ли,  и
высовывались  из  окна, когда  поезд  --  что  случалось  довольно  часто --
останавливался в чистом поле. Потом и этот интерес у них пропал. В полдень и
второй  раз, когда стемнело,  давали  чуть  теплое  какао,  его разливали из
бидонов  нам  в  кружки  большим черпаком.  Эшелон  медленно  тащился  южной
магистралью по плоской, унылой местности.
     Основным  событием  дня  была "оперативка"  у  батальонного  командира.
Приглашение мы получили через вестового и собрались у полковника в купе, где
застали  его самого и  его ад®ютанта в касках и полной амуниции. Первыми его
словами были:
     -- Здесь у нас оперативное совещание, и каждый обязан быть одет по всей
форме.  То  обстоятельство,  что в данный момент  мы в  поезде,  значения не
имеет.-- Я подумал, что  нас выгонят, но он обвел  всех  свирепым взглядом и
заключил: -- Прошу сесть.
     -- Лагерь оставлен в позорном состоянии. Повсюду, куда я ни заглядывал,
обнаруживались  доказательства  дурного  исполнения офицерами своего  долга.
Состояние,  в каком оставляется  лагерь,--  это лучшая проверка деятельности
ротных  офицеров. Именно  от  этого зависит  добрая слава  батальона  и  его
командира. И  я,--  действительно  ли  он сказал это  или  я просто  передаю
словами  то возмущение,  которое  выражали его голос и взгляд, наверное,  он
все-таки  этого  не  сказал,--  я  не  допущу,  чтобы  моя  профессиональная
репутация  пострадала  из-за  расхлябанности  отдельных   временно  служащих
офицеров.
     Мы держали на  коленях блокноты, дожидаясь, когда надо будет записывать
распоряжения.  Более  чуткий  человек  понял  бы, что  не  сумел  произвести
желаемый эффект;  а  может быть, он это и понял, потому  что заключил  тоном
обиженного учителя:
     -- Я  прошу  всего только  добросовестного отношения. Затем,  развернув
свои заметки, стал читать:
     -- "Приказ.
     Обстановка. В настоящее время  батальон перебрасывается из  пункта А  в
пункт  В.  Переброска  производится  по крупной  железнодорожной магистрали,
представляющей опасность  в  отношении воздушных бомбардировок и  химических
атак со стороны противника.
     Задача. Моя задача -- прибыть в пункт В.
     Средства. Эшелон прибывает к месту назначения около 23 часов 15 минут".
     И так далее.
     Самое  неприятное  содержалось  в  конце  под  рубрикой  "Предписания".
Третьей роте предписывалось по прибытии эшелона  на  место приступить  двумя
взводами  к  выгрузке  батальонного  имущества  и  переброске  его  на  трех
грузовиках, имеющих  ожидать в пункте прибытия, в "район нового расположения
части; работу производить до завершения; третьему взводу  обеспечить  охрану
временного полевого склада,  а также выставить часовых по  периметру  нового
лагеря.
     -- Вопросы есть?
     -- Можно будет получить дополнительно какао для рабочей команды?
     -- Нет. Еще вопросы?
     Когда  я  рассказал  о  полученных  распоряжениях  своему  старшине, он
вздохнул;
     -- Бедная третья рота, опять нам досталось.
     И  я  услышал в  этих словах  укор  за  то, что  настроил  против  себя
батальонного командира.
     Я сообщил новость взводным.
     _  Н-да,--  растерялся  Хупер.--  Перед  ребятами  неловко.  Они  жутко
разозлятся. Что это он, где грязная работа, так обязательно нас назначает?
     -- Вы пойдете в охрану.
     --  Так-то оно так. Да как  я  найду в темноте  периметр?  Наступил час
затемнения, и  вскоре нас  опять  побеспокоил вестовой,  уныло пробиравшийся
вдоль вагонов с трещоткой в руке. "Deuxieme service!" 1,-- сострил кто-то из
сержантов пообтесаннее.
     --  Нас обрызгивают жидким  горчичным газом,-- об®явил  я.-- Немедленно
закрыть все окна.
     Затем  я сел и  написал аккуратненький рапорт о  том,  что  жертв нет и
ничего  из  ротного  имущества  не  заражено  и что  мною выделены  люди для
проведения перед выгрузкой из эшелона наружной дегазации вагона.  Как видно,
батальонного  это удовлетворило, потому что  больше он нас  не дергал. Когда
совсем стемнело, мы уснули.
     Наконец,  с  большим  опозданием,  мы  прибыли  на  наш  раз®езд.  Ради
соблюдения  военной  тайны и в целях лучшей боевой подготовки нам  надлежало
сторониться платформ  и  вокзалов.  Прыжки  в  темноте с подножки вагона  на
шлаковую насыпь повлекли за собой неизбежные беспорядки и увечья.
     --  Построиться на дороге под откосом! Капитан Райдер, третья рота, как
всегда, не торопится.
     -- Да, сэр, у нас там кое-какие сложности с известью.
     -- С известью?
     -- Для наружной дегазации вагонов, сэр.
     --  О, какая добросовестность. Можете этим ограничиться и приступайте к
делу.
     Мои хмурые полусонные солдаты, бренча снаряжением, строились на дороге.
Скоро взвод Хупера ушел, маршируя,  во тьму; я разыскал трехтонки, расставил
солдат цепочкой по крутому откосу, чтобы передавать грузы из рук в руки;
     и вот уже, занятые какой-то осмысленной деятельностью, все
     1   Вторая   очередь!   (франц.)   --  приглашение   второй   смены   в
вагон-ресторан.

     приободрились. Первые полчаса я  работал вместе  с ними, потом вышел из
цепочки, потому  что появился мой помкомроты,  выехавший к нам  навстречу  с
первым разгруженным грузовиком.
     -- Лагерь недурен,-- доложил он.--  Большой барский  дом, и даже  пруды
есть.  Еще постреляем уток,  если повезет.  Рядом  деревня  с одним питейным
заведением  и почтой. Никаких городов  на  много миль вокруг. Я занял на нас
двоих отдельный домик.
     К  четырем часам утра работа была кончена.  Я ехал последним грузовиком
по извилистой проселочной дороге,  и свисающие  ветви деревьев  хлестали  по
ветровому стеклу;  в  каком-то  месте  мы свернули с  дороги  и  поехали  по
под®ездной аллее; потом  в каком-то месте выехали  на открытое пространство,
где сходились  две  аллеи;  здесь, в кольце зажженных  керосиновых  фонарей,
грудой лежало наше снаряжение. Мы разгрузили последний грузовик и наконец-то
под низким черным  небом,  из которого начал сеяться мелкий дождь, пошли  за
провожатыми на свои квартиры.
     Я  спал,  пока денщик не разбудил меня, а тогда устало  поднялся, молча
побрился и, только уходя, обернулся с порога и спросил своего помкомроты;
     -- А как эта местность называется?
     Он ответил;  и  в ту же  секунду  словно кто-то выключил радио и голос,
бубнивший  у меня  над  ухом беспрестанно, бессмысленно день  за днем, вдруг
пресекся; наступила великая тишина,  сначала  пустая, но постепенно, по мере
того как возвращались ко мне потрясенные чувства, наполнившаяся сладостными,
простыми, давно забытыми звуками, ибо он назвал имя, которое было мне хорошо
знакомо, волшебное  имя такой древней  силы, что при одном только  его звуке
призраки всех этих последних тощих лет чредой понеслись прочь.
     Я вышел и в смятении и трепете  остановился за порогом. Дождь кончился,
облака  низко и  тяжело  висели над  головой. Было тихое утро, дым  лагерной
кухни столбом  поднимался к свинцовому  небу. По склону  холма, скрываясь из
глаз  за  поворотом,  тянулась  дорога,  некогда  засыпанная  щебнем,  затем
заросшая травой, теперь же раскатанная и  разбитая в  жидкую грязь, а по обе
стороны от нее  стояло и лежало железо,  и оттуда  доносился, стук, и шум, и
свист,  и крики -- все звуки зверинца, какие издает батальон, начиная  новый
день.  А  дальше  вокруг нас  еще  более знакомый  расстилался  изумительный
искусственный  ландшафт.  Мы находились  в замкнутой,  отгороженной от  мира
неширокой долине. Наш лагерь был  разбит на одном  ее отлогом склоне; еще не
тронутый  противоположный  склон  поднимался прямо  перед  нами  к  близкому
дружественному горизонту,  а  между нами протекала речка  --  Она называлась
Брайд  и  брала  начало  всего  в  каких-нибудь  двух  милях  отсюда,  возле
живописной  фермы, носившей название  Брайдспринг,  куда  мы нередко  ходили
пешком после  обеда; ниже,  перед тем как  слиться с Эвоном, она становилась
внушительной рекой, а здесь, перегороженная  плотинами, разливалась, образуя
три  пруда, один -- как мокрая сланцевая плитка  в камышах, зато  два других
широко  и  свободно вмещали  в себя отражения облаков  и могучих  прибрежных
буков.  В лесу  росли одни дубы и буки: дубы --  черные, голые, буки -- чуть
припорошенные зеленью  лопнувших  почек; купы деревьев  живописно  и  просто
обступали  те маленькую  зеленую прогалину,  то  широкую  зеленую  поляну --
паслись ли еще на них пятнистые олени? -- а у  воды, чтобы взгляд не блуждал
бесцельно, был построен дорический храм и  последний водослив венчала увитая
плющом  арка.  Все это  было  распланировано, выстроено и  посажено  полтора
столетия тому назад, чтобы примерно к нашему времени достигнуть расцвета.
     С того места, где я стоял, дом был не  виден за  зеленым бугром, но я и
без того знал, где и  как он расположен, укрытый  кронами  лип, точно спящая
лань папоротниками.
     Подошел откуда-то взявшийся Хупер и откозырял мне на свой неподражаемый
-- хотя подражать пытались  многие,-- особый лад.  Лицо его было серо  после
ночного бдения, и побриться он еще не успел.
     -- Нас сменила вторая рота. Я послал ребят привести себя в порядок.
     -- Хорошо.
     -- Дом вон там, за поворотом.
     -- Да,-- ответил я.
     --  На будущей неделе в нем разместится штаб бригады. Ничего  квартира.
Просторная.  Я  только оттуда  -- осматривал, Очень живописно,  я бы сказал.
Интересно,  там пристроена вроде  католическая  часовня, так в ней,  когда я
заглянул, по-моему, шла служба -- один только падре и еще какой-то старикан.
А я влез как дурак. Мне это ни с какого боку, скорее по вашей части.
     Вероятно,  ему  показалось, что я  не  слушаю.  И  в  последней попытке
возбудить мой интерес он добавил:
     -- И еще там здоровенный фонтанище перед главным входом,-- камни, камни
и разное зверье высечено. Вы такого в жизни не видели.
     -- Видел, Хупер. Я бывал здесь раньше.
     Эти  слова  отдались  у  меня  в  ушах,  повторенные   громким  эхом  в
подземельях моей темницы,
     -- Ну, тогда  вы  сами все здесь знаете. Я пошел, надо привести  себя в
порядок.
     Я бывал здесь раньше, я сам все здесь знал.


         * Книга первая. ET IN AъCADIA EGO * 


        Глава первая

     Я бывал  здесь раньше, сказал я;  и  я  действительно  уже бывал здесь;
первый  раз  -- с  Себастьяном,  больше  двадцати  лет назад,  в безоблачный
июньский день, когда канавы пенились цветущей таволгой и медуницей, а воздух
был густо напоен  ароматами лета; то был  один  из редких  у  нас  роскошных
летних дней, и, хотя после этого я приезжал сюда еще множество раз при самых
различных  обстоятельствах,  о  том, первом  дне вспомнил  я  теперь, в  мой
последний приезд.
     В тот день я тоже не подозревал, куда еду. Была Гребная неделя. Оксфорд
-- теперь похороненный в памяти и утраченный невозвратимо, как земля Лион 2,
ибо с такой бедственной быстротой нахлынули перемены,-- Оксфорд был еще в те
времена  городом старой гравюры. По его  широким  тихим улицам  люди ходили,
беседуя,  как  при  Джоне  Ньюмене;  осенние туманы,  серые  весны  и редкая
прелесть ясных летних  дней -- подобных  этому дню, когда каштаны в  цвету и
колокола  звонко  и чисто вызванивают над шпилями  и  куполами,--  все мирно
дышало там  столетиями  юности.  Здесь,  в этой  монастырской тиши, особенно
звонко раздавался наш веселый смех и далеко разносился над гудением жизни. И
вот сюда, в строгий монаше-
     1 И я в Аркадии (лат ).Родина Тристана из легенд о Тристане и Изольде.

     ский Оксфорд, на гребную неделю хлынула толпа представительниц женского
пола числом  в несколько сот человек,  они  щебетали и семенили по булыжнику
мостовых и по ступеням старинных лестниц, осматривали  красоты архитектуры и
требовали развлечений, пили крюшон,  ели  сандвичи  с огурцом,  катались  на
лодках и стайками шли с берега на факультетские баржи и вызывали в "Изиде" и
Студенческом союзе взрывы неумеренного и неуместного опереточного веселья, а
под  церковными сводами  --  непривычное  высокоголосое  эхо.  Эхо вторжения
проникало во все закоулки, в моем  же колледже было не эхо, а самый источник
неприличия: мы давали бал. На внутреннем дворике,  куда  выходили  мои окна,
натянули тент и  сколотили  дощатый настил, вокруг привратницкой  расставили
горшки с  пальмами и  азалиями, да еще в довершение всего один преподаватель
на  втором этаже,  мышеподобный  человек, имевший  отношение к естественному
факультету, уступил свои комнаты под женскую  гардеробную,  о чем  саженными
буквами  провозглашало  возмутительное  об®явление,  прибитое  в  нескольких
дюймах  от  моего  порога.  Больше  всех  негодовал  по  этому   поводу  мой
университетский служитель.
     -- Джентльмены без дам в течение ближайших нескольких дней приглашаются
по возможности принимать пищу на стороне,-- сокрушенно об®явил он.--  Будете
обедать дома?
     -- Нет, Лант.
     -- Это, они говорят, нужно, чтобы  разгрузить служителей.  И впрямь  до
зарезу необходимо. Мне,  например,  поручено купить подушечку для булавок  в
дамскую  гардеробную. С чего это они затеяли танцы? Никак в толк не  возьму.
Раньше  на  Гребную  неделю  никогда  не  было  никаких  танцев.  На  Память
основателей -- другое дело, потому на каникулы приходится, но  на Гребную --
никогда. Как будто  мало им чая и катания на реке. Если спросите меня,  сэр,
так это все из-за  войны. Ничего бы такого не случилось, когда б не война.--
Был 1923 год, и для Ланта, как и для тысяч других, после четырнадцатого года
все  безнадежно  изменилось к  худшему.-- Ежели  примерно  вино  к  ужину,--
продолжал он, по  своей всегдашней привычке  то появляясь в дверях, то вновь
выходя из комнаты,-- или там два-три джентльмена в гости к обеду, это уж как
положено.  Но не танцы. Это все завелось, как джентльмены вернулись с войны.
Возраст их  уже вышел, а они не разбираются, что да как, и учиться не хотят.
Истинная  правда.  Есть такие, что  ходят на танцы с городскими в  Масонский
дом, ну,  до этих прокторы  скоро доберутся, помяните мое слово...  А вот  и
лорд Себастьян,  сэр. Ну, мне недосуг тут стоять  и разговаривать, надо идти
за подушечками для булавок.
     Вошел Себастьян  --  серебристо-серая  фланель, белый крепдешин,  яркий
галстук -- мой, между прочим,-- с узором из почтовых марок.
     -- Чарльз, что это,  скажите на  милость,  происходит у вас в колледже?
Цирк?  Я  видел все,  кроме  слонов.  Признаюсь, весь  Оксфорд  вдруг весьма
неприятно  преобразился.  Вчера  вечером он  кишмя  кишел Женщинами.  Идемте
немедленно, я  должен вас спасти. У меня есть автомобиль, корзинка земляники
и бутылка  "Шато-Перигей",  которого  вы никогда  не  пробовали,  потому  не
притворяйтесь. С земляникой оно восхитительно.
     -- Куда мы едем?
     -- Навестить одного человека.
     -- По имени?
     --  Хокинс. Захватите денег, на  случай если  нам вздумается что-нибудь
купить. Автомобиль принадлежит некоему лицу по фамилии Хардкасл. Вернете ему
обломки, если я разобьюсь и погибну -- я не очень-то умею водить машины:
     За оранжереей, в которую обращена была наша привратницкая, по выходе из
ворот  нас  ждал   открытый  двухместный   "моррис-каули".  За  рулем  сидел
Себастьянов плюшевый медведь.  Мы посадили  его  посередине:  "Позаботьтесь,
чтобы  его  не  укачало",--  и  тронулись  в  путь.  Колокола  Святой  Марии
вызванивали девять; мы удачно избегли столкновения со священником при черной
шляпе и белой бороде, задумчиво  катившим на велосипеде прямо нам  навстречу
по правой стороне  улицы, пересекли  Карфакс, миновали  вокзал и  вскоре уже
ехали  по  дороге  на  Ботли  среди полей  и  лугов;  в те  дни поля  и луга
начинались совсем близко.
     -- Не правда ли, как еще рано!--сказал Себастьян.--  Женщины еще заняты
тем, что  там они с  собой делают, прежде чем спуститься к завтраку. Лень их
сгубила. Мы успели удрать. Да здравствует Хардкасл!
     -- Кто бы он ни был.
     -- Он думал,  что едет с нами. Лень и его сгубила. Я ему яснс сказал: в
десять. Это один очень мрачный человек из нашего колледжа. Он  живет двойной
жизнью. По крайней мере так я предполагаю. Нельзя же всегда,  днем и  ночью,
оставаться Хардкаслом, верно? Он 6ы давно умер. Он говорит, что знает  моего
отца, а этого не может быть.
     -- Почему?
     -- Папу никто не знает. Он отверженный. Разве вы не слышали?
     -- Как жаль, что ни  вы,  ни я не умеем петь,-- сказал я. В Суиндоне мы
свернули с шоссе и некоторое время ехали между коттеджами из тесаного камня,
стоявшими за низкими оградами из светлого песчаника. Солнце поднималось  все
выше.  Часов в  одиннадцать Себастьян неожиданно с®ехал с дороги на какую-то
тропу и затормозил. Уже припекало настолько, что самое время было укрыться в
тени. На  ощипанном овцами пригорке  под сенью  раскидистых  вязов  мы с®ели
землянику  и  выпили вино  -- которое, как и сулил  Себастьян, с  земляникой
оказалось восхитительным,--  раскурили толстые  турецкие  сигареты и  лежали
навзничь -- Себастьян глядя вверх в густую листву, а я вбок, на его профиль,
между  тем  как  голубовато-серый дым подымался  над нами, не колеблемый  ни
единым дуновением,  и терялся  в голубовато-зеленой тени  древесной кроны  и
сладкий  аромат табака смешивался ароматами  лета, а пары душистого золотого
вина словно приподнимали нас на палец над землей, и мы парили в  воздухе, не
касаясь травы.
     -- Самое подходящее место, чтобы зарыть  горшок золотых монет,-- сказал
Себастьян.-- Хорошо бы всюду, где был счастлив, зарывать в  землю что-нибудь
ценное,   а   потом   в  старости,  когда  станешь  безобразным  и   жалким,
возвращаться, откапывать и вспоминать.
     Я был студентом уже третий семестр, но  свою жизнь в Оксфорде я датирую
со времени моего знакомства с Себастьяном, происшедшего случайно в  середине
предыдущего семестра. Мы  числились в  разных  колледжах и были выпускниками
разных школ. Я вполне мог провести в университете все три или четыре  года и
никогда с ним  не встретиться,  если бы не случайное стечение обстоятельств:
однажды вечером он сильно напился в моем  колледже, а я жил на первом этаже,
и мои окна выходили на внутренний дворик.
     Об  опасностях  этого жилища  меня  специально предупреждал  мой  кузен
Джаспер;   когда  я  обосновался  в  Оксфорде,  он  один  -  из  всех  наших
родственников  счел меня  достойным  об®ектом для  своего  руководства. Отец
никаких  советов  мне  не давал.  Он, как  всегда,  уклонился  от серьезного
разговора. Единственный раз  он  завел  речь  на  эту тему,  когда  до моего
от®езда в  университет оставалось  каких-нибудь две недели, заметив  как  бы
вскользь и не без ехидства;
     -- Я говорил о тебе. Встретил в "Атенеуме" твоего будущего ректора. Мне
хотелось  говорить об  идее бессмертия  у  этрусков, а ему  --  о популярных
лекциях для рабочих, вот мы  и пошли на компромисс и разговаривали о тебе. Я
спросил его, какое содержание тебе назначить. Он  ответил: "Три сотни в год,
и ни в коем  случае  не давайте  ему ничего сверх  этого.  Столько  получает
большинство".  Но я подумал, что  его совет  едва  ли хорош. Я в свое  время
получал больше, чем  многие, и, насколько помню, нигде и никогда эта разница
в несколько сотен фунтов не имела такого  значения для популярности и веса в
обществе.  У  меня была  сначала  мысль определить  тебе шестьсот  фунтов,--
сказал  мой  отец,  слегка  посапывая, как  он делал  всегда,  когда  что-то
казалось  ему забавным,-- но я подумал, что,  если ректор случайно  об  этом
узнает, он  может  усмотреть здесь нарочитую невежливость. Поэтому  даю тебе
пятьсот пятьдесят.
     Я поблагодарил его.
     -- Да-да, конечно, я тебя слишком балую, но это все деньги из капитала,
так  что... А теперь  я,  видимо, должен дать  тебе наставления.  Мне самому
никто наставлений не  давал, не  считая твоего дяди Элфрида.  Вообрази себе,
летом перед моим  поступлением