начало всей моей дальнейшей карьере.
     Я начал с парадной гостиной,  так как им не  терпелось вывезти  мебель,
стоявшую там со дня постройки  дома. Это была длинная симметричная комната в
изысканном адамовском стиле с двумя великолепными окнами в нишах, выходящими
на Грин-парк. В тот час, когда я приступил к работе, заливавший комнату свет
заходящего  солнца  был пронизан нежно-зелеными отблесками свежей  листвы за
окном.
     Я  в карандаше  разметил  перспективу  и аккуратно нанес  все детали. Я
медлил приниматься за краски, как медлит ныряльщик у  самой воды: но  вот  я
погрузился  в  божественную стихию,  ушел с  головой  и  испытал  восторг  и
восхитительную легкость. Обычно я писал маслом медленно и тщательно -- в тот
день,  и весь  следующий день, и  день,  следующий за этим, я работал  очень
быстро.  Действия  мои  были  безошибочны.  По  окончании  каждого  куска  я
останавливался, трепеща, не решаясь начать следующий, точно игрок из страха,
как бы удача вдруг не изменила и весь выигрыш не исчез без  следа. Пятно  за
пятном,  минута  за  минутой   вещь  оживала.  Я  не  испытывал  трудностей;
прихотливая   многоплановость   света   и  цвета  обернулась   гармоническим
единством; нужный оттенок отыскивался на моей  палитре именно там, куда я за
ним тянулся; каждый завершенный мазок кисти,  казалось, был на этом месте от
века.
     -- Можно мне побыть тут и посмотреть? Я обернулся и увидел Корделию.
     -- Можно,-- ответил я,--  только не разговаривайте.-- И  сразу забыл  о
ней, не прерывая  больше работы, покуда померкший  свет  солнца  не принудил
меня положить кисти.
     -- Замечательно, должно быть, уметь такое.
     А я не помнил, что она здесь.
     -- Да.
     Я  все еще не мог оторваться  от полотна, хотя солнце село  монохромные
сумерки  заливали комнату. Я снял картина с мольберта, поднес к  окну, потом
снова  поставил  и подсветил  какую-то  тень.  И вдруг,  ощутив  бесконечную
усталость в мозгу в  глазах, в  спине и в руке, все  отложил  и повернулся к
Корделии.
     Ей было уже пятнадцать лет, и она очень вытянулась за эти полтора года.
Она не  обещала  стать,  как Джулия,  красавицей  Кватроченто, в ее лице уже
теперь  проглядывали  брайдсхедовские черты  --  чуть длинноватый нос,  чуть
выступающие скулы. Она была в трауре по матери.
     -- Уф-ф, устал,-- сказал я.
     -- Еще бы. Она готова?
     -- Практически. Завтра утром еще раз по ней npoйдусь.
     -- А вы знаете, что уже давно время  ужинать? В доме нет никого, кто бы
мог   хоть  что-нибудь  приготовить.  Я   только  сегодня  приехала   и   не
предполагала, что здесь  уже  все в таком запустении. Вам очень  не  хочется
повести меня куда-нибудь поужинать?
     Мы вышли с заднего под®езда и в сумерках пошли через парк к "Ритцу".
     -- Вы .виделись с Себастьяном? Он и теперь не хочет вернуться домой?
     Я и не предполагал, что она так много понимает, и сказал ей об этом.
     -- Видите ли, я люблю его  больше всех,-- ответила она.-- Грустно как с
Марчерсом, правда?  А вы знаете, что на  его месте хотят  построить доходный
дом и Рекс собирался снять, как он выражался, "особняк" на крыше? Правда, на
него похоже? Бедная Джулия. Это было для лее уж слишком. Он ничего не понял,
он думал, ей будет приятно сохранить связь со своим старым домом. Быстро все
как-то кончилось, правда? Оказывается, папа давно в страшных долгах. Продажа
Марчерса дала  ему возможность  уладить  свои  дела, и, кроме того,  это еще
принесет бог  знает сколько экономии на ренте.  Но все-таки,  по-моему, жаль
его сносить. А  Джулия  говорит,  пусть  лучше  сносят,  чем  там  поселится
кто-нибудь чужой.
     -- А что будет с вами?
     --  Да,  действительно   это  вопрос.   Имеется   множество   различных
предложений. Тетя  Фанни Роскоммон хочет, чтобы я жила у  нее. Потом  Рекс и
Джулия поговаривают о том, чтобы занять половину Брайдсхеда и жить там. Папа
назад не вернется.  Мы  думали, может быть, он захочет, но нет. А  часовню в
Брайдсхеде  епископ  и  Брайди закрыли; реквием по маме  был  там  последней
службой.  Когда ее похоронили, священник вернулся  -- я была там одна, он, я
думаю, меня  не заметил,-- снял  алтарную  плиту  и положил к себе  в сумку;
потом сжег куски ваты со  святым  мирром  и выбросил пепел  за порог,  вылил
святую воду из чаши,  задул  светильник в алтаре и оставил дарохранительницу
распахнутой  настежь и пустую, словно теперь всегда будет страстная пятница.
Для вас это все, наверное, одни слова, бедный агностик Чарльз?
     Я подождала там, покуда  он уйдет, и тогда вдруг оказалось, что никакой
часовни больше нет,  а есть просто очень  странно убранная  комната. Не могу
передать, как это было. Вы никогда не были на Tenebrae1?
     -- Нет.
     --  Жаль.  Если  б  были,  вы бы поняли, что чувствовали  евреи,  когда
разрушили  их храм. "Quomodo seclet  sola civitas...". Красивый распев. Надо
бы вам сходить хоть один раз послушать.
     -- Все еще пытаетесь обратить меня, Корделия?
     -- Нет-нет. С этим  тоже  покончено. А  знаете,  что папа сказал, когда
стал католиком? Мама мне рассказывала. Он ей  сказал: "Вы возвратили мой род
к вере  наших  предков". Слишком выспренне, правда? Каждому  свое. Ну да все
равно наша семья не выказала особого постоянства, ведь верно? Он сам  отошел
от веры, и Себастьян отошел, и Джулия. Только, знаете, бог  не даст  им уйти
совсем.  Помните  рассказ, который  читала  нам  мама  в  тот  вечер,  когда
Себастьян впервые  напился,-- и в тот,  другой,  страшный вечер? Патер Браун
сказал примерно так: "Я изловил его -- вора  -- с помощью скрытого  крючка и
невидимой лесы, которая достаточно длинна, чтобы он мог зайти на край света,
но все равно притянет его назад, стоит только дернуть за веревочку".
     Мы почти  не упоминали о ее матери. Все время, пока шел этот  разговор,
Корделия с аппетитом ела. Потом она спросила:
     Католическая  служба  в  страстной  четверг,  пятницу  и  субботу. "Как
одиноко спит город " (лат.) -- первый стих из библейского "Плача Иеремии".

     --  Вы   видели  в   "Таймсе"  стихотворение   сэра   Адриана  Порсона?
Удивительно,  он  знал ее лучше  всех --  ведь  он всю  жизнь ее любил -- и,
однако же, кажется,  будто это вовсе и не о ней написано. Из нас всех у меня
были с нею самые хорошие  отношения, но и  я, наверное, никогда не любила ее
по настоящему. Так, как она хотела и как заслуживала. И это странно,  потому
что по натуре я очень любящая.
     -- Я никуда не был близко знаком с вашей матерью.
     --  Вы ее  не  любили. Мне иногда кажется, что, когда  хотят ненавидеть
бога, ненавидят нашу маму.
     -- Я вас не понял, Корделия.
     --  Ну, видите ли, она была мученица, но не  святая. Святую ведь нельзя
ненавидеть,  верно? Тем более бога.  Вот и выходит, когда  хотят  ненавидеть
бога  и его  святых  праведников, ищут  кого-нибудь  похожего на самих себя,
представляют себе, будто это бог, и ненавидят. Вы, наверно, думаете, что все
это чушь?
     -- Я уже один раз слышал нечто подобное от совсем другого человека.
     --  О, я говорю вполне серьезно.  Я об этом долго думала. По моему, это
многое об®ясняет в судьбе бедной мамы.
     И это странное  дитя  с утроенной  энергией вновь набросилось  на  свой
ужин.
     -- Первый раз  ужинаю в ресторане  одна со знакомым, - сказала  она.  И
позднее:
     --  Когда Джулия  узнала, что Марчерс продают,  она  сказала  "Бедняжка
Корделия.  Значит, все-таки не  будет ей там первого бала".  Это у нас с ней
была  любимая тема  --  мой первый  бал  в Марчерсе. И  еще  --  как я  буду
подружкой у нее на свадьбе. Из этого тоже ничего не получилось. Когда давали
бал для  Джулии, мне разрешили побыть внизу один час,  я  сидела в уголке  с
тетей Фанни,  и  она  мне  сказала: "Через шесть лет  все  это достанется  и
тебе..." Я надеюсь, что у меня окажется призвание.
     -- Что это значит?
     -- Это значит, я смогу быть монахиней. Если вы не призваны,  ничего все
равно  не получится, как бы вы ни хотели этого,  а если призваны, вам никуда
не деться, хотите или нет.  Брайди думает, что призван, но ошибается. Раньше
я думала, что  Себастьян призван, но не хочет,  а теперь не знаю.  Все вдруг
так резко переменилось.
     Но я не мог слышать этих монастырских разговоров. В тот день я держал в
руке вдруг ожившую кисть -- я вкусил от великого, сочного пирога творчества.
Я был в тот вечер человеком Ренессанса -- Ренессанса по Роберту Браунингу. Я
бродил  по улицам Рима  в  генуэзском  бархате  и видел  звезды сквозь трубу
Галилея,--  и  я  с презрением отвергал нищенствующих  братьев,  их  пыльные
фолианты и запавшие, завистливые глаза, их заумные схоластические речи.
     -- Вы полюбите,-- сказал я.
     --  Упаси меня  бог. Как вы думаете, можно  мне  с®есть еще одну  такую
чудную меренгу?

         * Книга третья. "СТОИТ ТОЛЬКО ДЕРНУТЬ ЗА ВЕРЕВОЧКУ" * 


        Глава первая

     Моя тема -- память, этот крылатый призрак, взлетевший надо мною однажды
пасмурным военным утром.
     Эти воспоминания, которые и есть моя жизнь -- ибо ничто в сущности,  не
принадлежит  нам, кроме прошлого,-- были  со мной всегда. Подобно голубям на
площади  Святого Марка, они были повсюду, под ногами, в одиночку, парочками,
воркующими  стайками, кивая,  расхаживая, мигая,  топорща шелковые перья  на
шее,  опускаясь,  когда  я  стоял  совсем  тихо  прямо  мне на плечо  и даже
склевывая раскрошенное печенье  у меня с губ, покуда гулкий пушечный выстрел
вдруг  не возвестил полдень, и вот  уже  в  трепете и  блеске  крыл мостовая
опустела, а небо над головой закрыла темная крикливая птичья  туча. Так было
и в то военное утро.
     Целых  десять мертвых лет  после того вечера  с Корделией|  меня влекло
вперед по дороге, внешне изобилующей событиями и переменами, но за весь этот
срок я ни разу -- кроме, пожалуй, отдельных мгновений за мольбертом, да и те
случались все реже по  мере  того, как проходило время,-- ни разу не ожил до
конца, как я был жив, когда дружил с Себастьяном. Я полагал, что это юность,
а  не сама жизнь уходит от  меня. Меня поддерживала работа, ибо я избрал то,
что мне хорошо  удавалось,  в чем  я постоянно  совершенствовался  и от чего
получал  удовлетворение;  к  тому  же  как-то  так  вышло,  что  этим  видом
деятельности, кроме меня, в те годы никто не занимался. Я стал архитектурным
живописцем.
     Больше даже,  чем произведения великих архитекторов, нравились  здания,
которые безмолвно разрастались от столетия  к столетию, улавливая и сохраняя
все лучшее  в каждом  поколении и  предоставляя  времени обуздывать  гордыню
художника   и  вульгарность  обывателя  и   подправлять   корявости   тупого
ремесленника.  Англия изобиловала  такими  зданиями,  последнее  десятилетие
своего  величия  англичане  словно  очнулись  и   осознали  то,  что  раньше
воспринималось  ими  как  нечто  само  собой  разумеющееся,  и  отдали  дань
собственным  достижениям уже  на пороге их гибели. Отсюда  мое  процветание,
значительно  превзошедшее  мои  заслуги;  в  моих  работах  не  было  особых
достоинств,  кроме постоянно совершенствующейся техники, любви  к предмету и
независимости от ходячих мнений.
     Финансовый   кризис  тех  лет,  обрекший   на   бездеятельность  многих
живописцев,  только  способствовал  моему  успеху,  что  само  по себе  было
признаком  заката.  Когда водные источники пересыхают, жаждущие  гоняются за
миражами. После первой выставки  меня стали приглашать во  все концы страны,
для того чтобы писать портреты с домов, которым предстояло быть покинутыми и
обесцененными, самый  мой приезд нередко  всего  на несколько шагов опережал
появление аукционера, служа как бы первым вестником смертного приговора.
     Я   опубликовал  три   роскошных  альбома  --   "Загородные   усадьбы",
"Английские дома" и  "Деревенская и провинциальная архитектура",-- и  каждый
разошелся в  тысяче  экземпляров  по цене пять  гиней. Заказчики  мои  почти
всегда  оставались  довольны,  так  как  между  нами не было  расхождений во
взглядах; и они и я стремились к одному и  тому же.  Но с  годами  я начал с
горечью  ощущать утрату  того,  что  когда-то  познал  в  парадной  гостиной
Марчмейн-хауса и потом еще два  или три раза,--  некоего  напряжения чувств,
полной отрешенности и веры в то,  что не рукою единой вершится дело,-- иначе
говоря, утрату вдохновенья.
     В поисках этого  меркнущего  света я,  как  в  классической  древности,
нагруженный  параферналиями  своего  ремесла,  отправился  на  два  года  за
границу, дабы освежиться среди  чужого  искусства.  Поехал я не в Европу, ее
сокровища  были  в надежной  сохранности,  в  слишком  надежной сохранности,
запеленутые  и   перепеленутые   заботами  знатоков,  сокрытые  от  взглядов
привычным благоговением. Европа могла подождать. Для Европы еще будет время,
думал я,  ведь  не за  горами  те дни,  когда я  буду нуждаться  в человеке,
который бы уста  навливал мой мольберт и  носил за мною  краски; когда я  не
рискну удалиться больше чем на час ходьбы от комфортабельного отеля; когда я
буду нуждаться в прохладном ветерке и  мягком солнечном свете; и вот тогда я
обращу мои старые  глаза к Италии и  Германии. Теперь же,  пока у  меня есть
силы, я  отправлюсь в дикие страны, где человек покинул  свой пост и джунгли
подбираются обратно к своим былым твердыням.
     И вот я выехал в путь и два года путешествовал по Мексике и Центральной
Америке -- в мире, который располагал всем,  в чем я нуждался, и должен был,
после  холлов и парков, послужить для меня живительной переменой и  исцелить
мой душевный  разлад. Я  искал утраченное,  вдохновение среди  разграбленных
дворцов, и  заросших бурьяном монастырей,  и заброшенных  храмов, где спящие
вампиры свисали под куполами  наподобие  диковинных стручков и  только  одни
муравьи неустанно трудились, подтачивая  резные  скамьи;  среди  городов,  к
которым  не  вели никакие дороги, и гробниц, под чьими  сводами пряталось от
дождей одинокое,  истерзанное малярией индейское семейство.  Там, с большими
трудами  преодолевая болезни,  а порой и опасности,  я сделал первые рисунки
для "Латинской Америки". Каждые несколько недель я выбирался на отдых в зону
коммерции и туризма, отдыхал, устраивал студию,  переносил на  полотна  свои
зарисовки, аккуратно их запаковывал  и отправлял нью-йоркскому агенту, а сам
со своей малочисленной свитой снова удалялся в пустыню.
     Я  не  очень заботился  о поддержании связи с Англией.  Куда мне  лучше
поехать, я узнавал на месте и определенного, заранее составленного  маршрута
не имел, так  что часть адресованных  мне писем вообще меня  не достигла,  а
остальные  скапливались  где-нибудь, покуда их  не  оказывалось  больше, чем
можно было прочесть в  один присест.  Я прятал пачку писем в  мешок и  потом
читал на досуге, когда вздумается,  при этом  обычно в обстановке, настолько
им не соответствующей -- раскачиваясь в гамаке под сеткой при свете "летучей
мыши"; спускаясь  в лодке вниз по реке, пока слуги на корме  лениво  поводят
веслом, не давая лодке уткнуться носом в берег, а темные воды катятся вперед
вместе  с  нами под зеленой  сенью  огромных  деревьев  и обезьяны  верещат,
освещенные   солнцем  среди  цветов  на  крыше  джунглей;  или  на   веранде
гостеприимного  ранчо,  под  бряканье  кусочков льда  в стакане  и игральных
костей  на  столе, любуясь, как  цепной оцелот резвится у своей конуры перед
домом,--  что   они  казались   голосами,  почти  бессмысленными   в   своей
отдаленности; их содержание проходило через меня, не сбавляя следов, подобно
откровенностям  случайных  попутчиков,  от  которых  никуда  не  денешься  в
американских железнодорожных вагонах.
     Но  несмотря на такую изоляцию и  на  это  продолжительное пребывание в
чужих краях,  ничто не изменилось,  по-прежнему это  был не весь я, а только
одна сторона моей личности.  Через  два  года  я  расстался  с  экзотическим
существованием, снял тропический наряд и, как было предусмотрено, вернулся в
Нью-Йорк.  Улов  мой  был немал -- одиннадцать полотен и  больше  пятидесяти
зарисовок,-- и когда я в конце концов выставил их в Лондоне,  художественные
критики,  многие  из   которых  прежде  отзывались  о  моем  успехе  не  без
снисходительности, признали теперь в моей работе новые, более глубокие ноты.
"Мистер Райдер,-- писал самый уважаемый среди них,-- взыграл, словно молодая
форель, приняв подкожную ин®екцию иной культуры, и раскрыл нам новые могучие
грани в  перспективе своих  возможностей... Нацелив  откровенно-традиционную
батарею своей элегантности и эрудиции на мальстрем варварства, мистер Райдер
наконец нашел себя как художник".
     Лестные слова, но как далеки они были от истины! Моя жена, приехавшая в
Нью-Йорк для встречи со мною, увидев плоды двух лет  нашей раздельной жизни,
развешанные  в   конторе   моего   агента,  выразила  их  сущность  удачнее.
"Конечно,--  сказала  она,-- я понимаю,  это совершенно блестящие  работы и,
право, даже красивые на свой зловещий лад, но как-то чувствуется, что это не
совсем ты".
     В  Европе  мою жену нередко принимали за американку из-за ее  броской и
элегантной  манеры  одеваться  и  своеобразно  гигиенического  характера  ее
красоты; в Америке  она обрела чисто английскую кротость и сдержанность. Она
приехала  в Нью-Йорк  на два  дня раньше меня и была  на пристани, когда наш
пароход бросил якорь.
     -- Ах, как долго тебя не было,-- нежно сказала она, когда мы обнялись.
     Она не принимала участия в моей экспедиции; знакомым она об®ясняла, что
там неподходящий климат и что дома у  нее сын. А теперь еще и дочь, заметила
она  скромно, и мне вспомнилось,  что  действительно  об этом шла речь перед
моим от®ездом как о дополнительном соображении, почему ей  не следует ехать.
Было об этом что-то и в ее письмах.
     --  По-моему,  ты  не  читал  моих  писем,-- мягко  сказала она  поздно
вечером, когда  после шумного ужина в ресторане и нескольких часов  в кабаре
мы наконец остались одни у себя в номере.
     -- Много писем не дошло. Я отлично помню, как ты писала, что нарциссы в
саду  --  просто  мечта, что новая няня -- сокровище,  а кровать  с  пологом
начала  прошлого  века -- находка. Но  положительно не помню, чтобы  ты  мне
писала, что назвала своего младенца Каролиной. В честь чего это?
     -- В честь Чарльза, разумеется.
     -- А-а.
     --  Я выбрала в  крестные  матери Берту  Ван Холт. По-моему, в крестные
матери она очень подходит. Как ты думаешь, что она подарила?
     -- Берта Ван Холт известная скупердяйка. Что же?
     --  Сувенир  за пятнадцать  шиллингов в  виде  книжечки.  Теперь, когда
Джонджон уже не один...
     -- Кто?
     -- Твой сын, милый. Или ты его тоже забыл?
     -- Какого черта,-- спросил я,-- ты его так называешь?
     -- Это он сам придумал  себе такое  имя. Разве не мило?  Теперь,  когда
Джонджон уже не один, я думаю, нам пока больше не надо, как ты считаешь?
     -- Как тебе будет угодно.
     -- Джонджон так  часто о тебе говорит. Он каждый вечер  молится о твоем
благополучном возвращении.
     Она  говорила все это и  раздевалась, стараясь казаться непринужденной;
потом, повернувшись ко мне голой спиной, села за туалетный столик, расчесала
гребнем волосы и, глядя на свое отражение в зеркале, спросила:
     -- Сделать мне лицо бай-бай?
     Это  ее выражение я не любил. Оно означало, следует ли  ей снять с лица
всю косметику, обмазаться жиром и надеть на волосы сетку.
     -- Нет,-- сказал я.-- Пока не надо.
     Она сразу  поняла, что  от нее требовалось. Для этого  у нее была  тоже
своя аккуратная,  гигиеническая  манера;  но  в  улыбке, с  какой  она  меня
встретила, было и  облегчение  и торжество. Потом  мы лежали врозь  на своих
кроватях  и курили; между нами было  расстояние в  два шага. Я посмотрел  на
часы -- шел  пятый час ночи ее, ни меня даже не клонило в сон, ибо в воздухе
этого гор