--  Но как  же мы? --  сказал Себастьян.-- Неужели нам  куда-то  ездить
зимой по утрам?
     -- У нас должны  быть  святые дары здесь,-- заявила Корделия.-- Я люблю
заглядывать в часовню в разное время дня. И мама любит.
     --  И я  люблю,-- сказал Брайдсхед.--  Но нас очень мало. Другое  дело,
если бы мы были старый католический род и все в поместье ходили бы к обедне.
Рано или поздно ее все  равно придется закрыть, может быть,  уже после мамы.
Но вопрос в том, не лучше  ли, чтобы это произошло теперь.  Вот вы художник,
Райдер, что вы думаете о ней с точки зрения эстетической?
     -- Я думаю, что она очень красивая! -- со слезами на глазах воскликнула
Корделия.
     -- По-вашему, это произведение искусства?
     -- Не вполне понимаю, какой  смысл вы в это вкладываете,-- насторожился
я.--  Я  считаю  ее замечательным образцом  искусства своего  времени. Очень
возможно, что через восемь -- десять лет ею будут восторгаться.
     -- Но не может же так быть, чтобы двадцать лет назад она  была хороша и
через восемьдесят лет будет хороша, а сейчас плоха?
     _ Она, может быть, и сейчас хороша. Просто сегодня няне она не особенно
нравится.
     -- Но разве, если вы считаете вещь  хорошей, это не значит, что она вам
нравится?
     --  Брайди,  не  будь  иезуитом,--  вмешался  Себастьян,  но  я   успел
почувствовать, что наше  разногласие  не только  словесное,  что  между нами
лежит глубокая, непреодолимая пропасть, мы не  понимаем друг друга и никогда
не сможем понять.
     -- Но ведь и вы, говоря о вине, допустили такое различие.
     -- Нет. Мне нравится и представляется хорошей цель, которой вино иногда
служит: укрепление взаимных симпатий между людьми. Но в моем случае эта цель
не достигается, поэтому вино мне не нравится и я не считаю его хорошим.
     -- Брайди, пожалуйста, перестань.
     --   Прошу   прощения,--   сказал   он.--   Мне   эта  тема  показалась
небезынтересной.
     Слава богу, что я учился в Итоне.
     После обеда Брайдсхед сказал:
     -- Боюсь, что мне придется увести Себастьяна на полчаса.  Завтра я весь
день  буду  занят и сразу  после закрытия выставки  должен  уехать. А у меня
накопилась  гора  бумаг, которые  надо  передать отцу  на подпись. Себастьян
должен будет их  захватить и об®яснить ему все на  словах.  Тебе пора спать,
Корделия.
     -- Мне нужно сначала переварить ужин,-- отозвалась она.-- Я не привыкла
так об®едаться на ночь. Побеседую немного с Чарльзом.
     --  С  Чарльзом? --  одернул ее Себастьян.-- Он для тебя  не  Чарльз, а
мистер Райдер, дитя.
     -- Идемте же, Чарльз.
     Когда мы остались одни, она спросила:
     -- Вы в самом деле агностик?
     -- А у вас в семье всегда целыми днями говорят о религии?
     -- Ну, не целыми днями. Но говорить об этом так естественно. Разве нет?
     -- Естественно? Для меня это вовсе не естественно.
     --  Ну, тогда вы, должно быть, и в самом деле агностик. Я буду молиться
за вас.
     -- Вы очень добры.
     -- Все  молитвы я за  вас, к сожалению, прочесть не смогу Прочту только
десяток.  У меня такой длинный список  людей,я их поминаю  по  очереди, и на
каждого приходится десяток в неделю.
     -- Это, безусловно, гораздо больше, чем я заслуживаю.
     -- О, у меня есть и более безнадежные случаи. Ллойд Джордж, и кайзер, и
Олив Банке.
     -- А это кто?
     --  Ее  исключили  из монастыря в прошлом семестре.  За что, я точно не
знаю.  Что-то она такое писала, преподобная  матушка у нее нашла.  А знаете,
если бы вы не были агностиком, я бы попросила у вас пять шиллингов заплатить
за черную крестную дочь.
     -- В вашей религии меня теперь ничем не удивишь.
     --  О,  это  один  миссионер-священник  в  прошлом  году  придумал.  Вы
посылаете  каким-то  монахиням  в  Африку  пять  шиллингов,  и  они  крестят
черненького  ребеночка  и дают ему  ваше имя. У  меня уже есть  шесть черных
Корделий. Мило, правда?
     Когда  Брайдсхед с Себастьяном освободились, Корделию  отправили спать.
Брайдсхед вернулся к нашему разговору.
     --  Вы,  конечно,  правы,  я  понимаю,--  сказал  он.-- Вы относитесь к
искусству как  к средству, а не как к цели. Это строго теологический подход,
но для агностика необычный.
     -- Корделия обещала молиться за меня,-- сказал я.
     -- Она девять дней молилась за свою свинью,-- заметил Себастьян.
     -- Для меня все это крайне непривычно,-- признался я.
     -- Кажется, мы ведем себя неподобающим образом,-- заключил Брайдсхед.
     В  тот  вечер  я  впервые  осознал, как  мало я, в  сущности, знаком  с
Себастьяном и почему он все время старался  не допускать меня в свою  другую
жизнь. Он был словно друг,  с которым сошлись на пароходе в открытом море; и
вот теперь мы прибыли в его родной порт.
     Брайдсхед   и  Корделия  уехали;  в  парке  убрали   палатки  и  флаги;
вытоптанная трава снова постепенно зазеленела; месяц, начавшийся в блаженной
лени,  теперь  стремительно  приближался к концу. Себастьян  уже  ходил  без
палочки и забыл о своем увечье.
     -- Я считаю, что вы должны поехать со мною в Венецию,-- сказал он.
     -- Денег нет.
     -- Это я уже  обдумал. Там  мы  будем жить на  папин  счет. Дорогу  мне
оплачивают  адвокаты  -- спальный вагон первого класса. На эти деньги мы оба
можем доехать третьим.
     И мы поехали; сначала медленным дешевым пароходом до Дюнкерка, сидя всю
ночь под безоблачным небом на  палубе и  следя, как серый рассвет занимается
над песчаными дюнами;
     затем, трясясь на деревянных скамьях, в Париж, где поспешили к "Лотти",
приняли  ванну и побрились, пообедали у "Фойо", где было жарко и  наполовину
пусто,  сонно  побродили  по  магазинам  и еще долго  должны  были сидеть  в
каком-то кафе, пока  не  настанет  время  отправления  нашего  поезда; потом
пыльным теплым вечером  шли на Лионский вокзал к отходу почтового на  юг;  и
опять деревянные  скамьи, вагон,  в котором полно бедняков, едущих в гости к
родственникам  и  снарядившихся  в  дорогу  так, как  принято  у  бедняков в
Северной  Европе:  с   бесчисленными  узелками  и  с  выражением  покорности
начальству  на  лицах,  и  матросов, возвращающихся  из  отпуска.  Мы  спали
урывками, под толчки и  остановки, среди ночи сделали пересадку, потом снова
спали и проснулись  в  пустом  вагоне, а в окнах  мелькали сосновые леса,  и
вдали  маячили горные  вершины. Новые мундиры  на границе,  кофе  и  хлеб  в
станционном буфете,  вокруг  нас люди, по-южному живые и грациозные, и опять
путь по  широкой равнине,  а в  окнах вместо хвойных лесов -- виноградники и
оливковые  рощи,  пересадка  в  Милане,  чесночная колбаса, хлеб  и  бутылка
"Орвието", купленные с лотка (мы потратили  почти все наши деньги в Париже);
солнце в зените и земля, затопленная зноем, вагон,  наполненный крестьянами,
приливающими и отливающими на каждой станции, и тошнотворный запах чеснока в
жарком вагоне. Наконец вечером мы приехали в Венецию.
     На вокзале нас ожидала сумрачная фигура.
     -- Папин слуга Плендер.
     -- Я встречал экспресс,-- сказал Плендер.-- Его светлость думал, что вы
по  ошибке  сообщили не  тот  номер  поезда. Этот поезд  значится  только от
Милана.
     -- Мы приехали третьим классом. Плендер вежливо поцокал языком.
     -- Вас  дожидается  гондола.  Я  с  багажом  приеду сразу же  вслед  на
vaporetto1. Его светлость отправился в "Лидо". Он не
     1 Катер (итал.).
     был  уверен,  что вернется  к  вашему приезду,  то  есть  когда  мы еще
предполагали, что вы приедете экспрессом. Теперь он уже должен быть дома.
     Он подвел нас к  дожидавшейся лодке.  Гондольеры  были  в  бело-зеленых
ливреях с серебряными бляхами на груди. Они улыбнулись и поклонились.
     -- Palazzo. Pronto1.
     -- Si, signore Plender2. И мы отплыли.
     -- Вы здесь бывали?
     -- Никогда.
     -- Я один раз уже был -- приезжал морем. Но надо приезжать только так.
     -- Ессо ci siamo, signori3.
     Дворец  был  не  столь  грандиозен, как можно  было  ожидать,  с  узким
ложноантичным фасадом,  замшелыми  ступенями и темной  аркой из рустованного
камня.  Один  из гондольеров  спрыгнул на  берег, привязал  чалку к столбу и
позвонил у дверей. Двери распахнулись; слуга в довольно безвкусной полосатой
летней ливрее повел нас вверх по лестнице из полумрака на свет;  стены piano
nobile4 в ярких солнечных лучах полыхали фресками школы Тинторетто.
     Наши комнаты находились  на  втором  этаже, куда вела  крутая мраморная
лестница;  окна были загорожены  ставнями,  и сквозь щели пробивался горячий
солнечный свет; дворецкий распахнул ставни, и открылся вид на Большой канал.
Кровати были завешены москитными сетками.
     -- Mostica5 сейчас нет.
     В  обеих  комнатах  стояло  по  маленькому пузатому  комоду  с  тусклым
зеркалом  в золоченой раме, и больше никакой мебели  не  было. Полы -- голые
мраморные плиты.
     -- Мрачновато, да? -- сказал Себастьян.
     -- Мрачновато?  Да  вы только  поглядите!  Я  подвел его  к  окну  и  к
несравненному виду, открывавшемуся перед нами и вокруг нас.
     --  Нет, о мраке тут говорить не  приходится... Ужасный взрыв  заставил
нас броситься в соседнее помещение.  Там  оказалась  ванная,  оборудованная,
по-видимому, в бывшем
     1 Во дворец Живо (итал).
     2 Да, синьор Плендер (итал ).
     3 Вот мы и приехали, синьоры (итал).
     1 Бельэтаж (итал ).
     6 Москиты (итал.).
     274
     камине. В ней  не было потолка, а стены проходили насквозь через третий
этаж и  открывались  прямо  в  небо. Облако пара  почти  скрыло дворецкого у
старинной  колонки. Сильно  пахло  газом, а из  крана бежала  тонкая струйка
холодной воды.
     -- Плохи дела.
     -- Si, si, subito, signori!1
     Дворецкий  выбежал на лестницу и стал что-то громко  кричать вниз,  ему
отозвался  женский  голос,  гораздо  более пронзительный. Мы  с  Себастьяном
вернулись  к созерцанию вида  из наших окон. Между тем  переговоры подошли к
концу,  появились женщина и  мальчик, они улыбнулись  нам, бросили  свирепый
взгляд  на  дворецкого и поставили  на  комод к  Себастьяну серебряный таз и
такой же кувшин  с крутым  кипятком.  Дворецкий  тем временем распаковывал и
складывал  наши вещи и, перейдя на итальянский,  толковал нам о непризнанных
достоинствах старинной колонки. Вдруг он насторожился, склонил голову набок,
промолвил: "Il marchese" -- и бросился вниз.
     -- Надо  принять  благопристойный вид  для встречи  с  папой,--  сказал
Себастьян.-- Смокинги не потребуются. Насколько я понимаю, он сейчас один.
     Мне не  терпелось  поскорее увидеть  лорда  Марчмейна.  Когда же я  его
наконец увидел, меня прежде всего поразила его обыкновенность, впрочем,  как
я убедился позже, нарочитая. Он, видимо, сознавал, что  имеет  байронический
ореол, считал это  дурным  тоном и  старался по возможности  его скрыть.  Он
стоял на балконе, и, когда повернулся  к нам, лицо его скрыла густая тень. Я
видел только высокую, статную фигуру.
     -- Голубчик папа,-- сказал Себастьян,-- как ты молодо выглядишь!
     Он  поцеловал  лорда Марчмейна в  щеку, а я,  который не целовал своего
отца с тех пор, как вышел из детской, смущенно стоял сзади.
     --  А это Чарльз. Ведь верно,  папа очень красив, Чарльз? Лорд Марчмейн
пожал мне руку.
     -- Тот, кто смотрел для вас расписание поездов, сделал ошибку,-- сказал
он, и голос его был голосом Себастьяна.-- Такого поезда нет.
     -- Но мы на нем приехали.
     -- Быть не может. В это время есть только почтовый из Милана. А я был в
"Лидо". Я теперь по вечерам играю там в теннис с  инструктором. Единственное
время, когда не слишком
     1 Здесь, сейчас, сейчас, синьоры (итал).

     жарко.  Надеюсь,  молодые люди,  вам будет  удобно  наверху.  Этот дом,
кажется,  выстроен в расчете  на  удобство только  для  одного  человека,  и
человек этот --  я.  У меня  комната размерами с этот зал и  очень приличная
гардеробная. Вторую просторную комнату взяла себе Кара.
     Я  был очарован  простотой  и  свободой, с  какими  он  говорит о своей
любовнице; позднее я заподозрил, что  это делалось нарочно, чтобы произвести
на меня впечатление.
     -- Как она поживает?
     --  Кара? Прекрасно, надеюсь. Завтра утром она  будет с  нами.  Поехала
погостить к  знакомым  американцам, которые снимают виллу на Бренте. Где  мы
сегодня обедаем? Можно поехать в  "Луна-отель", но туда теперь с каждым днем
набивается  все больше англичан. Вам  будет очень скучно, если  мы останемся
дома?  Завтра Кара непременно  захочет  повезти вас  куда-нибудь, а  здешний
повар, право же, превосходен.
     Он отошел от  балконной двери и теперь стоял  в ярком  вечернем  свете,
четко рисуясь  на фоне алых штофных стен. У него было благородное, ухоженное
лицо,  именно  такое,  подумал я,  каким  он  предназначил  ему быть: слегка
усталое, слегка сардоническое, слегка чувственное. Видно было, что человек в
расцвете  жизни.  Мне  было  странно  представить  себе,  что он  всего лишь
несколькими годами моложе моего отца.
     Мы сели обедать за  мраморный стол между  окнами, в этом  доме все было
либо мраморное, либо бархатное, либо тусклое, золоченое.
     Лорд Марчмейн спросил:
     --  А  как   вы  намерены   провести  здесь  время?  За   купанием  или
осматриванием достопримечательностей?
     -- Кое-какие достопримечательности, надеюсь, мы осмотрим,-- ответил я.
     --  Каре это будет  по  душе.  Она, как вам,  несомненно,  уже об®яснил
Себастьян, хозяйка этого  дома. Совместить  и то и  другое вам, поверьте, не
удастся.  Стоит  один  раз  попасть в  "Лидо",  и  кончено  --  садитесь  за
трик-трак, застреваете в баре, тупеете от зноя. Советую держаться церквей.
     -- Чарльз большой любитель живописи.
     -- Да? --  Я услышал в его голосе отзвук глубочайшей скуки, которую так
хорошо знал по своему отцу.-- И у  вас есть кто-то из венецианцев специально
на примете?
     -- Беллини,-- ответил я более или менее наобум.
     -- Да? Который же?
     -- Боюсь, я и не подозревал, что их двое.
     --  Трое, если  уж быть  точным.  Вы  убедитесь, что  в  великие  эпохи
живопись была делом преимущественно семейным. Ну, а как там Англия?
     -- Была прелестна, когда мы ее оставили,-- ответил Себастьян.
     -- В самом  деле? Моя трагедия в том, что я терпеть не  могу английскую
природу...  Вероятно, это  позор  --  владеть  по  наследству  землей  и  не
испытывать  к ней восторженных чувств. Я именно таков,  каким изображают нас
социалисты, и моей  партии от меня только неприятности. Ну,  да мой  старший
сын,  без сомнения,  все  это  исправит,  если,  разумеется,  ему  будет что
наследовать... Не  понимаю,  почему это считается, что итальянские  сладости
так  хороши. При дедушке в  Брайдсхеде всегда был кондитер-итальянец. Только
отец завел австрийца, и никакого сравнения. Ну а  теперь, как я понимаю, там
английская матрона с мясистыми локтями.
     После  обеда  мы вышли на улицу и  пошли  лабиринтом мостов, площадей и
переулков  к "Флориану" пить кофе.  Взад  и  вперед  у  подножия  колокольни
неторопливо и важно двигались гуляющие толпы.
     --  Венецианская  толпа -- единственная  в своем  роде,-- заметил  лорд
Марчмейн.--  Город  кишит  анархистами, но на  днях  одна  американская дама
вздумала  появиться здесь  в туалете с  большим  декольте, и они ее прогнали
одними взглядами, не  издав ни  звука;  они отходили и возвращались,  словно
кружащиеся чайки,  пока не  вынудили ее встать и уйти. Наши соотечественники
отнюдь не так величественно выражают моральное осуждение.
     В  эту минуту  со стороны канала  вошла компания  англичан, направилась
было  к соседнему с нами  столику,  но вдруг повернула и села в другом конце
зала. Там  они стали о  чем-то беседовать,  сблизив  головы и с любопытством
поглядывая в нашу сторону.
     -- Этого господина и его жену я близко знал, когда занимался политикой.
Видный член твоей  церкви, Себастьян. Когда  мы в тот вечер  уходили  спать,
Себастьян сказал:
     -- Он душка, верно?
     На  следующий  день  приехала  любовница лорда Марчмейна. Я  был  тогда
девятнадцатилетним  юношей,  не  имевшим   совершенно   никакого  понятия  о
женщинах. Я не отличил бы даже проститутку на панели. Поэтому  оказаться под
одной  крышей  с четой прелюбодеев  было для  меня небезразлично.  Но я  был
достаточно  взрослым, чтобы не показывать своего интереса. И любовница лорда
Марчмейна  застала   меня   исполненным   множества   разноречивых  ожиданий
касательно ее  особы, ни одно из которых с ее появлением не оправдалось. Она
не  была  ни  сладострастной  одалиской  по  Тулуз-Лотреку;  ни  "пухленькой
малюткой"; она была немолодой, хорошо сохранившейся,  хорошо  одетой дамой с
прекрасными манерами; я много раз встречал  таких в обществе, а с некоторыми
был  даже знаком. И клейма общественного остракизма на ней тоже как будто бы
не было. В  день ее приезда мы обедали в "Лидо", и  с  ней здоровались из-за
каждого столика.
     -- Виттория Коромбона приглашает нас всех в субботу к себе на бал.
     --  Очень любезно с ее стороны. Ты знаешь, что я  не  танцую,-- ответил
лорд Марчмейн.
     --  Но  ради  мальчиков!  Это  надо  посмотреть  --  дворец  Коромбона,
освещенный для бала. Кто знает, много ли еще будет таких балов.
     --  Мальчики  пусть поступают,  как им  угодно.  А  мы должны отклонить
приглашение.
     --  И  еще  я  позвала  к  завтраку  миссис  Хэкинг   Бруннер.   У  нее
очаровательная дочь. Она наверняка понравится Себастьяну и его другу.
     --  Себастьяна  и его  друга  больше  интересует  Беллини, чем  богатые
наследницы.
     -- Но  это как раз то, о чем я мечтала! --  воскликнула Кара,  сразу же
изменив направление атаки.-- Я была здесь несчетное  количество раз, и Алекс
не позволил мне  даже заглянуть внутрь Святого Марка. Мы  станем  туристами,
да?
     И мы стали туристами; в качестве гида Кара привлекла какого-то знатного
карлика-венецианца,  перед   которым  были   открыты  все  двери,  и  в  его
сопровождении,  с путеводителем в руке она пустилась  в  странствие вместе с
нами, изнемогая порой, но  не отступаясь,-- скромная, прозаическая фигура на
фоне грандиозного венецианского великолепия.
     Две  недели  в  Венеции  промелькнули  быстро,  как сладкий сон -- быть
может, слишком  сладкий; я тонул  в меду,  забыв о жале.  Жизнь то двигалась
вместе  с гондолой, на которой  мы покачивались, плывя  по узким каналам под
мелодичные  птичьи  окрики  гондольера,  то, ныряя, неслась  с катером через
лагуну,  оставляя позади радужный пенный след; от  нее остались воспоминания
разогретого  солнцем  песка,  и  прохладных мраморных  покоев, и воды,  воды
повсюду,  плещущей  о  гладкие  камни  и  отбрасывающей  ярких  зайчиков  на
расписные  потолки;  и ночного бала  во дворце Коромбона, какие, быть может,
посещал  Байрон; и другой  байронической ночи -- когда ездили ловить scampi1
на отмелях Chioggia и за  пароходиком тянулся по воде фосфоресцирующий след,
на корме раскачивался  фонарь и невод поднимался на борт, полный водорослей,
песка, бьющейся рыбы; и дыни с prosciutto2 на балконе  прохладными утрами; и
горячих гренков с сыром и коктейлей с шампанским в баре у "Хэрри".
     Помню, как Себастьян сказал, взглянув на статую Коллеони:
     -- Грустно думать, что, как бы  там  ни сложились обстоятельства, нам с
вами не придется участвовать в войне.
     Но всего отчетливее я  помню один  разговор,  состоявшийся незадолго до
нашего от®езда.
     Себастьян  поехал с  отцом  играть в теннис, а Кара наконец призналась,
что устала до изнеможения.  И  вот  после обеда  мы  сидели с  ней  у  окон,
выходящих  на  Большой канал, она  на  диванчике с каким-то рукоделием,  я в
кресле, праздный. Впервые мы остались с глазу на глаз.
     -- Мне кажется, вы очень привязаны к Себастьяну,-- сказала она.
     -- Разумеется.
     --  Я знаю эту романтическую  дружбу  у англичан и  немцев. В латинских
странах  это не приня