вадебное платье  было задумано  вокруг них. На  свадьбу
пришли, конечно,  мои друзья и всякие Рексовы сообщники, которых он именовал
друзьями; остальные гости  подобрались очень странно.  Из маминых  родных не
было, разумеется, никого; из папиных -- двое  или  трое.  Важная публика  не
пришла -- все эти  Энкореджи, Чазмы, Ванбруги,--и я  про  себя думала: "Ну и
слава богу, что не пришли, они и без того всегда смотрели на меня  свысока",
но Рекс был в ярости, потому что ему-то как раз они и были нужны.
     Сначала  я надеялась,  что гостей вообще не  будет. Мама сказала, что в
Марчерс мы не можем приглашать,  а  Рекс хотел телеграфировать папе и набить
полный  дом  всевозможными  лакеями, официантами и  горничными  во  главе  с
адвокатом нашей  семьи. В  конце концов было решено  устроить дома  накануне
свадьбы вечер  с демонстрацией подарков  -- видимо, отец Моубрей считал, что
это допустимо. Ну а никто  не в силах устоять от соблазна полюбоваться своим
собственным подарком, так что вечер вполне  удался; но вот прием, который на
следующий день устроил  Рекс  в "Савое" для присутствовавших на свадьбе, был
одно убожество.
     Неизвестно,  что  было  делать  с  арендаторами;  В конце концов Брайди
поехал и задал им обед с большим костром в  парке, хотя они  ожидали гораздо
большего за свою серебряную суповую миску.
     Тяжелее  всех  переживала все бедняжка Корделия.  Она так мечтала,  что
будет подружкой у меня  на свадьбе,--мы  с ней  любили разговаривать об этом
еще задолго до того, как я  начала выезжать,--  и потом, конечно,  она очень
набожная девочка. Сначала  она перестала со мной разговаривать. Потом, утром
в день свадьбы  -- я накануне вечером переехала к тете Фанни Роскоммон, было
сочтено,  что  так  будет удобнее,-- она  ворвалась ко  мне, уже  побывав на
Фарм-стрит, кинулась ко мне вся  в слезах, когда я  еще лежала в постели,  и
стала умолять, чтобы я не венчалась, потом обняла, подарила чудную брошечку,
которую сама купила, и сказала, что молится за меня,  чтобы я была счастлива
всю жизнь. Всю жизнь счастлива, Чарльз!
     Словом,  это  была  совсем  не модная свадьба. Знакомые  приняли мамину
сторону, как  и  всегда, и, как всегда, ей от этого было  не легче. Всю свою
жизнь  мама  пользовалась  сочувствием  всех людей,  но только  не тех, кого
любила. В обществе говорили, что я поступила с нею безобразно. И  вышло так,
что бедный Рекс оказался женат на изгойке, а это было как раз обратное тому,
чего он добивался.
     Так   что,   как   видишь,  обстоятельства   с  самого  начала  приняли
неблагоприятный оборот. Над нами тяготело заклятье. Но я все  равно была без
памяти влюблена в Рекса.
     -- Странно себе это представить.
     -- Понимаешь, отец Моубрей с  первого взгляда разгадал о нем правду, на
постижение которой у меня  ушел  год  супружеской жизни. Он просто умственно
неполноценный. Не человек, а только какая-то неестественно разросшаяся часть
человека, культивированная  в пробирке, что ли. Я думала, что он нечто вроде
первобытного дикаря, но  он не первобытный,  а, наоборот, очень современный,
самое последнее измышление нашего  ужасного  века. Небольшая часть человека,
прикидывающаяся  цельным  человеческим  существом. Слава  богу,  теперь  все
позади.
     Она сказала мне это десять лет спустя, во время шторма в Атлантике.

        Глава третья

     Я вернулся в Лондон весной 1926 года во время Всеобщей забастовки.
     В Париже только и  разговоров было, что об  этом. Французы, как  всегда
радующиеся бедам своих  бывших союзников и переводящие  на точный язык своих
понятий наши более туманные островные представления, предсказывали революцию
и гражданскую войну. Каждый  вечер газетные киоски торговали пророчествами о
гибели, а в кафе знакомые полунасмешливо говорили: "Ага, мой  друг, здесь-то
вам поспокойнее, чем дома,  а?"-- пока,  в  конце концов, я  и еще несколько
человек,  оказавшихся в таких  же  обстоятельствах,  не уверовали,  что наша
родина  в  опасности  и  долг  призывает нас  туда.  Перед  от®ездом  к  нам
присоединился  бельгиец-футурист,  живший под  вымышленным,  как  я полагаю,
именем Жана де Бриссака де ла Мотта, который считал своим правом сражаться с
оружием  в  руках  во всякой битве на  земном шаре, ведущейся  против низших
классов.
     Наша мужская  компания  в  едином  порыве  одушевления переехала  через
Па-де-Кале,  ожидая  застать в Дувре картину,  столь часто и со столь малыми
изменениями повторявшуюся в последние годы во всех концах Европы, что у меня
по крайней  мере  уже  сложилось  яркое зрительное представление о  том, что
такое революция -- красный флаг  на почтамте, перевернутый трамвайный вагон,
пьяные  сержанты,  открытые  ворота  тюрьмы. и шайки  выпущенных  на свободу
преступников, шныряющие по улицам, и вокзал, на  который  так и не прибыл по
расписанию  поезд  из столицы. Об  этом мы,  что ни  день читали  в газетах,
смотрели кинофильмы,  слушали рассказы за  ресторанными  столиками  вот  уже
шесть  или семь  лет  подряд, и это стало  частью нашего жизненного опыта из
вторых рук, подобно грязи на полях Фландрии или мухам Месопотамии.
     Но  вот  мы  пристали  к  берегу, и нас встретила  привычная таможенная
рутина, и точный, как часы, поезд, и носильщики на перроне вокзала Виктории,
выстроившиеся двумя рядами перед вагонами  первого класса, и длинная очередь
свободных такси.
     -- Раз®едемся,--  решили мы,-- и  посмотрим, где что  происходит. А  за
ужином встретимся и  поделимся впечатлениями,--  но  в  глубине  души мы уже
знали,  что  ничего  не  происходит;  ничего такого,  во  всяком случае, что
требовало бы нашего присутствия.
     -- А-а, здравствуй, здравствуй,-- сказал отец, столкнувшись со  мною на
лестнице.-- Очень  рад,  что  ты вернулся так скоро. (Я пробыл  за  границей
почти полтора года.) Между прочим, ты приехал  в  неудобное время. У нас тут
послезавтра  опять  устраивают  забастовку  --  все  один вздор,--  и трудно
сказать, когда ты теперь сможешь уехать.
     Я подумал о том, чем мне пришлось пожертвовать,--  о вечерних  фонарях,
загорающихся сейчас вдоль  набережных Сены, о  приятном обществе, которое  у
меня   там  было  (я  в  то   время  завел  близкое   знакомство   с   двумя
эмансипированными молоденькими американками, снимавшими на двоих холостяцкую
квартирку в Атейле), и пожалел, что приехал.
     Мы ужинали в тот вечер в "Кафе-Ройяль". Там все же  попахивало порохом,
потому что столики были заняты студентами, с®ехавшимися  в Лондон "на защиту
отечества". Одна группа из  Кембриджа только что записалась в полном составе
связными  Транспорт-хауса1,  а  позади  них   сидела  другая  группа  --  из
добровольного  полицейского  отряда.  Время  от  времени  то те,  то  другие
выкрикивали  через плечо что-нибудь  обидное и вызывающее, но трудно затеять
серьезную стычку, находясь спиной к спине с врагом, и кончилось все тем, что
они заказали друг для друга высокие кружки пива.
     -- Были  б  вы  в  Будапеште,  когда в  город входил на  марше Хорти,--
вздохнул Жан.-- Вот это политика!
     В одном доме у Риджент-парка был вечер в честь "Черных  птиц",  недавно
прибывших  на гастроли. Кто-то из нас  получил приглашение, и мы отправились
туда всей компанией.
     Для нас, завсегдатаев  "Бриктопа" и "Баль-Нэгра" на Рю Бломэ, это  было
вполне заурядное  зрелище.  Но едва  я  переступил порог,  до  меня  донесся
единственный в своем роде
     1 Штаб-квартира бастующих во время Всеобщей забастовки 1926 р.
     голос -- эхо прошлого, которое казалось мне уже таким далеким.
     -- Нет,-- произнес этот голос,--это  не звери в зоологическом саду, мой
любезный Мулкастер, и нечего на них глазеть. Это артисты, мой милый, великие
артисты, которых надо почитать.
     За  столиком, уставленным винными бутылками? сидели Антони Бланш  и Бой
Мулкастер.
     -- Слава богу,  хоть кто-то знакомый нашелся,-- сказал Мулкастер, когда
я к ним подошел.-- Одна барышня меня сюда затащила. И не знаю, куда делась.
     -- Она сбежала от вас, мой милый, и знаете почему? Потому что вам здесь
абсолютно не место, Мулкастер. Этот вечер не для таких, как  вы, и вам здесь
нечего делать. Вы  должны убраться отсюда вон, мой милый, и пойти в  "Старую
сотню" или на какой-нибудь погребальный бал на Белгрейв-сквер.
     -- Я и  так сюда прямо  с бала,-- ответил  Мулкастер.-- А в "Сотню" еще
рано. Посижу немного. Может, потом веселее станет.
     -- Я плюю на вас,-- сказал Антони.-- Пойдемте поговорим, Чарльз.
     Мы взяли бутылку и  наши рюмки и отыскали свободный угол в другом зале.
У наших ног на полу пятеро оркестрантов -- "черных птиц", сидя на корточках,
бросали кости.
     -- Вон тот негр,-- сказал Антони,-- вон тот, довольно  светлый, на днях
кокнул миссис Арнольд Фрикхаймер молочной бутылкой по голове, мой милый.
     И почти сразу же мы с ним неизбежно заговорили о Себастьяне.
     -- Мой милый, он  так пьет.  Он приехал и поселился у меня в Марселе  в
прошлом  году,  когда вы с ним разошлись, и,  право, это было выше моих сил.
Целый день прикладывается к бутылке, точно вдовствующая герцогиня. И столько
хитрости. У меня все время что-нибудь пропадало, какие-то вещицы, которыми я
дорожил, один раз  исчезли два  костюма, только что прибывшие  от  "Лесли  и
Робертса". Разумеется, я не мог подумать на Себастьяна -- у меня  в квартире
постоянно появлялись и исчезали разные  темные личности; уж  кто-кто, а  вы,
мой милый,  знаете мое пристрастие к  темным личностям. Но? в  конце концов,
мой милый, мы обнаружили ломбард, где  Себастьян все это  з-з-закладывал,  и
тогда выяснилось, что у  него нет  квитанций -- их,  оказывается, тоже можно
реализовать в бистро.
     Вижу  это   неодобрительное  пуританское  выражение  вашего  лица,  мой
любезный  Чарльз, словно вы считаете, что это я его толкал по стезе  порока.
Это одно из наименее  приятных  свойств Себастьяна -- он  всегда  производил
впечатление толкаемого по стезе порока. Но уверяю вас, я делал все, что мог.
Я  много раз говорил ему. "Зачем пить?  Если  вы ищете  забытья,  есть много
других,  гораздо  более  соблазнительных способов" И я повел  его  к  самому
надежному  человеку -- ну,  вы знаете  его не  хуже меня, Нада Алопов, и Жан
Люксмор, и все  знакомые уже много лет его клиенты, его всегда можно найти в
"Регина баре"; и потом у нас из-за этого  вышли серьезные осложнения, потому
. что Себастьян дал ему негодный чек -- п-п-поддельный, пред- гставьте себе,
мой милый,-- и к нам на квартиру явилась целая банда, опаснейшие головорезы,
мой милый, а Себастьян в это время был в совершенном беспамятстве, и все это
получилось крайне неприятно.
     К нам  подошел Бой Мулкастер и  без приглашения уселся рядом со мною за
наш столик.
     -- Там пить больше нечего,-- пояснил он, опоражнивая в свой стакан нашу
бутылку.-- Ни одной знакомой физиономии, все только какие-то чернокожие.
     Антони не удостоил его вниманием, он продолжал свой рассказ.
     -- Ну и  тогда мы уехали из  Марселя и поселились в Танжере, и вот  там
то, мой  милый,  Себастьян и завел себе  этого  нового дружка. Как  вам  его
описать. Он похож  на швейцара из "Теней" -- такой здоровенный немец, служил
в  Иностранном  легионе. Выдрался  оттуда, отстрелив  себе  большой палец на
ноге.  Нога у него до сих пор не зажила. Когда Себастьян с ним познакомился,
он был зазывалой при одном  из заведений Касбы и  умирал с голоду  Себастьян
привез  и поселил его у  нас. И это было смертоубийственно.  Ну  и  тогда  я
подался обратно, в старую добрую Англию В старую  добрую  Англию,-- повторил
он,  обводя широким жестом негров, играющих в кости у наших ног, Мулкастера,
уставившегося  перед собой бессмысленным взглядом, и хозяйку  дома в пижаме,
которая подошла к нам познакомиться.
     -- Никогда вас раньше не встречала,-- сказала она -- И не приглашала. И
вообще, откуда взялось все это белое  отребье?  Может быть, я попала в чужой
дом?
     --  Родина  в  опасности.--  сказал  Мулкастер.--  Мало  ли  что  может
случиться.
     -- Ну как вечер? Удался? -- поинтересовалась хозяйка.-- Как вы думаете,
Флоренс  Миллз  согласится спеть?  Мы  с  вами встречались,--  добавила она,
обращаясь к Антони.
     - Много раз, дорогая, но сегодня вы меня не пригласили.
     - Неужели? Наверно,  вы  мне  не  нравитесь.  Я  думала,  мне все  люди
нравятся.
     - Как,  по-вашему,--  спросил  Мулкастер,  когда хозяйка  дома покинула
нас,-- остроумно будет, если дать пожарную тревогу?
     -- О да, Бой, ступайте и позвоните.
     -- Может, взбодрит всех немного, а?
     -- Вот именно.
     И Мулкастер ушел в поисках телефона.
     -- Если не  ошибаюсь,  Себастьян  со  своим хромоножкой отправились  во
Французское  Марокко,--  продолжал  Антони.-- Когда  я  уезжал, у  них  были
неприятности   с  танжерской   полицией.  Маркиза   со   дня  моего  приезда
положительно не  дает  мне ни минуты покоя. Хочет, чтобы я как-нибудь с ними
связался. Ах, как  ей  сейчас, бедняжке, худо приходится. Чем  доказывается,
что справедливость на земле все-таки существует.
     В  это  время  запела  мисс  Миллз,  и  все,  кроме  игроков  в  кости,
устремились в соседнюю комнату.
     -- Вон  моя девушка,-- показал  Мулкастер.-- Вон стоит с тем чернокожим
типом. Барышня, которая меня сюда привела.
     -- По-моему, она про вас и думать забыла.
     -- По-моему, тоже. Напрасно  я приехал.  Давайте закатимся куда-нибудь,
а?
     К под®езду, когда мы выходили,  под®ехали две пожарные машины, и люди в
блестящих касках смешались с толпой гостей.
     -- Этот тип  Бланш,-- сказал Мулкастер,-- плохой человек Я его один раз
окунал под Меркурия.
     Мы  заходили  в разные ночные  клубы. За  прошедшие два года  Мулкастер
сумел достичь  того, к чему так простодушно стремился,-- в  заведениях этого
рода он пользовался известностью и любовью. В последнем  из  них  нас с  ним
обуял пламенный патриотизм.
     --  Вы  и я,--  сказал Мулкастер,-- слишком  поздно родились и не могли
воевать в эту войну. Воевали другие ребята и  полегли миллионами. А  мы нет.
Мы им покажем. Покажем павшим героям, что тоже можем воевать.
     -- Я для  того  и  приехал,-- сказал  я.-- Примчался  из-за моря, чтобы
сплотиться вокруг родины в тяжелый час испытаний.
     -- Как австралийцы.
     -- Да, как бедные павшие герои австралийцы.
     -- Вы куда записались?
     -- Пока никуда. Еще войны-то нет.
     -- Записываться надо только к Биллу  Медоузу -- в Оборонный корпус. Все
свои ребята. Все состоят у "Брэтта".
     -- Запишусь.
     -- Ребят брэттовских помните?
     -- Нет. Туда тоже вступлю.
     -- Дело. Все свои, ребята что надо, как те герои. И я записался к Биллу
Медоузу, который  командовал летучим отрядом  по охране поставок провизии  в
беднейших  кварталах   Лондона.  Сначала  мое  имя  было  внесено  в  списки
Оборонного  корпуса; потом  с меня взяли  присягу в верности и выдали шлем и
дубинку;  потом меня  выдвинули  в члены  клуба "Брэтт"  и  провели вместе с
другими  новобранцами на специально  для того  созванном заседании комитета.
Потом мы неделю  просидели  в боевой  готовности у  "Брэтта", трижды в сутки
выезжая  в  грузовике  на  сопровождение  молочных  фургонов.  В  спину  нам
улюлюкали, иногда швыряли отбросы, но лишь один раз нам довелось участвовать
в военных действиях.
     Мы  сидели  после завтрака  и томились, когда  в  салон,  поговорив  по
телефону, вернулся Билл Медоуз в самом приподнятом настроении.
     --  Поехали,--  распорядился он.-- На  Коммершиал-роуд идет сражение --
что надо!
     Мы укатили на большой  скорости  и прибыли на место. От фонаря к фонарю
через  улицу  был  натянут  стальной  трос,  на мостовой лежал  перевернутый
грузовик,  а рядом с ним--одинокий полисмен, на которого наседала с кулаками
и  пинками  группка   каких-то  юнцов.  По  обе   стороны  от  этого  центра
беспорядков,  на   довольно   почтительном  расстоянии,  начали   собираться
враждующие  силы. Неподалеку от  того места, где мы выгрузились, на тротуаре
сидел второй полисмен, пострадавший, он  держался руками за голову, и из-под
пальцев текла кровь;  его окружало  несколько сочувствующих;  по  ту сторону
троса  враждебно сгрудились  молодые  докеры.  Мы  жизнерадостно ринулись  в
атаку,  освободили  из  окружения  полисмена и устремились  на  главные силы
противника, но вместо этого столкнулись  с  делегацией местных священников и
деятелей муниципалитета,  прибывших  одновременно  с нами с другой  стороны,
дабы воздействовать уговорами. Они были  нашими единственными жертвами,  ибо
едва только мы успели сбить их с ног, как раздался крик "Спасайся! Полиция!"
--  и  у   нас   за  спиной,  скрежеща  тормозами,  остановился  грузовик  с
полицейскими.
     Толпу сразу  точно  ветром сдуло. Мы  подобрали повергнутых миротворцев
(из  которых  только   один  пострадал  серьезно),   потом  некоторое  время
патрулировали  окрестные переулки,  откровенно -- хотя и тщетно -- нарываясь
на  неприятности,  и  наконец возвратились  к  "Брэтту".  Назавтра  Всеобщая
забастовка  кончилась, и  повсюду  в стране, кроме районов угледобычи, жизнь
вошла  в свою колею. Словно страшный зверь, о чьей  свирепости ходили давние
слухи,  вышел на час из своего  логова, учуял опасность и  убрался восвояси.
Ради этого не стоило приезжать из Парижа.
     Жан,  записавшийся  в  другой отряд,  на  неделю попал  в  госпиталь--в
Кемдентауне престарелая вдовица уронила ему на голову цветочный горшок.
     О том, что я  в  Англии, Джулия узнала  через соратников Билла Медоуза.
Она позвонила и передала, что ее мать очень просит меня к ним заехать.
     -- Вы  увидите, она ужасно  больна,-- сказала  Джулия.  Я отправился  в
Марчмейн-хаус в  первое же  утро мира.  В прихожей я  едва  не  столкнулся с
уходившим сэром Адрианом Порсоном; он  закрывал лицо носовым платком, ощупью
ища трость и шляпу; он был в слезах.
     Меня проводили в библиотеку, и через минуту ко мне  туда  вышла Джулия.
Она пожала мне руку с сердечностью и удрученностью, которые  были для меня в
ней непривычны; в сумраке дома она казалась привидением.
     -- Вы очень добры, что пришли. Мама  много раз о  вас спрашивала, но не
знаю,  сможет  ли  она  теперь,  после  всего,  вас видеть. Она  только  что
попрощалась с Адрианом Порсоном, и это ее утомило.
     -- Попрощалась?
     -- Да. Она умирает. Может прожить еще неделю  или две, а может покинуть
нас в любую минуту. Она так слаба. Пойду спрошу сиделку.
     Безмолвие смерти  уже  успело  воцариться  в  доме. В  Марчмейн-хаусе в
библиотеке  никогда  не проводили время -- это была единственная  некрасивая
комната  на оба дома. В викторианских  дубовых шкафах стояли тома Хэнсарда и
устаревшие энциклопедии, которые  десятки  лет никто не открывал; непокрытый
стол красного  дерева был  словно предназначен для  каких-то заседаний;  вся
комната  казалась  нежилой,  как общественное помещение; за окном  был виден
газон, ограда, тихий переулок.
     Вернулась Джулия.
     -- Нет, к сожалению, к ней нельзя. Она уснула.  Она  может  так дремать
часами.  Я сама вам передам все, что она хотела. Только пойдемте куда-нибудь
отсюда. Терпеть не могу эту комнату.
     Она перешла  со  мною через коридор в малую гостиную, где  раньше часто
накрывали  к обеду, и  мы  сели  в кресла по o6ej стороны  камина.  Пурпур и
золото  стен  бросили свои  отсветы на  Джулию,  и она уже не казалась такой
призрачно-бледной.
     -- Прежде всего, я  знаю, мама хотела вам сказать, что очень сожалеет о
своей  резкости в последнем разговоре  с  вами. Она, часто  об этом говорит.
Теперь она знает, что это была ее ошибка. Я  не сомневаюсь, что вы все тогда
поняли и не придали значения, но  мама подобные вещи  себе не прощает -- она
редко делала такие ошибки.
     -- Пожалуйста, скажите ей, что я все отлично понял.
     --  Другое,  вы, конечно, догадались,-- это  Себастьян.  Она хоч