Зато Коллинз делал заметки для своей будущей работы о преимуществах
фотографических  снимков  со знаменитых  мозаик над оригиналами. Здесь  было
посеяно семя будущего урожая всей его жизни. Много лет спустя, когда вышел в
свет  первый  увесистый  том  его  по  сей  день  не  завершенного  труда  о
византийском искусстве, я с умилением прочел в списке лиц, коим  приносилась
авторская признательность, свою  фамилию "...Чарльзу Райдеру, чье всевидящее
око помогло мне впервые увидеть мавзолей Галлы Плацидии и Сан-Витале".
     Я часто думаю, что, если бы не Себастьян, я,  возможно, пошел бы по той
же дороге, что и Коллинз, и тоже крутил бы всю жизнь водяное колесо истории.
Отец мой в юности держал экзамен в колледж Всех  Усопших и  в те годы жаркой
конкуренции провалился; позже к нему пришли  другие  успехи и почести, но та
первая неудача наложила печать на его душу, а через него и на мою, так что я
поступил в  университет с твердым  ошибочным убеждением,  что  именно в этом
естественная цель всякого разумного существования. Я бы, без сомнения,  тоже
провалился, но, провалившись здесь, возможно, проник бы в какие-нибудь менее
высокие академические круги. Возможно, и все же, думается мне, маловероятно,
ибо  горячий  ключ анархии,  зарождаясь  в  глубинах,  где  не  было  ничего
твердого, вырывался на солнце, играя всеми цветами радуги, и силе его порыва
не могли противостоять даже скалы.
     Как бы  там ни было,  но те  пасхальные  каникулы  составили  недлинный
ровный  участок на моем головокружительном пути под откос, о котором говорил
мой кузен  Джаспер.  Впрочем, вел ли этот путь  вниз или, может быть, вверх?
Мне кажется, что с  каждым днем, с каждой приобретенной взрослой привычкой я
становился моложе. Я провел одинокое детство, обобранное войной и затененное
утратой;  к холоду сугубо мужского английского отрочества, к преждевременной
солидности, насаждаемой школами, я добавил  собственную хмурую печаль. И вот
теперь, в тот летний семестр с Себастьяном, я словно получил в подарок малую
толику  того,  чего  никогда не знал: счастливого детства. И  хотя игрушками
этого детства были шелковые сорочки, ликеры, сигары, а его шалости значились
на видном месте в реестрах  серьезных прегрешений, во  всем, что мы  делали,
была какая-то младенческая свежесть,  радость невинных душ. В конце семестра
я сдал  курсовые экзамены  --  это  было необходимо, если я хотел остаться в
Оксфорде, и я их сдал, на неделю запершись от Себастьяна в  своих  комнатах,
где допоздна просиживал за столом с чашкой холодного черного кофе и тарелкой
ржаного  печенья,  набивая себе голову так долго остававшимися в  небрежении
текстами. Я  не  помню из них  сегодня  ни  единого  слова, но другие, более
древние познания, которые я в  ту пору приобрел, останутся со мною в том или
ином виде до моего смертного часа.
     "Мне нравится это дурное общество и нравится напиваться среди бела дня"
-- тогда этого было довольно. Нужно ли прибавлять что-нибудь сейчас?
     Когда теперь,  через двадцать лет, я оглядываюсь  назад,  я  не  нахожу
ничего, что  мне  хотелось бы изменить или отменить совсем. Против петушиной
взрослости кузена Джаспера я мог выставить бойца не хуже. Я мог бы об®яснить
ему, что наши проказы  подобны  спирту,  который  смешивают  с чистым  соком
винограда,--  этому  крепкому,  таинственному составному  веществу,  которое
одновременно  придает  вкус  и  задерживает  созревание  вина,  делая его на
какое-то время  непригодным  для питья,  так  что оно должно выдерживаться в
темноте  еще долгие годы, покуда наконец не придет его срок быть извлеченным
на свет и поданным к столу.
     Я  мог бы об®яснить ему также, что знать и любить другого человека -- в
этом и  есть корень всякой мудрости.  Но меня нисколько не тянуло вступать с
ним в препирательство, я просто  сидел и смотрел, как он, прервав свою битву
с Пиндаром, облаченный в темный костюм, белый галстук и студенческую мантию,
произносит передо мною грозные речи, меж тем  как я  потихоньку  наслаждаюсь
запахом  левкоев, цветущих  у  меня подокном. У меня  была тайная и надежная
защита,  талисман, который  носят на груди  и, нащупывая,  крепко  сжимают в
минуту опасности. Вот я и сказал ему то, что было, между прочим, совершенной
неправдой  --  будто в  этот час  я  обычно выпиваю  бокал  шампанского,-- и
пригласил его составить мне компанию.
     На  следующий день после великой ремонстрации Джаспера  я  получил  еще
одну -- в совсем других выражениях и из совершенно неожиданного источника.
     В течение всего семестра я виделся с Антони Бланшем несколько чаще, чем
это вызывалось моим к нему расположением. Я жил среди  его знакомых, но наши
встречи с ним происходили по его инициативе, а не по моей, ибо я относился к
нему с некоторым испугом.
     Он был  едва ли старше меня годами,  но  казался умудренным опытом, как
Вечный  Жид. К  тому же  он  был  кочевник,  человек без  национальности.  В
детстве, правда, из него попытались  было сделать  англичанина,  и он провел
два  года в  Итоне,  но затем,  в разгар войны, презрев вражеские  подводные
лодки, уехал к матери в Аргентину; и к свите, состоящей из лакея, горничной,
двух  шоферов,  болонки и  второго  мужа,  прибавился  умненький,  нахальный
мальчик. С  ними  он  из®ездил  вдоль  и  поперек весь  мир,  день  ото  дня
совершенствуясь в  пороках, точно Хогартов паж. Когда война  кончилась,  они
вернулись в Европу -- в гостиницы и меблированные виллы, на воды, в казино и
на пляжи. В возрасте пятнадцати лет он на  пари переоделся девушкой  и играл
за  большим  столом  в  Жокейском клубе Буэнос-Айреса; он обедал с Прустом и
Жидом, был  в близких отношениях с Кокто и Дягилевым; Фербэнк дарил ему свои
романы  с  пламенными  посвящениями; он послужил причиной трех  непримиримыx
фамильных ссор  на Капри;  занимался  черной  магией  в  Чефалу; лечился  от
наркомании в  Калифорнии  и от  эдипова комплекса в Вене. Мы  часто казались
детьми в сравнении с Антони -- часто, но не всегда,  ибо он был хвастуном  и
задирой,-- а эти  свойства мы успели изжить в наши  праздные отроческие годы
на  стадионе  и  в  классе;  его  пороки  рождались  не столько  погоней  за
удовольствиями,  сколько  желанием  поражать,  и  при  виде  его  изысканных
безобразий мне нередко вспоминался уличный мальчишка в Неаполе, с откровенно
непристойными  ужимками  прыгавший перед изумленными  английскими туристами;
когда  он повествовал о  вечере, проведенном  в  тот  раз за игорным столом,
можно было  представить  себе, как он украдкой  косился  на убывавшую  груду
фишек с той стороны, где сидел  его отчим;в то время как мы катались в грязи
на футбольном поле или об®едались свежими плюшками, Антони на субтропических
пляжах натирал ореховым маслом спины увядающих красавиц и потягивал аперитив
в  фешенебельных  барах,  и  потому  дикарство, уже  усмиренное в  нас,  еще
бушевало в  его  груди. И  он был  жесток мелочной,  мучительной жестокостью
маленьких  детей и бесстрашен,  точно первоклассник, который бросается, сжав
кулачки и пригнув голову, на великовозрастного верзилу. Он пригласил меня на
ужин, и я с некоторым смущением обнаружил, что ужинать мы будем вдвоем, он и
я.
     --  Мы  поедем в  Тем,--  об®явил  он  мне.--  Там  есть восхитительный
ресторанчик, по счастью, не во вкусе "Буллинг-дона". Будем п-пить рейнвейн и
воображать с-с-себя... где? Во  всяком случае, не  среди этих р-р-резвящихся
п-п-приказчи-ков. Но сначала выпьем аперитив.
     У  "Джорджа" в баре он заказал четыре коктейля "Александр". И, выставив
в  ряд перед  собою  стаканы, так громко  причмокивал,  что  привлек к  себе
негодующие взоры всех присутствующих.
     --  Вы, мой любезный  Чарльз, вероятно,  предпочли  бы  херес, но, увы,
хереса вы не получите. Восхитительное зелье, не правда ли? Вам не  нравится?
Тогда я выпью и ваши. Раз, два, три-с, по дорожке вниз. Ах, как эти студенты
на нас оглядываются!
     И он повел меня туда, где ждал нанятый автомобиль.
     -- Надеюсь, там студентов не будет. У меня с  ними  в  настоящее  время
отношения  несколько  натянутые. Вы не слышали, как они обошлись  со мною  в
прошлый вторник? Очень невежливо. К счастью,  на мне  была моя самая  старая
пижама и вечер был удушающе жаркий, не то бы я всерьез рассердился.
     У Антони была привычка, разговаривая, придвигать лицо к собеседнику, на
меня дохнуло молочно-сладким запахом коктейля, и я поскорее отодвинулся.
     -- Вообразите меня, мой  милый,  одиноко сидящим за книгой. Накануне  я
купил одну довольно отталкивающую книгу под названием "Шутовской хоровод", и
мне  необходимо было  прочитать ее к воскресенью, потому  что я собирался  к
Гарсингтону  и  знал,  что там  обязательно  все  будут  говорить о  ней,  а
отвечать,  что ты не читал последнего модного романа,  когда ты его  в самом
деле  не  читал,-- это банально. Можно было бы,  видимо, просто не ездить  к
Гарсингтону, но такой выход пришел мне в голову только сейчас. А потому, мой
милый, я поужинал омлетом, персиком и бутылкой минеральной воды, облачился в
пижаму и приступил к чтению. Должен признаться, что мысли мои блуждали, но я
продолжал переворачивать страницы и любовался угасанием  дня, а это у нас на
Пекуотерском дворике, право же, зрелище впечатляющее: с приближением темноты
кажется,  что  камни  положительно  рассыпаются прямо у  вас на глазах.  Это
напомнило  мне  облупленные  фасады старого порта в  Марселе.  И вдруг  меня
потревожили  вопли и улюлюканье небывалой оглушительности, и я увидел внизу,
на нашем дворике, человек двадцать ужасных юнцов. Как  бы вы думали, что они
кричали?   "Антони  Бланша!   Антони  Бланша!"  Такое  громкое  общественное
признание. Ну, я понял, что на сегодня с мистером Хаксли покончено, и должен
сказать, что  я  как раз достиг той степени скуки, когда любое отвлечение --
благо.  Их завывания меня слегка взволновали,  но, знаете ли, чем громче они
кричали, тем больше робели. Слышны были возгласы:
     "Где  Бой?",  "Бой Мулкастер с ним знаком!", "Пусть  Бой его приведет!"
Вы,  конечно,  знаете  этого бодрого  юношу  Боя  Мулкастера?  Он  постоянно
вертится возле милейшего Себастьяна. Это типичный английский лорд, каким его
представляем   себе  мы,   латиняне.   Сплошная  импозантность.  Кумир  всех
лондонских девиц. Говорят, он  с ними так высокомерен. Со страху, мой милый,
просто со страху. Дубина стоеросовая этот Мулкастер, и к тому же еще хам. Он
приезжал на пасху в Ле-Туке, и каким-то необ®яснимым  образом вышло так, что
я пригласил его погостить. Представьте, он проиграл в карты мизерную сумму и
считал,  что  за  это  я  обязан всюду за него  платить;  так вот, Мулкастер
находился в  этой толпе,  я видел сверху его нескладную фигуру и слышал, как
он говорил: "Пустое дело. Его нет дома. Может, пойдем лучше выпьем?" Тогда я
высунул  голову  в  окно  и  позвал:  "Добрый  вечер,  Мулкастер,  пиявка  и
приживальщик! Что же  вы прячетесь  среди этих юнцов?  Вы,  наверное, пришли
отдать  мне триста франков, которые я одолжил вам на ту жалкую шлюху, что вы
подцепили в Казино? Это была нищенская плата за ее труды, Мулкастер, и какие
труды! Подымитесь же сюда и возвратите мне долг, жалкий хулиган!"
     Это,  мой милый, немного их расшевелило, и  они, топоча, ринулись вверх
по лестнице. Человек шесть ворвалось ко мне в комнату, остальные топтались и
пускали слюни за дверью. Мой милый, что у них был за  вид! Они явились прямо
со своего идиотского клубного ужина и все были в цветных фраках -- наподобие
ливреи.  "Мои  милые,--  сказал  я  им,--  вы  похожи  на  ватагу  очень  уж
разгулявшихся лакеев". Тогда один из них, довольно аппетитный юноша, обвинил
меня в  противоестественно" грехе. "Мой милый,-- ответил я,-- я, может быть,
и  извращен но не ненасытен.  Возвращайтесь, когда  будете один".  Тогда они
стали крайне неприятно ругаться, и я вдруг тоже разозлился Право, я подумал,
после всего, что было, когда герцог  де Венсанн (старик Арман, разумеется, а
не Филип)  вызвал меня  в  семнадцать лет на  дуэль из-за сердечного дела (и
гораздо  больше, чем  просто  сердечного, могу  вас  уверить)  с  герцогиней
(Стефани,  разумеется,  а  не  старушкой  Поппи),-- терпеть  теперь подобную
наглость от этих  прыщавых пьяненьких  девственников...  Я  оставил  легкий,
шутливый тон и  позволил себе сказать им  несколько обидных слов. Тогда  они
начали повторять:  "Хватай его.  Тащи его к  Меркурию!"  А  у  меня,  как вы
знаете,  есть  две  скульптуры  Бранкузи  и несколько  хорошеньких  вещичек,
которые я  ценю,  и  я не  мог  допустить,  чтобы  они  буянили,  поэтому  я
миролюбиво  сказал:  "Мои  очаровательные недоумки,  если  бы вы  хоть самую
малость смыслили в сексуальной психологии,  вы  бы  понимали, что мне  будет
более чем приятно очутиться у вас в руках, толстомясые вы юнцы. Это доставит
мне  наслаждение самого предосудительного свойства. Поэтому того, кто из вас
готов  быть  моим партнером  в удовольствии, прошу  меня схватить. С  другой
стороны, если вами самими движет менее изученная и не столь распространенная
сексуальная потребность  видеть меня купающимся,  сделайте милость, любезные
олухи, тихо и мирно последуйте за мной к фонтану".
     И  знаете, у них был довольно  идиотский вид, когда я им  это сказал. Я
спустился с ними во дворик, но ни один из них ко мне даже не  приблизился. Я
забрался в фонтан, купание,  поверьте, меня  приятным  образом  освежило,  я
плескался и принимал разные позы, пока наконец они с унылым видом не побрели
прочь, и я слышал, как Бой  Мулкастер сказал:  "Все-таки мы его окунули  под
Меркурия!"  И знаете, Чарльз, именно это они будут говорить и через тридцать
лет. Когда у них у всех будут костлявые курицы-жены и кретины сыновья, такие
же  скоты, как  их  папаши,  они, напившись все  в том же  клубе  на  том же
ежегодном ужине,  облаченные все  в  те же  цветные фраки,  будут все так же
говорить, лишь  только  кто-нибудь упомянет  мое  имя:  "Да-да, мы  один раз
окунули  его под  Меркурия",  а их скотницы-дочери будут хихикать и  думать,
что,  мол, вот ведь какой  баловник были  папаша  когда-то, жаль, он  теперь
такой неинтересный. О, la fatigue du Nord! l
     1 О, северная скука! (франц.)

     Насколько мне было известно, Антони  уже приходилось и прежде принимать
подобные  ванны,  но последний эпизод,  как  видно, произвел на него сильное
впечатление, потому что за ужином он снова к нему вернулся.
     -- А вот вы  не можете себе  представить,  чтобы подобная  неприятность
произошла с Себастьяном, верно?
     -- Верно,-- сказал я. Представить себе этого я не мог.
     -- Да, у  Себастьяна обаяние.-- Он поднял  к свету бокал с рейнвейном и
повторил- -- Бездна обаяния. Знаете,  назавтра я зашел  к Себастьяну.  Думал
позабавить его повестью  о  моих  злоключениях. И  что  бы вы думали,  я там
нашел, помимо  его столь забавного игрушечного медведя? Боя Мулкастера и еще
двоих  его  вчерашних дружков. Вид  у них  был совершенно  идиотский, а  С-с
себастьян, невозмутимый, как миссис Понсоби де Томкинс  из "Панча", говорит:
"Вы,  конечно,  знакомы  с  лордом Мулкастером",  и  эти  кретины  поспешили
об®яснить: "Ах, мы  только зашли на минутку  узнать, как поживает Алоизиус",
потому что они находят игрушечного медведя таким же забавным, как и мы, или,
скажем честно, самую чуточку более забавным, чем мы. Словом, они убрались. А
я  сказал:  "С-с-се-бастьян,  разве  вы  не  знаете,  что  эти с-с-скользкие
с-сикофанты  нанесли   мне   вчера   вечером  оскорбление  и,  если  бы   не
благоприятная погода, могли бы п-п-причинить мне  сильную п-п-про-студу?" На
что он мне  ответил: "Бедняги. Вероятно, они были пьяны". Да,  он найдет для
каждого доброе слово. У него ведь такое обаяние.
     Я вижу, вас, мой милый Чарльз,  он покорил совершенно. Ну что ж, это не
удивительно. Конечно, вы знакомы  с ним не так давно, как я.  Я вместе с ним
учился  в школе. Вы не поверите, но тогда говорили, что  он просто маленькая
дрянь. Не  все, понятно, а  только  некоторые злые  мальчишки,  которые  его
хорошо знали. В Итонском клубе, разумеется, он пользовался всеобщей любовью,
и учителя  его тоже обожали.  Я думаю, все дело просто  в зависти. Он всегда
выходил  сухим  из  воды. Всех  остальных постоянно по  самым незначительным
поводам  самым  жестоким   образом  били.  Себастьяна  --  никогда.  Он  был
единственным мальчиком в моем  корпусе, которого  вообще ни  разу  не  били.
Помню как  сейчас,  каким он  был  в пятнадцать лет.  Ни единого пятнышка на
коже, когда  все  остальные,  естественно, страдали  прыщами.  Бой Мулкастер
ходил  положительно  весь в  золотухе. А Себастьян  --  нет. Или был у  него
один-единственный упрямый  нарывчик на  шее сзади?  Да, пожалуй,  один  был.
Нарцисс с единственным прыщиком. Мы с ним оба были католики  и вместе ходили
к мессе.  Он столько  времени проводил  в исповедальне, что я  диву давался,
ведь он никогда  не делал  ничего  дурного,  ничего определенно дурного,  во
всяком  случае,  не  получал наказаний. Возможно, он  просто источал обаяние
сквозь решетку исповедальни. Я  оставил школу при обстоятельствах, бросавших
на  меня тень, как  принято говорить,  хотя,  откуда пошло такое  выражение,
непонятно, по-моему,  это  весьма яркий и нежелательный  свет,  и процедура,
предшествовавшая  моему  от®езду,  включала несколько доверительных  бесед с
моим наставником. Я был весьма смущен, обнаружив, как хорошо осведомлен этот
добрый  старец. Ему были известны обо мне такие вещи,  которых не знал никто
--  кроме  разве Себастьяна.  Это  послужило мне  уроком никогда не доверять
добрым старцам -- или, может быть, обаятельным школярам?
     Возьмем  еще  одну  бутылочку  этого  вина?  Или  чего-нибудь  другого?
Чего-нибудь другого,  да?  Скажем, старого доброго бургундского? Вот видите,
Чарльз, мне известны ваши вкусы в любой области. Вам надо поехать со мной во
Францию, мой милый,  и  попить тамошних  вин. Мы поедем к сбору винограда. Я
отвезу вас погостить к  Венсаннам. Мы уже давно  с ними в мире,  а у герцога
лучший винный погреб во Франции  -- у него и  у князя де Портайона, к нему я
вас тоже отвезу  Мне кажется,  они  вас позабавят, а от вас они, безусловно,
будут без ума. Я хочу познакомить вас со всеми моими друзьями. Я рассказывал
о  вас Кокто,  он  горит нетерпением. Понимаете  ли, мой  милый  Чарльз,  вы
представляете собою весьма редкое явление, которому имя -- Художник.  Да-да,
не  принимайте  скромного вида. Под этой холодной,  флегматичной  английской
наружностью вы -- Художник. Я видел ваши рисунки, которые  вы прячете у себя
в спальне. Они изысканны. А вот вы, милый Чарльз,  как бы это выразиться, вы
не изысканны, отнюдь.  Художникам  как  людям не  свойственна  изысканность.
Изыскан я, Себастьян по своему тоже, но Художник -- это земной тип, волевой,
целеустремленный, зоркий и в глубине души с-с-страст-ный, верно, Чарльз?
     Но  у кого пользуетесь вы  признанием? На днях  я разговаривал  о вас с
Себастьяном.  "Чарльз -- художник,-- сказал я ему.-- Он рисует,  как молодой
Энгр".  И вы знаете,  что  ответил Себастьян?  "Да  да,  Алоизиус тоже очень
недурно  рисует, но, конечно,  он гораздо современнее".  Так обаятельно, так
забавно.
     Конечно,  те, у кого  есть обаяние, в мозгах  не  нуждаются. Стефани де
Венсанн четыре года назад покорила меня совершенно. Мой милый, я даже красил
ногти на ногах тем  же лаком, что и  она.  Я  говорил ее словами, прикуривал
сигарету, как она, и разговаривал по телефону совершенно ее голосом, так что
герцог  вел  со  мною  длинные  интимные беседы, принимая меня за нее.  Это,
главным образом,  и натолкнуло его на столь старомодные мысли о пистолетах и
шпагах.  Мой  отчим считал,  что  мне это  послужит превосходным уроком.  Он
надеялся,  что  таким путем  я  изживу  мои, как  он  выражался, "английские
привычки". Бедняга,  у него такие латиноамериканские взгляды. Так во