  первого  помощника  референта  вице-премьера
господина Лапичева поступило сообщение:
     "Андрей говорил с Робертом, выезжает к Феликсу. Жду указаний".
     На что  Лапичев  по  линии защищенной правительственной  связи  кому-то
передал ответ:
     "Его надо остановить. Не опоздайте. Лучше на дороге".
     А еще  через  двадцать шесть  минут Андрей Терентьевич погиб на шоссе в
автокатастрофе.
     Разумеется,  чьи-то  имена  на  пейджере  вряд  ли  можно было  считать
надежными доказательствами спланированного покушения. Но  в свете признаний,
сделанных через  три  дня  Робертом  Николаевичем  Стениным,  они  приобрели
совершенно новое, зловещее звучание.
     Седьмого   июня,  когда  академика   Черемисина  предавали   земле   на
Новодевичьем, а самолет "Руслан" вылетал в Сингапур, тот же Лапичев прямо на
кладбище связался с кем-то по сотовому телефону.
     Был перехвачен и этот разговор.
     "Лапичев. -- Ну, как там у вас, все на месте?
     Неизвестный. Пока все нормально, но тех двоих по-прежнему нет.
     Лапичев.  Обойдемся  без   них.  Хватит  и  четверых.  Появятся  те  --
расспросить поподробнее, ну и...
     Неизвестный. Понятно. Значит, мы выезжаем?
     Лапичев. Можете ехать. Последние инструкции прямо  у вагона. Как только
поезд отправится, дайте знать.
     Неизвестный. Все ясно".
     А  еще  через  два часа  по этому  же телефону  мобильной связи  тот же
неизвестный вызвал Лапичева, и разговор был предельно коротким.
     "Неизвестный. Поезд отправлен, пассажиры в купе.
     Лапичев. Сейчас передам".
     В этот момент Борис  Владимирович Лапичев находился в вестибюле у входа
в  банкетный  зал Президент-отеля,  где  продолжались официальные поминки по
трагически погибшему академику.
     Получив это  сообщение, Лапичев  вошел  в зал и, обойдя  длинный  стол,
наклонился над вице-премьером.
     Запись с помощью специального техсредства:
     "Лапичев. Герман Григорьевич, только что сообщили -- все прошло гладко,
точно по графику. Они в пути.
     Клоков. Никаких сбоев, никаких накладок?
     Лапичев. Практически  безупречно. Если не считать, что машинисты пришли
к паровозу с опозданием на двадцать -- тридцать минут.
     Клоков. Ерунда. У страха глаза велики. Ну спасибо. Будем надеяться, что
здесь не  получится,  как  в  первый  раз.  Есть  о  нем какие-нибудь  новые
сведения?
     Лапичев. Пока все то же. Стоит в Андреаполе. Никакого доступа.
     Клоков. А как вояки? Засуетились?
     Лапичев. Естественно.  Особенно Бушенко, ну  и... сам Владлен Иванович.
Наводят справки по всем своим каналам.
     Клоков. Идиоты. Ну ладно. Пусть ищут. Прослушку продолжайте. Через этих
остолопов мы, не прилагая  рук,  получим  всю  нужную  информацию. Не  будем
паниковать раньше времени. Найдется. У тебя все?
     Лапичев. Пока да.
     Клоков. Хорошо. Через полчаса уедем".
     Но уехали они с поминок раньше.
     Запись при помощи специального техсредства:
     "Лапичев. Герман Григорьевич, простите, на два слова!
     Небольшая пауза, звук сдвигаемых стульев, приглушенные голоса, шаги.
     Клоков. Что стряслось, на тебе лица нет. Говори скорее.
     Лапичев. Что-то случилось. Боюсь, самое худшее.
     Клоков. Без эмоций. Сжато и ясно.
     Лапичев. Только что в вестибюле задержан и увезен Стенин.
     Клоков. То есть как? Ты что, спятил? Кем увезен, по какому поводу?
     Лапичев. Судя по всему, людьми ФСБ. Я сам не видел. Доложил Егор.
     Клоков.  Не  может быть...  Да,  я  видел,  его  вызвали...  Неужели он
все-таки... Почему не предотвратили? Был же приказ.
     Лапичев. Мне тоже непонятно. Видно, не смогли.
     Клоков. "Не смогли"! Не  смогли, потому  что трусы! Вы уверены, что это
ФСБ?  Может  быть, Нифонтов? Ладно, все. Это слишком  серьезно. Но  он будет
молчать... Он же знает, что если...
     Лапичев. Я не успел вам сообщить -- его жена  и мальчишки не выходят из
дома  второй день. Говорят по  телефону, вечером в окнах  зажигается свет...
Но...
     Клоков. Проверить.  Если их там  нет...  Думаю, можно не продолжать.  А
сейчас вот что. Стенин не должен доехать до того места, куда его везут.
     Лапичев. Думаю, мы уже опоздали.
     Клоков. Мы не должны опоздать! Действуй!
     Лапичев. Не  стоит пока волноваться, Герман Григорьевич. В любом случае
он ничего не скажет.
     Клоков. Почему ты так считаешь?
     Лапичев.  А  потому, что деваться ему некуда.  Ведь именно он, а не кто
другой, распорядился поменять слагаемые в уравнении. Так ведь?
     Клоков. Но... ты же помнишь, где и как он принял это решение...
     Лапичев.  А  кто  это знает?  Разве  были свидетели? Или у него имеется
запись?  Будьте спокойны,  ребята  проверили  его  своими  приборами  весьма
тщательно. Он никому ничего не об®яснит и не докажет.
     Клоков.  И все-таки... Боюсь,  мы где-то просчитались. Ну  все,  Борис,
поехали!"
     Нифонтов  остановил  магнитофон и  обвел  глазами всех,  кто был в  его
кабинете.
     -- Вот эта запись и убедила Президента дать разрешение начать финальную
фазу операции "Зодиак".
     -- Как мы видим, -- сказал генерал Касьянов, -- они говорили очень тихо
и тем не менее  говорили на  виду у  всех,  будучи уверены, что  их никто не
услышит. Значит, пока ничего не подозревают.
     -- И  еще  очень  важный  момент,  --  сказал  Голубков, -- несмотря на
указания патрона,  Лапичев погони  за Стениным устраивать  не  стал. Вопрос:
почему? Может быть, он мыслит более реалистично, чем Клоков?
     -- Это сомнительно, -- сказал Нифонтов. --  Куда более  вероятно другое
--  парень  ходит по  лезвию ножа, лучше  всех знает, с кем имеет дело и чем
рискует, и тем не менее ведет какую-то свою игру.
     Он обернулся к Голубкову:
     -- Я просил  составить график  с указанием времени  и  мест раз®ездов и
зарубежных командировок всех людей из аппарата Клокова.
     -- Вот он,  -- сказал  Голубков. -- Но это  только  то, что нам удалось
документально   проследить.  В