рала  Нифонтова.  --
Докладывайте.
     --  Хохлов  и Пастухов  в  данный  момент должны выйти  в  расположение
аэродрома Ч. Перегудов и Ухов выходят на встречу для работы на об®екте Б.
     -- Поддерживаете с ними связь?
     -- По оперативным соображениям все контакты обрезаны.
     -- Что с гонщиками для ралли? Вы нашли людей?
     -- Так точно! Злотников и Мухин.
     -- Патроны из той же обоймы? Разумно, -- отозвался генерал. -- Успеют?
     -- Должны успеть.
     -- А вы сами?
     --  Все согласно  нашему  плану. Как  только отправлю  ребят, рвану  на
об®ект "Ч".
     -- Может быть, отправим туда кого-нибудь из наших? Вы же не железный.
     -- Нет, я должен сам.
     -- Понимаю... Тогда немедленно в Тушино, и берите мой вертолет.
     -- Спасибо.
     Он выключил микрорацию, вновь подошел к Мухе и Артисту.
     -- Оба со мной. В машину!
     * * *
     Вице-премьер Клоков принял Роберта Николаевича  в Доме правительства, в
"Белом  доме" на набережной, в  том  же своем роскошно убранном кабинете. Но
разговор начал не в нем,  а в  небольшой смежной "переговорной"  комнате без
окон с плотно закрывающейся толстой металлической дверью.
     Герман Григорьевич усадил  Стенина в  кресло и сел напротив. Примерно с
минуту оба  молчали. Наконец Клоков озабоченно  взглянул  на своего гостя  и
сказал:
     -- Мне не нравится, как вы выглядите.  Устали?  Нездоровы? Тяжела шапка
Мономаха?
     --Да уж, не легка... -- кивнул Роберт Николаевич.
     -- Так что все-таки произошло? На вас лица нет.
     -- Да  бред какой-то.  Даже смешно говорить. Минут сорок назад, когда я
ехал к  вам, мне позвонил  в машину  Андрей  Терентьевич.  Он был  вне себя.
Вообразите: он сообщил, будто бы я отдал распоряжение нашим людям  подменить
макет разгонного  модуля ракеты, который мы готовим для авиасалона, на такой
же блок, но с настоящим собранным двигателем.
     Клоков молчал, спокойно глядя в глаза  Роберту Николаевичу.  Неожиданно
на лице вице-премьера появилась улыбка.
     И при виде этих прищуренных светло-голубых глаз и этой улыбки профессор
Стенин,  генеральный  директор,  доктор наук, лауреат  многих  премий, вдруг
почувствовал леденящий ужас, какого не испытывал никогда.
     А  Клоков, подавшись  к  нему,  заговорил  очень  тихо,  внушительно  и
непреклонно:
     -- Дорогой Роберт  Николаевич, помните  наш  разговор несколько месяцев
назад  в  этом кабинете?  Тогда мы поняли друг друга с полуслова,  верно?  Я
спросил вас, смогу ли когда-нибудь рассчитывать  на вашу помощь и поддержку.
И помню ваш ответ. Этот момент наступил.
     --Да, но... -- чуть слышно пролепетал Стенин. -- Ведь это же...
     -- Это  большая политика.  Высшие интересы  государства.  Не все  и  не
всегда совершается  явно,  гораздо чаще вопросы  высшего порядка  решаются в
тишине и  тайне.  Вы в  самом  деле  отдали такое распоряжение, и в Сингапур
будет отправлен подлинный рабочий экземпляр двигателя.
     -- Но зачем?! Для кого?!
     --  Это  не моя инициатива,  и я не  имею полномочий давать вам  отчет.
Скажу больше:  вы несете личную  ответственность за то, чтобы эта акция была
доведена до конца и осталась в абсолютной тайне.
     -- Но  это невозможно! Совершенно невозможно!  --  вскричал  Стенин. --
Ведь  там же люди -- инженеры,  монтажники... Как говорится, шила в мешке не
утаишь. А это, прямо скажем, не шило!
     -- Все эти люди много лет работают в обстановке абсолютной секретности.
Они  привыкли  молчать  и  будут молчать. Их обязанность --  выполнить  ваше
распоряжение, не больше и не меньше. Но самое главное -- они ничего не будут
знать. После того как  двигатель будет смонтирован и надежно укрыт оболочкой
обшивки,  вы распорядитесь,  чтобы  весь персонал  был заменен. В  монтажных
боксах рядом будут стоять на стапелях два нижних блока. Внешне  неотличимых.
После  сборки вы,  как  обычно, прикажете зачехлить оба  блока.  Вот и  все.
Остальное -- дело техники.
     -- Но... Я не хочу... Я не имею права! Вы хотя бы понимаете...
     --  Я-то понимаю, -- усмехнулся Клоков.  --  А вот понимаете ли вы?  Он
взглянул на часы.
     -- Я не знаю, -- почти беззвучно, мертвым голосом проговорил Стенин, --
я не знаю, что и думать...
     -- А зачем вам думать? -- сказал Клоков. -- Вы получили приказ. Так что
думать вам нужно совсем о другом.
     Несколько  минут  они  сидели  в  молчании.  Герман  Григорьевич  снова
взглянул на часы и нахмурился. Затем легко поднялся из кресла.
     --  Так я... могу  ехать?  -- поднял  голову Роберт  Николаевич. -- Мне
действительно что-то... нехорошо...
     --А куда вам спешить? -- улыбнулся Герман Григорьевич. --  Поспешишь --
людей насмешишь.  Посидите, передохните, Я  сейчас  распоряжусь --  выпьем с
вами кофейку с хорошим коньячком, а?  -- Он негромко рассмеялся. -- Вернемся
в кабинет.
     Стенин  почти  не мог двигаться. С трудом  сделав  с  десяток  шагов по
кабинету вице-премьера, он тяжело опустился в кресло, обитое черной кожей.
     За высокими  окнами кабинета садилось солнце.  Его теплые огненные лучи
скользили по столам, стульям, книжным шкафам, по узорам ковра на полу.
     Роберт  Николаевич смотрел на закат. Клоков  сидел в  таком  же  кресле
против солнца, и его почти не было видно за черным силуэтом высокой спинки с
подголовником. За ним просматривался большой российский флаг у стены.
     -- Пейте, пейте кофе, -- чуть иронично прозвучал его спокойный голос.
     --Да-да... -- отозвался Роберт Николаевич, не притрагиваясь к дымящейся
чашке. -- Назвался груздем  --  полезай в кузов... Хочешь кататься,  люби  и
саночки возить.
     -- Ах, бросьте! -- решительно оборвал  его Клоков. -- Пропади  пропадом
эта народная мудрость, ибо цена ей -- грош!
     -- А какая вообще  чему-нибудь цена? Клоков  опять засмеялся, вырвал из
блокнота листок и, быстро написав что-то на нем, протянул Стенину. На листке
значилась цифра: 3 000 000.
     -- Долларов, -- как бы между делом сказал Клоков. -- На мелкие расходы.
     -- А-а... --  усмехнулся  Роберт Николаевич. -- И, взяв из  рук Клокова
этот листок, зачеркнул пять нулей и показал ему. -- Сребреников...
     -- Чушь, чушь!  -- продолжал веселиться Клоков. -- Совершеннейшая чушь!
И вообще, к вашему сведению, дорогой мой, мы живем в постхристианскую эпоху.
-- Он снова взглянул на часы и пожал плечами.
     -- Мы ждем чего-то? -- спросил Роберт Николаевич.
     -- Возможно, -- неопределенно протянул вице-премьер.
     И  тут негромко  заверещал  внутренний телефон.  Клоков не  спеша  снял
трубку.
     --  Герман  Григорьевич,  возьмите,  пожалуйста,  шестую  трубочку,  --
раздался по внутренней связи голос секретаря-референта Лапичева.
     Клоков положил трубку  и  поднял другую.  Несколько  секунд  он  слушал
молча, и вдруг лицо его исказилось.
     --  Да  как?!  Когда? Как это могло случиться? Боже мой! Какая страшная
весть! Хоть какие-то подробности известны? Да... да... да...
     Он положил  трубку  и несколько  секунд  сидел молча,  уперев  взгляд в
бумаги и папки докладов, лежащие на столе.
     Наконец Клоков поднял глаза.
     -- Полчаса назад на Можайском  шоссе в автомобильной катастрофе погибли
академик Черемисин и его дочь... Они куда-то очень спешили.
     Глаза их встретились.
     -- Постхристианская эпоха, -- очень тихо выговорил Стенин.
     -- Постхристианская... -- подтвердил Клоков.
     * * *
     Как  и  Боцману, за свою  офицерскую жизнь Пастуху  не  раз приходилось
бывать на  аэродроме в  Чкаловской, и потому  он отлично знал все подходы  к
нему,  помнил   расположение  всех   КПП,   строений  штаба,  штурманских  и
технических служб, под®ездных путей и стоянок самолетов у ремонтной авиабазы
и на  линейке  вдоль  взлетной полосы. Знал  он и  другое:  большой  военный
аэродром, центральный узел военно-транспортной авиации, всегда, а особенно с
афганских   времен,  охранялся  по  нулевому  номеру   строгости.  Усиленные
караульные  наряды, двойной  бетонный забор за  колючей проволокой, стальные
нити с сигнализацией на кронштейнах, прожектора и  вышки...  Внаглую попасть
на  поле нечего было и думать. Тут  требовалось особая смекалка, на  крайний
случай -- дикая везуха. Только рассчитывать на нее едва ли приходилось.
     Весь  этот  день,  куда  бы  ни  заходили,  они  едва ли  не  поминутно
проверялись -- нет ли наружки. Однако заметить погоню или слежку не смогли.
     -- Что  ж,  -- сказал Пастух, когда они  присели в  рощице на пригорке,
откуда, с расстояния примерно километр, открывалось летное поле, -- когда-то
здесь нас два месяца днем  и ночью и в любую погоду натаскивали брать живьем
разную нечисть на борту воздушных судов. Придется на время изменить профиль.
     -- Все замечательно, --  скептически  прищурил глаз Боцман. --  Все  ты
складно поешь, командир. Только у меня есть пара вопросов. Как нам забраться
туда, за этот  хилый штакетник? Это  раз. Вопрос второй --  с этой высотки я
вижу на стоянке аж два "Руслана". Какой из них наш?
     Пастух не отозвался, задумчиво почесывая слегка обросшую щеку. Оба  эти
вопроса мучили и его самого.
     -- Послушай, -- сказал Боцман, --  наш дядя  Костя, конечно, мужик  что
надо, однако у меня чувство: нас в очередной  раз подставили. А возможно,  и
его заодно с нами.
     Пастух молчал. И Боцман продолжил:
     --  Ни  пропусков,  ни документов,  прикрытия-обеспечения  -- ноль-ноль
сотых... Как работать-то? Чего молчишь? Скажешь, я не прав?
     Сощурив  глаза,  Пастух,  не  мигая,  смотрел  на два гигантских  белых
самолета на самой дальней стоянке у противоположного края аэродрома.
     Их  пузатые,  почти  семидесятиметровые  фюзеляжи,  казалось, возлежали
брюхами прямо на траве.
     --  Видишь  ли, дорогой мой  лейтенант Хохлов, если бы  дядя  Костя мог
сделать  все,  о чем  ты абсолютно  справедливо тут говоришь, он  нашел  бы,
наверное,  сотню других  ребят  кроме  нас. Однако он почему-то их не нашел.
Значит, не так все просто. Значит, не мог иначе. А  нам -- хотим мы того или
нет -- надо  подтверждать  класс и  оправдывать репутацию.  В  общем, думать
надо,  Боцман.  Смотреть  и   думать.  Как  говорил  мой  ротный,  "шевелить
шариками".
     * * *
     Обшарпанная   черная  "Волга"   Голубкова  притормозила  у   Тушинского
аэродрома. От того некогда знаменитого московского летного поля, где столько
десятилетий устраивались  авиационные праздники и каждый год  восемнадцатого
августа все звенело и содрогалось от оркестров, игравших "Все выше и выше, и
вы-ыше!..",  теперь  не  осталось почти ничего.  Чуть  ли не  все  поле было
заставлено  торговыми  рядами:  ларьками, киосками, магазинчиками, здесь шла
ныне своя жизнь, такая далекая и чуждая всему, что было прежде. Тут царило и
правило,  утверждая  себя,  сугубо  земное,  а  небесному  был  презрительно
оставлен  лишь   убогий  маленький  уголок,  где  сиротливо  ютились  ветхие
спортивные  самолетики да несколько  вертолетов  с эмблемами  прославленного
когда-то Центрального аэроклуба и армейскими звездами.
     Голубкову  смотреть на это было  больно, но  Артист и Муха, дети нового
поколения, ничего странного или грустного во всем  этом не видели. Им уже не
дано было "почувствовать разницу", и полковник с грустью отметил это.
     Их  "Волга"  в®ехала  в неприметные  ворота со  стороны  Волоколамки  и
подкатила к низкому дощатому строеньицу --  то  ли  сторожке, то  ли бытовке
строителей.  Но,  завидев эту  "Волгу",  оттуда  немедленно,  как чертик  из
табакерки, навстречу выскочил  удалой  малый в цветастой рубашке и таких  же
ярких шортах. Вид  у  него был крайне легкомысленный,  однако обратился он к
Голубкову строго по уставу:
     --  Здравия  желаю,  товарищ полковник!  Машина  заправлена,  к  полету
готова!
     -- Эти товарищи  со мной,  -- коротко бросил Голубков, и  они поднялись
втроем на борт защитно-зеленого армейского Ми-8.
     В салоне вертолета был всего один человек, и Голубков сказал ему:
     -- Передаю  вам  этих  молодцев,  как говорится,  с  рук  на  руки. Все
инструкции вами получены. Из кабины выглянул командир вертолета.
     -- Куда, товарищ полковник?
     -- В Чкаловскую.
     Двигатели загрохотали, засвистели  винты, вокруг машины поднялся вихрь.
Вертолет, дрожа и покачиваясь, завис в воздухе, затем земля быстро ушла вниз
и  словно  куда-то откатили и ухнули все  земные проблемы,  осталось  только
закатное небо  позади машины и город внизу в огненно-медных лучах садящегося
солнца.
     Они летели невысоко, не выше двухсот -- трехсот метров, и открывающаяся
картина была прекрасна и волнующа.
     Прильнув к иллюминаторам. Артист и Муха молча смотрели на свой город.
     Вон  там, на  Крылатских  холмах, всего четыре дня назад  они сидели на
стадионе после гонок  на выживание... Вон оттуда, из больницы в Сокольниках,
похищали Трубача...  Вон  там, на  Юго-Западе,  скрывались и ждали  развития
событий в  квартире  Семена... И  всего несколько часов назад, раз  за разом
вперед  и  назад  проходя  тем  же  фарватером,  плыли  в  салоне  теплохода
"Москва-17"... А вон там, на Якиманке,  в едва  различимой  крохотной церкви
Иоанна Воина сейчас служил, наверное, вечерню отец Андрей.
     Артист и Муха на мгновение оторвались от иллюминаторов, переглянулись и
опять прижались к ним лицами.
     Игрушечно маленький Кремль,  поставленные на  попа  искрящиеся в солнце
серебряные  кирпичики  Нового  Арбата, улицы,  улицы,  разноцветные  букашки
автомобильчиков,  ажурные   перемычки  мостов...   --   все   было   как  на
архитектурном макете, подсвеченном низко висящим ярко-оранжевым фонарем. Как
огромен город,  понять  можно  было только  отсюда,  с высоты.  Он  уходил и
скрывался за горизонтом с левого и с правого борта, и сзади, и по курсу.
     Солнце садилось,  и облака в густой  вечерней  синеве полыхали огненным
светом,  они  были  близко,  куда  ближе,  чем  с  земли,   и,  покачиваясь,
приближались к звонко грохочущему маленькому вертолету.
     А с  земли улетающий маленький вертолетик  видели  в  этот час  многие,
провожали  глазами, задрав головы.  Люди  жили  в  этом городе или  были его
гостями, но никто  из них не догадывался, как связан с  их жизнью и судьбами
этот вечерний полет громко жужжащей стальной стрекозы...
     От одной  окраины столицы до другой  личный вертолет Нифонтова пролетел
всего  за  десять  минут  и, тарахтя,  понесся  над  пригородными  лесами  и
поселками к пункту назначения.
     Вскоре среди холмов  в огромной ложбине открылось поле аэродрома. Пилот
связался с командным пунктом, получил добро на посадку и, снижаясь, направил
вертолет куда-то  в сторону  от ангаров, штабных зданий и контрольной  вышки
руководителя полетов.
     -- Ух, мать моя!  -- вдруг,  глядя  вниз,  воскликнул Муха.  --  Семка,
смотри!
     Внизу  по взлетной  полосе  полз  только  что,  видимо,  приземлившийся
гигантский белый самолет -- настолько больше всех остальных, что эта разница
казалась неправдоподобной.
     Где-то там, внизу, в этой  расплывчатой  вечерней синеве уже, наверное,
были Пастух и Боцман.
     Артист показал глазами Голубкову на "Руслан", ползущий по  бетону и так
же  без слов, одними  глазами,  задал вопрос  и получил  такой же безмолвный
ответ.
     А  тот человек лет тридцати, который был назначен их сопровождающим, за
весь полет не проронил ни слова и ни разу не глянул в иллюминатор.
     Вертолет   приземлился,  но   двигатели   не  глушил,  содрогаясь   под
вращающимися винтами.
     Сопровождающий отстегнул  и снял с  полки перетянутый  ремнями  зеленый
армейский баул  и передал его  Голубкову. Константин Дмитриевич открыл  его,
достал летнюю полевую форму подполковника ВВС  и толстую  кожаную офицерскую
папку-планшетку. Быстро переоделся.
     -- Ну  вот и все, -- сказал он. -- Мне сюда, а  вам дальше, под  Тверь.
Все остальное для вас сделают наши  люди. Доверять им можно полностью. Ну  а
это от меня  на память,  вроде талисманов. -- И он протянул  им  две  черные
плоские  "зажигалки".  -- Тут все:  радиостанция  с дальностью  больше  пяти
километров, система вызова, микродиктофон.  Как все  умещается, сам не знаю,
однако работает. Такие есть только у нас  в управлении  и у ребят в  ФСБ. Не
помешают. Ну летите!
     И шагнул к провожатому, с которым тоже расставался:
     -- Все запомнил?
     -- Так точно!
     -- Ну... давайте!
     * * *
     Пастух и Боцман по-прежнему неприметно сидели в  кустиках, откуда могли
обозревать едва ли не все самолеты на аэродроме.
     Воздушного  движения  почти не было.  Редко-редко  на  полосу выползали
зеленые транспорты АН-12  и серебристые Ил-76. Они, грохоча движками,  долго
рулили вдоль  полосы, выкатывались на старт,  давали  форсаж,  разбегались и
уходили ввысь. Один раз зашли парой на посадку и чертовски красиво, картинно
приземлились  остроносые истребители МиГ-29. Пробежав положенную дистанцию и
выпустив  белые тормозные  парашюты,  они уползли с  полосы и  спрятались  в
капониры.   По   аэродрому  бегали,  мигая   оранжевыми   маячками,  машинки
сопровождения, перемещались крохотные военные  "газики",  тянулись  в разные
стороны оранжевые многометровые цистерны топливозаправщиков.
     -- Эх, -- сказал Боцман, -- сюда бы бинокль Артиста!
     -- А такой  тебе не подойдет?  -- Пастух вытащил  из кармана и  показал
маленький черный цилиндрик -- половинку театрального бинокля.
     -- Откуда? -- изумился Боцман.
     --  В киоске  одном попался. Четырехкратный, но нам хватит,  -- ответил
Пастух, вынимая вторую половинку.
     Сергей и  Боцман  поднесли  к глазам и  навели на  летное  поле  черные
цилиндрики.
     Жизнь там  была, судя по всему, довольно сонная, хотя людей  на траве и
на бетонных  дорожках  в  круглое поле зрительной трубочки  попадало немало.
Практически все были в таких же формах, что и у них, с этим они не ошиблись.
     -- И долго нам тут торчать? -- спросил Боцман.
     -- От нас зависит, -- ответил Пастух. -- Соображай!
     В  поле  зрения  был  и ближний  КПП,  и ворота,  к  которым  подходила
шоссейная    дорога,    скрывавшаяся   в   лесном   массиве.    Из   будочки
контрольно-пропускного пункта время от времени выходили и вновь возвращались
солдаты, офицеры, контрактники-вольнонаемные. Ворота изредка расходились. Из
них  выезжали,  а  через  какое-то  время возвращались и  вновь  подкатывали
длинные, как кашалоты, цистерны ТЗ -- "КрАЗы"-топливозаправщики.
     -- Слушай... -- сказал Боцман.
     Пастух встретился с ним глазами и кивнул.
     -- Рискнем.  Но попозже,  когда  малость  стемнеет. Меня сейчас  другое
волнует...  Гляди-ка,  Митрий,  у  "Русланов"  рыла и хвосты  в  чехлах,  на
двигателях заглушки, рули застопорены струбцинами.  Они  как минимум  недели
две не поднимались. И уж сегодня точно не полетят.
     -- И как тогда все это понимать?
     -- Ждать  надо, -- сказал  Пастух.  -- Посмотрим... Очередной заправщик
неспешно под®ехал к воротам аэродрома.
     Пока они отворялись, Пастух  внимательно наблюдал процедуру  проверки и
досмотра, а также тщательно рассмотрел машину --  цистерну, раму,  под рамой
-- бак с соляркой.
     -- А что? -- проговорил он. -- Может, и получится...
     Начинало смеркаться. Но они все  не трогались с места, ждали. Когда там
еще выдастся время поесть  -- не знал  никто. И они,  не спеша, как следует,
подзаправились перед дальней дорожкой. Вдруг Боцман тряхнул Пастуха за плечо
и ткнул пальцем куда-то вдаль.
     И точно -- было на  что посмотреть.  Словно  рождаясь  из  темно-синего
неба,  почти  бесшумно скользя по снижающейся глиссаде,  к посадочной полосе
приближался  гигантский  самолет.   Даже  издали,   с  расстояния  несколько
километров,  было  заметно,  как  он громаден  --  сверкающий  разноцветными
огнями,  с мерно  вспыхивающим  и гаснущим алым маяком над хвостом,  с тремя
яркими глазами посадочных фар. Сомнений не было...
     -- Вот он! --