рака и валялись газеты и конверты.
     -- Камлание не состоялось,-- сказал я.-- Шаман отбыл восвояси.
     -- Бедный папа.
     -- Брайди остался с носом.
     Я был  очень доволен. Я оказался  прав, а все остальные неправы; истина
восторжествовала; опасность,  которая  нависла  над Джулией  и  мною  с того
самого вечера  у  фонтана, теперь  была  устранена  и, может быть,  развеяна
навеки;  и вдобавок  ко  всему --  теперь  я  могу  признаться  --  я  тайно
праздновал  еще одну невысказанную, невыразимую, нечестную маленькую победу.
Можно  было  предположить,  что события этого  утра воздвигли  между  лордом
Брайдсхедом и его законным наследием новые преграды.
     И  в этом  я  не ошибся;  было  послано  за  представителем  лондонской
адвокатской конторы; дня через  два он действительно явился, и в  доме стало
известно,  что   лорд  Марчмейн  сделал  новое   завещание.  Но  я   глубоко
заблуждался,  когда  думал,  что  религиозным  разногласиям  положен  конец;
накануне от®езда Брайдсхеда после ужина они вспыхнули с новой силой.
     -- ...папины точные слова были: "Я  не при  смерти, я уже двадцать пять
лет не являюсь практикующим членом церкви".
     -- Не "церкви", а "вашей церкви".
     -- Не вижу разницы.
     -- Разница огромная.
     -- Брайди, ведь ясно, что он хотел сказать.
     --  По-моему,  он  хотел  сказать  то,  что  сказал.  Что он  не  имеет
обыкновения  причащаться  регулярно  и,  поскольку в  данный  момент  еще не
умирает, не видит причины изменять своим привычкам -- пока что.
     -- Это крючкотворство.
     -- Почему люди считают  стремление  к точности крючкотворством? Он ясно
выразился,  что  не  согласен  видеть  священника  именно  в  тот  день,  но
согласится, когда будет при смерти.
     -- Пусть бы мне кто-нибудь об®яснил,-- сказал  я, -- в чем, собственно,
смысл этого, таинства? Значит ли оно, что, если человек умрет в одиночестве,
он попадет в ад, а если священник помажет его маслом...
     -- О, дело не в масле,-- возразила Корделия.-- Масло -- для исцеления.
     -- Еще того страннее  -- ну, не важно, что бы  ни делал  священник, для
того чтобы он попал на небо. В это вы верите?
     Здесь вмешалась Кара:
     -- Помнится, мне говорила  няня или  кто-то  говорил, во всяком случае,
что,  если  священник войдет, пока тело еще не остыло, тогда  все в порядке.
Это так, ведь правда?
     Ее слова встретили дружный отпор.
     -- Нет, Кара, неправда.
     -- Разумеется, нет.
     -- Кара, вы что-то спутали.
     --  А я помню, когда умирал Альфонс де Грене,  мадам  де Грене спрятала
священника  прямо  за  дверью  --  Альфонс  не переносил  их вида,-- а потом
впустила его, когда тело еще не остыло, она сама мне рассказывала, и по  нем
отслужили полную панихиду, я на ней была.
     -- Панихида вовсе не означает, что вы обязательно попадете в рай.
     -- Мадам де Грене считала, что означает.
     -- Она ошибалась.
     --  Знает ли кто-нибудь из вас, католиков,  зачем  нужен  священник? --
спросил  я.-- Хотите  ли вы просто,  чтобы ваш  отец мог  быть похоронен  по
христианскому  обряду?  Или  вы  хотите,  чтобы он не попал в  ад?  Я  прошу
об®яснения.
     Брайдсхед стал давать  мне подробные  об®яснения, но, когда  он кончил,
Кара нарушила единство католического фронта, простодушно заметив:
     -- Вот, а я и не знала ничего этого.
     --  Давайте посмотрим,-- сказал я.--  Человек должен проявить свободную
волю, должен  раскаяться  и желать  примирения  с богом. Так?  Но только бог
может знать, что  у него в душе,  священник  этого знать  не  может; если же
священника при этом нет  и он  примиряется с  богом в душе своей, это так же
ценно,  как и  в присутствии  священника.  Вполне  возможно  даже,  что воля
действует, когда  человек  уже  совсем слаб,  не  в  силах  внешне это ничем
выразить. Так? Он может лежать неподвижно,  как мертвый,  и при этом активно
желать примирения с богом, и бог это будет знать. Так?
     -- Приблизительно так,-- ответил Брайдсхед.
     -- Тогда для чего же нужен священник?
     Последовала  пауза,  во  время  которой  Джулия   тяжело  вздохнула,  а
Брайдсхед  набрал  в грудь  воздуха, словно  готов  был  снова приступить  к
расчленению посылок. И пока остальные молчали, Кара произнесла:
     -- Я  только знаю, что сама непременно  позабочусь о  том, чтобы у меня
был священник.
     -- Благослови вас бог, Кара,-- сказала Корделия.-- Вот, по-моему, самый
лучший ответ.
     И на этом  мы  прекратили  спор, хотя каждый про  себя считал его исход
неудовлетворительным.
     Позже, вечером, Джулия мне сказала;
     -- Ты не мог бы не заводить богословских споров?
     -- Не я их.завел.
     -- Ведь ты никого ни в чем не убедил и даже не убедил самого себя.
     -- Мне просто хочется  знать, во  что эти люди верят. Ведь они говорят,
что у них все на логической основе.
     --  Если бы  ты дал Брайди договорить, у него бы и получилось все очень
логично.
     -- Вас там было  четверо,-- настаивал- я,-- Кара понятия ни о чем  этом
не имела и то ли верит, то ли нет, неизвестно; ты знаешь кое-что и не веришь
ни  одному  слову;  Корделия знает не больше твоего и  страстно  верит; один
только бедняга Брайди знает и верит по-настоящему, и, однако, когда дошло до
об®яснения,  он оказался,  на  мой  взгляд,  совершенно  беспомощен.  А  еще
говорят:  "По крайней мере католики  знают, во что верят". Сегодня мы видели
как на ладони...
     -- Ох,  Чарльз, к чему эти разглагольствования? Я могу подумать, что ты
и сам начал испытывать сомнения.
     Проходили  недели,  а лорд Марчмейн все еще  был жив.  В июне вступил в
силу мой развод, и моя бывшая жена заключила второй брак. Джулия должна была
стать свободна в сентябре. Чем ближе была наша свадьба, тем тоскливее, как я
заметил, говорила о ней Джулия. Война тоже приближалась -- это не вызывало у
нас  сомнений,--  но грустное,  отрешенное, даже порой  отчаянное нетерпение
Джулии шло не от  той неопределенности, что была вне ее, а время  от времени
оно  вдруг сгущалось  в мгновенные приступы озлобления,  и она бросалась  на
сдерживающую преграду своей  любви ко мне,  точно  зверь на  железные прутья
клетки.
     Меня вызвали  в военное министерство,  опросили и  внесли  в список  на
случай  национальной опасности;  Корделию  тоже  внесли  в  какой-то список;
списки  снова  вошли  в  нашу  жизнь,  как  когда-то  в  школьные годы.  Все
лихорадочно подготавливалось к  ожидающейся  национальной  опасности. В этом
темном министерстве слово "война" не произносилось,  на нем лежало табу; нас
должны были призвать, если возникнет "национальная опасность"  -- не военная
смута, которая  есть акт человеческой воли, не  такие ясные  и простые вещи,
как  гнев  и  расплата, нет, национальная  опасность -- нечто  являющееся из
глуби вод, чудовище с безглазым  ликом и хлещущим хвостом, которое всплывает
со дна морского.
     Лорд Марчмейн выказывал мало интереса к тому, что происходило  вне стен
его комнаты; каждый день мы приносили ему газеты и пытались читать их, но он
поворачивал голову, разглядывая окружавшие его замысловатые узоры.  "Читать,
дальше?" --  "Да, пожалуйста, если  вас это не утомляет". Но  он  не слушал;
изредка, при упоминании знакомого  имени,  он бормотал: "Ирвин... Знал  его.
Посредственность";  изредка  делал какие-нибудь не идущие  к делу замечания:
"...чехи -- превосходные кучера, и только"; но мысли его были  далеки от дел
земных,  они были здесь, в этой комнате, обращены на него  самого; у него не
было сил на  другие  войны, кроме  его  собственной войны,  которую он вел в
одиночку за то, чтобы не умереть.
     Я сказал доктору, посещавшему нас теперь каждый день:
     -- У него великая воля к жизни, правда?
     -- Вы это так определяете? Я бы сказал -- великий страх смерти.
     -- А разве есть разница?
     -- О да, конечно. Ведь страх не придает ему сил. Он его истощает.
     Кроме  смерти,  быть может, из-за сходства с нею он больше всего боялся
темноты и  одиночества. Ему  нравилось,  когда  мы  все собирались у него  в
комнате и всю  ночь в  ней среди  золоченых фигурок горел свет; ему не нужно
было от нас речей,  он разговаривал сам, но так  тихо, что мы часто не могли
расслышать его слов;  он говорил сам,  потому, мне  кажется, что собственный
голос был для него единственным надежным  доказательством его продолжающейся
жизни; речи его предназначались не для нас, не для чьих бы то  ни было ушей,
а только для него самого.
     -- Сегодня лучше.  Сегодня  лучше.  Уже различаю там в углу мандарина с
золотым  колокольчиком  и  под ним  кривое  деревце  в  цвету, а  вчера  все
расплывалось и пагоду я принимал за второго человека.  Скоро увижу мостик, и
трех аистов, и то место, где тропинка уходит за холм.
     А завтра будет еще  лучше. У нас в семье живут долго  и женятся поздно.
Семьдесят  три  еще  не старость. Тетя  Джулия, тетка моего  отца, дожила до
восьмидесяти восьми, в этом доме она родилась и в нем же умерла, замуж так и
не вышла, помнила, как горел огонь на  Маячном  мысу во время Трафальгарской
битвы;  этот дом у нее назывался "новый дом"-- так его именовали в детской и
в деревне,  когда  у неграмотных людей была  долгая память. Где  старый  дом
стоял,  и сейчас  видно--  за  деревенской  церковью. Это  место  называется
Замковый холм, на  Хорликовом поле, там земля  такая неровная, половина  под
пустырем, крапива да колючки, вся в ямах, не вспашешь. Выкапывали фундамент,
брали камень на  строительство нового дома. Новый,  а  ему уже сто лет было,
когда тетя Джулия на свет  родилась. Вот где  наши корни--на изрытом пустыре
под названием Замковый холм, в зарослях колючек и крапивы, среди надгробий в
старой церкви и в часовне, где давно не слышно голоса причетника.
     Тете Джулии  были  известны  все  надгробия --  рыцарь  со  скрещенными
ногами, граф в  пышной кирасе, маркиз в  тоге  римского сенатора; известняк,
алебастр, итальянский  мрамор; она постукивала эбеновой тростью по гербам на
щитах, заставляла гудеть, как колокол, шлем старого сэра Роджера.  Тогда  мы
были рыцари,  бароны после Азенкура, прочие титулы пришли с Георгами. Пришли
последними  и уйдут первыми, а  баронство останется. Когда всех вас  уже  не
будет на свете, сын  Джулии останется  жить  под именем, которое его праотцы
носили, когда еще не пришли тучные дни: дни стрижки овец и  широких  хлебных
пашен;  дни  роста  и строительства,  когда осушались болота и  вспахивались
пустыри;  когда один человек строил дом, его сын возводил над ним купол, сын
сына пристраивал два крыла и ставил запруды на реке. Тетя Джулия видела, как
строили фонтан; он был стар  еще  до того, как очутился здесь,  пережил  два
столетия  неаполитанского  солнца,  привезен  на борту  военного  фрегата  в
нельсоновские времена. Скоро  фонтан иссякнет и будет стоять, покуда его  не
наполнят  дожди и  не  поплывут  в  бассейне прошлогодние  листья,  а  пруды
зарастут тростником. Сегодня лучше.
     Сегодня  мне лучше.  Гораздо лучше.  Я жил осмотрительно, закрывался от
холодного  ветра,  ел  умеренно пищу  по  сезону,  пил тонкие  вина,  спал в
собственной постели; я проживу  долго. Мне было пятьдесят, когда нас спешили
и отправили  на передовую;  старым оставаться на базе  --  гласил приказ; но
Уолтер Винеблс,  мой командир,  сказал мне: "Вы,  Алекс, не уступите и самым
молодым". Я и не уступал и не уступаю, было бы мне только легче дышать.
     Воздуха  нет,  ни  дыханья  ветерка  под  бархатным  балдахином.  Когда
наступит лето,-- говорил лорд Марчмейн,  забывая о  спелых хлебах, и  сочных
плодах, и о сытых пчелах, лениво летящих к улью в  жарком, солнечном свете у
него за окном,-- когда  наступит лето, я встану  с постели и буду сидеть  на
воздухе, чтобы легче дышалось.
     Кто  бы  подумал, что все эти золотые  человечки,  джентльмены  в своем
отечестве, смогут так долго жить не дыша. Словно жабы в угольной яме, и горя
не знают. Господи спаси, зачем  мне выкопали эту яму? Неужели человек должен
задохнуться в собственных погребах? Плендер, Гастон! Откройте окна! Скорее!
     -- Все окна распахнуты, милорд.
     Возле его кровати был установлен  кислородный баллон с длинной трубкой,
воронкой и краном, который он сам мог поворачивать. Он часто жаловался.
     -- Там ничего нет, сестра, посмотрите, оттуда ничего не идет.
     -- Идет,  лорд Марчмейн, баллон полон, это видно вот здесь, по пузырьку
в пробирке; давление максимальное. Слышите, как  шипит?  Старайтесь  вдыхать
медленнее, лорд Марчмейн, понемножку, не торопясь, тогда почувствуете.
     --  Легкий,  как  воздух, есть такое выражение -- легкий, как воздух. А
мне теперь приносят воздух в тяжелой железной бочке.
     Один раз он спросил:
     -- Корделия, что сталось с часовней?
     -- Ее закрыли, папа, после маминой смерти.
     -- Это была ее часовня, я ей подарил. У нас в семье все были строители.
Я построил  ее  в  павильоне  из  старых камней, в  старых стенах; это  было
последнее добавление к новому дому; пришло последним и первым ушло. До войны
там был свой капеллан. Помнишь?
     -- Я была слишком маленькой.
     -- Потом я уехал -- оставил ее молиться в часовне. Это была ее часовня.
Ее место. Назад я не вернулся, не хотел мешать ее молитвам. Говорили, что мы
сражаемся  за  свободу;  я  одержал   свою  собственную  победу.  Разве  это
преступление?
     -- По-моему, да, папа.
     -- И взываете  к  небесам об отмщении?  Так вот  почему,  наверно, меня
заточили  в  эту пещеру  с  черной  трубкой, подающей воздух,  и  с  желтыми
человечками по стенам, умеющими жить не дыша? По-твоему, так, дитя? Но скоро
подует ветер, быть  может  завтра, и нам  всем станет легче  дышать. Дурной,
злой ветер, который принесет мне облегчение. Завтра будет еще лучше.
     Так пролежал лорд  Марчмейн  при смерти  до  середины июля, растрачивая
последние силы в битве за жизнь. Потом, поскольку  не было причины опасаться
резких перемен в его  состоянии, Корделия уехала  в Лондон выяснить у себя в
женской  организации кое-какие вопросы  в  связи с предстоящей "национальной
опасностью". И в  этот  день лорду Марчмейну внезапно  стало хуже. Он лежал,
неподвижный  и безмолвный,  и  мучительно,  с трудом  дышал,  только  взгляд
открытых глаз, иногда перемещавшийся по комнате, свидетельствовал о том, что
больной в сознании.
     -- Это конец? -- спросила Джулия.
     -- Неизвестно,--  ответил  доктор,--  конец, когда он  наступит, будет,
вероятно,  таким  же.  Но от  теперешнего приступа он  еще может оправиться.
Главное -- ничем его не тревожить. Любое потрясение может быть фатально.
     --  Я еду за отцом  Маккеем,-- сказала она. Я не  удивился. Я все  лето
знал, что у нее на уме. Когда она уехала, я сказал доктору:
     -- Мы должны помешать этой нелепице. Он ответил:
     -- Мое дело -- заботиться о  теле. А  не рассуждать  о  том, кому лучше
жить, кому умереть и что с  кем будет после смерти. Я просто стараюсь, чтобы
человек не умер.
     --  Но  вы только сейчас  говорили, что потрясение  его убьет. Может ли
быть  что-нибудь  вреднее для человека, который так  боится смерти,  чем вид
приведенного к нему священника, священника, которого  он выставил  за дверь,
когда еще был в силах?
     -- Я допускаю, что это может его убить.
     -- Значит, вы это запрещаете?
     -- Я не вправе запрещать что-либо. Могу только выразить мое мнение.
     -- Кара, а вы что думаете?
     -- Я  не хочу,  чтобы его огорчали.  Только на одно  сейчас  еще  можно
надеяться--что  он  умрет,  сам того не сознавая. Но все-таки  я хотела  бы,
чтобы священник был здесь.
     -- Так  постарайтесь  уговорить Джулию, чтобы она его к нему не пускала
до... до конца. Потом уже вреда не будет.
     -- Хорошо, я попрошу  ее не причинять Алексу горя. Через полчаса Джулия
возвратилась с отцом Маккеем. Мы все сошлись в библиотеке.
     --  Я  телеграфировал  Брайди  и  Корделии,--сказал я,--  надеюсь,  все
согласятся ничего не предпринимать до их приезда.
     -- Мне очень жаль, что их нет сейчас, -- сказала Джулия.
     -- Ты не можешь  одна взять на  себя ответственность,-- убеждал ее я.--
Все остальные против тебя. Доктор Грант, скажите ей, что вы сегодня говорили
мне.
     --  Я говорил, что вид священника  вполне может его убить; в  противном
случае  не исключено, что  он оправится  от этого приступа. В  качестве  его
лечащего врача  я обязан  возражать  против всего, что может  причинить  ему
беспокойство.
     -- Кара?
     -- Джулия,  милая, я знаю, вы  хотите сделать как лучше, но  ведь вы же
знаете, Алекс не был  религиозен.  Он  всегда смеялся над  религией. И мы не
должны  теперь пользоваться его немощью для успокоения  собственной совести.
Если отец Маккей войдет к нему,  когда  он будет без сознания, это даст  нам
право похоронить его по закону, ведь верно, отец?
     -- Пойду взгляну, как он,-- сказал доктор.
     --  Отец  Маккей,-- обратился я к священнику,--  вы  помните, как  лорд
Марчмейн встретил вас в прошлый раз? Неужели это возможно, по вашему мнению,
чтобы он с тех пор переменился?
     -- Хвала богу, его милостью это возможно.
     -- Может  быть,-- предложила  Кара,-- вы бы вошли потихоньку, когда  он
спит, и произнесли над ним слова отпущения, а он и не узнал бы.
     --  У меня на глазах  умерло так  много людей,-- ответил он,--  и я  не
видел,  чтобы   кто-нибудь   из  них  в  последний  час   был  огорчен  моим
присутствием.
     -- Но ведь то  все были католики, а лорд Марчмейн не был, разве  только
формально, по крайней  мере последние годы. Он смеялся  над этим,  Кара сама
говорила.
     -- Христос пришел звать к раскаянию не праведников, но грешников.
     Вернулся доктор.
     -- Без перемен,-- сказал он.
     --  Ну подумайте,  доктор,-- повернул  к нему священник свое спокойное,
невинное,  серьезное лицо,-- могу ли я вызвать у  кого-нибудь потрясение? --
Он обвел взглядом нас всех.-- Вы знаете, что я хочу сделать? Это так немного
и так  просто.  Я ведь даже не  ношу специального облачения, иду в чем есть.
Вид мой ему уже знаком. Ничто не может его испугать. Я только спрошу у него,
жалеет  ли он  о совершенных грехах. И буду  ждать от  него  утвердительного
знака, в крайнем случае довольно будет и того, что он не  скажет  мне "нет";
потом я дам  ему божье прощение. А затем, хотя это уже и не так обязательно,
я его помажу. Это  сущий пустяк, прикосновение пальцев и капли  масла вот из
этой баночки; смотрите, ничего не может ему повредить.
     --  Ох,  Джулия,  как  нам  решить? --  вздохнула Кара.--  Постойте,  я
попробую с ним поговорить.
     Она ушла  в Китайскую гостиную;  мы молча ждали;  стена огня  разделяла
меня и Джулию. Немного погодя Кара возвратилась.
     -- По-моему, он ничего не  слышал,-- растерянно проговорила  она -- Мне
казалось, я придумала, как начать. Я сказала:
     "Алекс, ты  помнишь Мелстедского священника? Ты его очень обидел, когда
он  приезжал  тебя навестить. Ты был с  ним  так резок. Он опять  приехал. Я
хочу, чтобы ты с ним повидался ради меня и чтобы  вы помирились". Но  он  не
ответил. Если  он без сознания, его не  может огорчить вид священника,  ведь
правда, доктор?
     Джулия, до этого стоявшая молча и неподвижно, вдруг шагнула вперед.
     -- Благодарю вас за совет, доктор,-- проговорила  она.-- Я беру на себя
полную ответственность  за  все,  что может случиться.  Отец Маккей,  будьте
добры пройти  теперь к  моему отцу.-- И, не взглянув на  меня, пошла впереди
него к двери.
     Мы все потянулись следом. Лорд  Марчмейн лежал  так же, как я его видел
утром, только  глаза у него были теперь  закрыты; руки  его  вверх  ладонями
покоились на одеяле, на одной из них сиделка как раз щупала пульс.
     --  Входите,  входите,--  бодро сказала она.--  Теперь  вы  его  уже не
потревожите.
     -- Уже?
     -- Нет-нет, но он больше  ни  на  что не реагирует. Она поднесла  к его
лицу кислород