ую  форму...  Я видела  столько страданий  за последние  годы; и
столько  еще предстоит всем  нам  в  самом близком  будущем.  Это --  родник
любви...--  И,  снисходя к  моему  язычеству,  она  добавила:  -- Там  очень
красиво, где  он  сейчас живет,-- белые аркады у моря,  колокольня,  зеленые
грядки с овощами и монах, поливающий их на закате. Я засмеялся:
     -- Вы знали, что я не смогу понять?
     --  Вы  и Джулия...--  отозвалась она.  А потом, уже по  дороге к дому,
вдруг спросила:  --  Скажите, когда  вы вчера  меня  увидели,  подумали  вы:
"Бедняжка Корделия, была такое милое дитя, а выросла некрасивая  и  набожная
старая   дева,   посвятившая   себя   благотворительности"?   Подумали   вы:
"Загубленная жизнь"?
     Было не время кривить душой, и я ответил:
     -- Да. Подумал. Но сейчас я уже в этом не так уверен.
     -- Забавно,-- сказала она.-- Именно это слово пришло  мне в голову  при
виде вас и Джулии. Когда  мы  вчера сидели  с няней в детской,  я  подумала:
"Загубленная страсть".
     Она  говорила  с мягкой,  еле  уловимой  насмешкой,  унаследованной  от
матери, но в тот же вечер мне с болезненной явственностью вспомнились эти ее
слова.
     В тот вечер на Джулии был расшитый китайский халат, в котором она часто
выходила  в  Брайдсхеде  к  столу, когда мы  ужинали  одни;  тяжелые жесткие
складки  китайской  ткани  подчеркивали  ее покойную  грацию;  стройная  шея
красиво поднималась из гладкого  золотого круга, охватывающего ворот, ладони
неподвижно покоились  среди драконов у нее на коленях. Сколько вечеров я так
любовался  ею, не  в силах  отвести глаз, но  сегодня,  когда  она сидела  в
двойном  тусклом  свете,  между  камином  и  затененной  лампой,  а  у  меня
перехватывало дыхание от ее.  красоты,  мне вдруг подумалось:  "Когда я  уже
видел  ее вот  такой  же?  Какое  видение она  мне  сейчас напоминает?" И  я
вспомнил,  что  так  она сидела тогда  на пароходе  перед штормом и казалась
такой же, как сейчас, потому что сейчас к ней вернулось то,  что я  считал в
ней утраченным безвозвратно,--  магическая печаль, которая  привлекла меня к
ней, потерянный,  погубленный вид,  как бы говорящий:  "Ну разве для этого я
создана?"
     Ночью,  в темноте,  я  проснулся  и  долго  лежал, перебирая  в  памяти
разговор с  Корделией. Мне вспомнилось, как я  сказал:  "Вы знали, что  я не
смогу понять". Сколько раз  в жизни, думалось мне, я  вот так останавливался
вдруг на  полном скаку, словно  лошадь, испугавшаяся препятствия, и пятился,
не  слушаясь  шпор,  не  решаясь  даже  вытянуть  шею  и  обнюхать  то,  что
встретилось на пути.
     И  еще другой образ  представился  мне  --  арктическое жилище и  в нем
одинокий зимовщик-охотник  среди своих мехов при керосиновой лампе и горящем
очаге; в хижине  у  него сухо  и тепло  и все убрано  и чисто, а за  стенами
свирепствует  последняя  зимняя  пурга  и  наметает  сугроб  к самой  двери.
Огромный  белый  груз в полном безмолвии налегает на  бревна, засов дрожит в
скобе; с каждой  минутой  все  выше  растет  наметаемый  в темноте сугроб, а
когда,  наконец,  ветер  стихнет  и  лучи  проглянувшего  солнца  упадут  на
обледенелый  склон  и  начнется   медленное  таяние,  где-то  высоко  вверху
сдвинется снежный пласт, заскользит, обрушится, набирая силу, и вот уже весь
склон  понесется  вниз,  и  тогда   маленькая,   освещенная   лампой  хижина
распахнется,  расколется и покатится вниз, скрываясь из глаз,  низвергаясь с
лавиной в глубокое ущелье.


        Глава пятая

     Мой  бракоразводный  процесс  -- вернее, не мой,  а  моей  жены  -- был
назначен примерно в одно время со свадьбой Брайдсхеда. Дело о разводе Джулии
должно было слушаться только на следующей сессии, а пока всеобщая чехарда --
мои вещи перевозились из Дома священника ко мне на  квартиру, вещи моей жены
-- из  моей квартиры в  Дом священника, вещи Джулии  --  из лондонского дома
Рекса и  из Брайдсхеда  ко мне на квартиру, а  Рекса  -- из Брайдсхеда в его
лондонский  дом и вещи миссис Маспрэтт -- из Фалмута в Брайдсхед --  была  в
полном  разгаре, и все  мы так или  иначе  чувствовали себя бездомными,  как
вдруг  все приостановилось, и лорд  Марчмейн  с тем же  вкусом  к неуместным
драматическим эффектам, каким отличался  и его старший сын, об®явил  о своем
намерении  ввиду  осложнившегося  международного  положения  возвратиться  в
Англию и провести свои преклонные лета в отчем доме.
     Единственным членом  семьи,  которому  эта неожиданная  перемена  могла
оказаться во  благо, была  Корделия, всеми заброшенная в недавней  суматохе.
Правда,  Брайдсхед обратился к ней с формальным приглашением считать его дом
своим,  сколько  ей  будет желательно,  но,  когда  стало  известно, что  ее
невестка собирается  сразу же после свадьбы  поселить там  на каникулы детей
под  надзором  своей  сестры  и  сестриной  подруги,  Корделия  тоже  решила
переехать и  собиралась поселиться в Лондоне на холостяцкой квартире. Теперь
же она  за одну ночь превратилась, подобно Золушке, во владычицу замка, а ее
брат с  женой,  которые со  дня на день должны были стать там  полноправными
хозяевами, оказались без крыши над головой; документы о передаче недвижимого
имущества, переписанные набело и подготовленные на  подпись, были свернуты в
трубку, перевязаны веревочкой  и спрятаны в одну из черных жестяных коробок,
хранящихся в Линкольн-Инне. Миссис Маспрэтт чувствовала себя уязвленной; она
вовсе не была честолюбивой  женщиной, ее  бы вполне удовлетворило что-нибудь
гораздо менее роскошное, чем Брайдсхед, но ей так хотелось, чтобы у ее детей
было  на  рождественские  каникулы  уютное пристанище.  Дом в Фалмуте  стоял
пустой и  об®явленный к продаже; более того, миссис Маспрэтт, расставаясь со
своим прежним обиталищем, естественно, не  воздержалась от кое-каких  гордых
высказываний о своем будущем доме, так что о  возврате  в Фалмут  вообще  не
могло быть речи. Она вынуждена  была  спешно вынести свою  мебель  из бывшей
комнаты леди Марчмейн в старый каретный  сарай и снять меблированную виллу в
Торквее.  Она  не была, как  я уже говорил, честолюбивой женщиной, но, когда
тебе внушают  такие надежды, а потом вдруг они  лопаются как мыльный пузырь,
это   неприятно.   Люди   в  деревне,  занятые  приготовлениями   к  встрече
молодоженов, срочно заменяли  на  транспарантах букву "Б" на букву "М" и  на
остриях гербовых коронок помещали шарики и добавляли земляничные листья. Все
готовились к возвращению лорда Марчмейна.
     Известие о его предстоящем приезде прежде всего прибыло его поверенным,
потом Корделии, потом Джулии и мне -- это  были быстро  следовавшие  одна за
другой телеграммы  самого  противоречивого содержания. Лорд Марчмейн приедет
ко  дню  свадьбы;  он  приедет  после свадьбы, повидавшись  с  лордом и леди
Брайдсхед по пути  в Париж; он  будет ждать их  в  Риме; он  вообще не может
никуда  ехать  ввиду  нездоровья;  он  уже   выезжает;   у  него  неприятные
воспоминания о зиме в Брайдсхеде,  поэтому он приедет только к исходу весны,
когда  установится  погода  и будет отремонтировано отопление; он  приезжает
один;  он  берет  с  собой своих итальянских  слуг;  он желает, чтобы  о его
приезде  нигде не  сообщалось,  и  будет  вести  самую замкнутую  жизнь;  он
собирается  дать  бал.  Наконец  была назначена дата  в  январе,  которая  и
оказалась верной.
     Несколькими  днями  раньше  прибыл  Плендер.  В  деле  этом  были  свои
сложности. Плендер  не принадлежал  к Брайдсхедскому  дому;  он был денщиком
лорда  Марчмейна  в  ополчении  и  с Уилкоксом  виделся  только  однажды  по
деликатному  делу   вывоза  вещей  своего  хозяина,  когда  было  решено  не
возвращаться  с  войны домой. После этого Плендер  считался  камердинером  и
официально сохранял этот статус поныне, однако в последние годы он привлек к
делу своего рода вице-камердинера, слугу-швейцарца, на которого  возлагалась
забота  о гардеробе, а также,  когда необходимо, помощь по хозяйству, сам же
превратился в некоего мажордома среди непостоянного, летучего штата слуг; по
телефону он  даже рекомендовался иногда  секретарем. И теперь им с Уилкоксом
предстояла трудная задача найти общий язык.
     Однако,  по счастью,  они понравились  друг другу, и все трудности были
урегулированы в серии  трехсторонних  переговоров  с  Корделией.  Плендер  и
Уилкокс  получили   оба  звание  камер-лакеев  с  одинаковыми  полномочиями,
наподобие  конногвардейцев  и  лейб-гвардейцев, причем областью деятельности
Плендера оставались личные  покои его светлости, а Уилкоксу  предоставлялись
парадные  апартаменты;  старший  ливрейный  лакей  получал черную  ливрею  и
производился  в  дворецкие, а швейцарец  по  приезде  должен был остаться  в
партикулярном    платье   и   становился   полным    лакеем;   кроме   того,
предусматривалось  всеобщее  повышение жалованья  в  соответствии  с  новыми
титулами, и все были удовлетворены.
     Мы с Джулией, уже простившись месяц назад с Брайдсхедом, как мы думали,
навсегда, возвратились, чтобы  встретить лорда Марчмейна.  В  день  прибытия
Корделия  поехала на вокзал, мы же остались и должны были приветствовать его
дома. День был хмурый,  дул порывистый ветер. Дома в деревне  и павильоны  в
парке были украшены; сначала предполагалось, что вечером разведут  костер, а
на  террасе будет играть деревенский духовой  оркестр,  но  от  этих  планов
отказались,  и  только  флаг,   который  не  поднимали  двадцать  пять  лет,
развевался над  куполом и  хлопал на ветру  в низком  свинцовом небе.  Пусть
хриплые  голоса беды надсадно кричали в микрофоны Европы  и  станки  военных
заводов гудели от напряжения -- здесь приезд лорда Марчмейна  в  родные края
все еще оставался событием первостепенного значения.
     Поезд  прибывал  в  три  часа.  Мы с  Джулией  ждали в  гостиной, и вот
Уилкокс, державший на  проводе начальника железнодорожной  станции, об®явил:
"Поезд показался!" -- и еще через минуту: "Поезд у перрона! Его светлость на
пути  домой".  Мы вышли  на крыльцо  и стали ждать в окружении старших слуг.
Вскоре  из-за поворота аллеи показался "роллс-ройс", за ним на  почтительном
расстоянии  следовали  два фургона. Кортеж  под®ехал  и остановился;  первой
вышла  Корделия, за ней  Кара;  потом произошла заминка,  шоферу был передан
плед;  подоспевшему лакею  --  трость; и вот  из машины медленно  высунулась
нога.  У   дверцы  в  это   время   уже  стоял  Плендер;   другой  слуга  --
камердинер-швейцарец  --  выскочил  из  фургона;  вдвоем  они  вынули  лорда
Марчмейна из  машины  и  поставили  на  ноги; он протянул руку  за  тростью,
схватил  ее и несколько мгновений постоял, набираясь  сил для восхождения по
плоским ступеням парадного крыльца.
     Джулия тихо  ахнула и коснулась моей руки. Мы видели его девять месяцев
назад в Монте-Карло, и тогда он был прямой  и величественный господин, почти
не  изменившийся с тех  пор,  как я познакомился с ним в Венеции. Теперь это
был  старик.  Плендер  говорил  нам,  что  его  хозяин  в  последнее   время
недомогает; к этому он нас не подготовил.
     Лорд Марчмейн стоял, высохший и согбенный под тяжестью шубы, белый шарф
выбился у  него  из-под  воротника, лоб  закрывал низко надвинутый  суконный
картуз,  под ним белело  морщинистое,  старое лицо с  покрасневшим от холода
носом; глаза слезились, но не  от избытка чувств, а от восточного  ветра; он
тяжело  дышал. Кара заправила  ему под воротник концы шарфа и что-то шепнула
на ухо. Тогда  он  поднял  руку в детской  серой  вязаной  варежке  и устало
помахал собравшимся на крыльце; потом очень медленно,  глядя себе под  ноги,
поднялся по ступеням и вошел в дом.
     С него сняли шубу,  картуз, и шарф, и  меховую жилетку,  которая на нем
была под шубой;  лишенный этих оболочек, он  казался совсем усохшим, но зато
более  элегантным;  неприглядность  полного изнеможения  оставила его.  Кара
поправила ему галстук; он вытер  глаза большим клетчатым платком и, опираясь
на трость, прошел к камину.
     У стены  рядом с камином стоял  высокий геральдический стул из тех, что
были расставлены  в прихожей, наверное  только ради  замысловатых гербов  на
прямых  спинках,--  неудобные, с плоскими сиденьями,  на которых никто, даже
усталый  лакей в  передней, ни разу не  присаживался со дня их  появления  в
доме; здесь и уселся лорд Марчмейн и еще раз утер глаза.
     --  Холодно,--  проговорил он.--  Я  забыл, как  в  Англии  холодно.  С
непривычки совсем расклеился.
     -- Не угодно ли чего-нибудь, ваша светлость?
     -- Нет, благодарю. Кара, где эти проклятые пилюли?
     -- Алекс, ведь доктор сказал, не больше трех в день.
     -- К черту доктора. Я совсем расклеился.
     Кара вынула из сумочки синий пузырек, и  лорд Марчмейн принял таблетку.
Это, казалось, его  оживило. Он остался сидеть на стуле, все так же  вытянув
перед собою длинные ноги  и положив подбородок на костяную  рукоятку трости,
стоящей между колен, но теперь он начал замечать нас, здороваться и отдавать
распоряжения.
     -- Боюсь, я сегодня  не совсем в форме; переезд меня вымотал. Надо было
переночевать в Дувре. Уилкокс, какие комнаты для меня приготовлены?
     -- Ваши прежние, милорд.
     -- Не подойдут.  Покуда я не встану на  ноги. Слишком  много  ступеней.
Нужно на первом этаже. Плендер, приготовьте мне постель на первом этаже.
     Плендер и Уилкокс обменялись тревожными взглядами.
     --  Очень хорошо,  милорд. Какую же  комнату вы желаете? Лорд  Марчмейн
задумался на мгновение.
     -- Китайскую гостиную. И, Уилкокс, "королевино ложе".
     -- Китайскую гостиную, милорд? "Королевино ложе"?
     --  Да,  да.  Возможно,  мне  придется  провести там  некоторое  время,
ближайшие две-три недели.
     Китайской  гостиной на моей памяти  никогда  не пользовались;  в нее  и
войти-то по-настоящему  было нельзя дальше тесного  выгороженного  веревками
пятачка  сразу за дверью, где  толпились  посетители  в те дни, когда в  дом
открывался  доступ  для  публики;  это   был  нежилой   роскошный  зал-музей
чиппендельской резьбы, фарфора, лака и разрисованных драпировок; "королевино
ложе" тоже было музейным экспонатом под огромным бархатным балдахином, как в
соборе святого Петра.  Неужели, подумал  я, лорд  Марчмейн  еще  в солнечной
Италии задумал для себя этот пышный смертный одр? Или мысль эта пришла ему в
голову под  холодным,  косым  дождем  во время  нескончаемого,  мучительного
путешествия?  А может  быть,  она  появилась  только  сию  минуту, как некое
внезапно пробудившееся воспоминание детства,  как давняя мечта -- "Вот стану
взрослым,  буду  спать на "королевином  ложе" в  Китайской гостиной",--  как
апофеоз взрослого великолепия?
     Едва  ли что-либо могло  произвести в доме  такой  же переполох.  День,
который должен был стать торжественным, оказался наполнен самой утомительной
суетой;  горничные растапливали  камин,  снимали чехлы,  приносили простыни;
мужчины в фартуках, никогда  прежде не появлявшиеся  в доме, двигали мебель;
были приглашены столяры  из  деревни, чтобы внести  и  поставить "королевино
ложе".  Его спускали частями  по парадной лестнице,  и  это  продолжалось  с
перерывами  до самого вечера: тяжелые  спинки, изрезанные завитками  в стиле
рококо;  обтянутые  бархатом  карнизы;  крученые,  с позолотой  и  бархатной
обивкой   колонны,    служащие   подпорками   для   балдахина;   перекладины
неполированного дерева, не предназначенные для глаза и выполняющие невидимые
конструктивные функции  под  прикрытием  драпировок; плюмажи из раскрашенных
перьев,  торчащие из  вызолоченных страусовых яиц,  которые  осеняли  сверху
балдахин;  и, наконец, матрацы,  каждый из  которых,  надрываясь, тащило  по
четыре человека. Лорду  Марчмейну словно  придавала  силы вся  эта сумятица,
порожденная его капризом; он сидел у огня,  наблюдая за происходящим,  а  мы
стояли перед ним полукругом -- Кара, Корделия, Джулия и  я -- и беседовали с
ним.
     Краска снова появилась у него на лице, и в глазах опять загорелся свет.
     --  Брайдсхед и его жена обедали  со  мной  в Риме,-- рассказывал он.--
Поскольку  мы  здесь  в узком  семейном  кругу,--  и его  взгляд  иронически
скользнул с Кары на  меня,-- я могу говорить без обиняков.  Я нахожу все это
достойным сожаления. Ее прежний супруг был, насколько  мне известно, моряком
и,  видимо, в связи с этим не отличался взыскательностью, но как мог мой сын
в зрелом возрасте  тридцати восьми  лет, имея  к своим  услугам, если только
Положение в  Англии не  изменилось самым коренным  образом,  весьма  широкий
выбор, остановить  его  на...  э-э-э... видимо, я  должен  называть  ее так,
э-э-э... Берил...-- И он красноречиво оборвал фразу.
     Лорд Марчмейн не  выказывал  намерения куда-либо перебираться из холла,
поэтому  немного  погодя  мы придвинули стулья  -- те  самые  геральдические
стулья  с прямыми спинками,  поскольку  вся  прочая  обстановка  здесь  была
чересчур массивной,-- и расселись вокруг.
     -- Я едва ли по-настоящему встану на ноги до наступления лета,-- сказал
он.-- И полагаюсь на вас четверых -- вы будете меня развлекать.
     В  ту минуту мы были  бессильны развеять воцарившееся уныние, наоборот,
он держался среди нас бодрее всех.
     -- Расскажите,--  предложил он,--  как Брайдсхед познакомился со  своей
будущей супругой. Мы рассказали что знали.
     --  Спичечные  коробки,--  сказал он,  - Спички. По-моему,  она уже  не
способна родить.
     Нам подали чай прямо к камину.

     -- В Италии,--  рассказывал лорд Марчмейн,-- никто не  верит, что будет
война. Считается, что  все "устроится". Джулия, ты, как я полагаю, больше не
имеешь  доступа  к  политическим  новостям?  Кара вот  у  нас,  по  счастью,
британская  подданная. Это  обстоятельство  она,  как  правило,  не  склонна
афишировать,  но  оно  еще,  может  быть, окажется  кстати.  Официально  она
именуется миссис  Хикс, не правда  ли,  дорогая? О Хиксе мы знать ничего  не
знаем, но  будем ему очень  обязаны,  если дело дойдет  до  войны.  А  вы,--
перенес  он  огонь  на  меня,--  вы,   я  не  сомневаюсь,  станете   штатным
рисовальщиком?
     --  Нет. Я как раз  сейчас веду переговоры о месте офицера Специального
запаса.
     -- О,  напрасно, напрасно. Вам  непременно надо быть  рисовальщиком.  В
Прошлую войну у меня был один при эскадроне, несколько недель  -- пока мы не
вышли на передовую.
     Эта язвительность в нем была новостью. Я всегда ощущал под пластом  его
учтивых манер  каменный костяк  недоброжелательства, теперь же он проступил,
как нос, лоб, подбородок и скулы на его обтянутом кожей лице.
     "Королевино  ложе" было  готово только с  наступлением  темноты,  и  мы
отправились посмотреть  на него,  возглавляемые  лордом Марчмейном,  который
теперь вполне бодро шагал через анфиладу комнат.
     --  Поздравляю.  Все  выглядит великолепно. Уилкокс,  помнится, я видел
когда-то серебряный кувшин  с  тазом  --  они, по-моему,  стояли в  комнате,
которую мы  зовем Кардинальской гардеробной; что, если поставить  их  вот на
этой консоли?  Теперь можете прислать  ко  мне Плендера и  Гастона,  а багаж
подождет  до  завтра,  достаточно  только дорожного несессера и  моих ночных
вещей. Плендер знает. Если вы теперь оставите меня с Плендером и Гастоном, я
лягу. Увидимся позднее; вы  будете ужинать здесь со мною и заботиться о том,
чтобы я не скучал.
     Мы направились к двери, но он окликнул меня.
     -- Живописное ложе, правда?
     -- Да, очень.
     -- Не хотите нарисовать? И озаглавить: "На смертном одре"?
     -- Да,-- подтвердила Кара,-- он вернулся домой умирать.
     -- Но ведь днем, когда вы только приехали, он так уверенно говорил, что
к весне поправится.
     -- Это потому, что ему было очень худо.  В полном  рассудке он сознает,
что умирает, и мирится с этим. Его болезнь идет со спадами и под®емами; один
день, иногда даже несколько дней  подряд он бодр и оживлен, и тог