с
садовыми  играми  да кадка с высохшим  кустом алоэ;  как видно, задумана она
была для целей более высоких -- для вечерних чаепитий или уединенных штудий,
ибо оштукатуренные стены  были украшены изящными медальонами в стиле рококо,
а  потолок красиво  уходил  вверх  крестовым сводом. На стене этой комнаты в
одном  из небольших овалов я набросал романтический пейзажик и в последующие
дни занялся его  расцвечиванием. Работа эта по воле  случая и настроения мне
удалась. Кисть словно  сама  делала все,  что  от  нее требовалось. Это  был
летний  пейзаж  без фигур,  композиция  из белых облаков  и  синих далей,  с
увитыми плющом руинами на переднем плане, скалами и водопадом и  уходящими к
горизонту купами деревьев. Я совсем не умел писать  маслом  и обучался этому
ремеслу, по мере того как работал. Когда по  прошествии недели картинка была
закончена,  Себастьян стал настаивать, чтобы я  поскорее  взялся за медальон
побольше.  Я сделал несколько  набросков. Ему  хотелось,  чтобы это был fete
champetre1 с  качелями в лентах, и пажом-негритенком,  и пастушком, играющим
на свирели, но картина не выходила.  Я хорошо сознавал, что с пейзажиком мне
просто повезло и что такая сложная стилизация мне никак не по плечу.
     В другой раз  мы вместе с Уилкоксом спустились в винный подвал и видели
пустые ниши, в которых некогда  хранились  огромные запасы вина. Теперь  был
заполнен только один трансепт, там в ларях  покоились бутылки  с вином, иные
урожаев пятидесятилетней давности.
     -- Новых поступлений у  нас не было со времени от®езда его светлости,--
сказал  Уилкокс.--  Многие  старые вина пора  уже  выпить. Нам следовало  бы
заложить восемнадцатый и двадцатый год. Я получил об этом несколько писем от
виноторговцев,  но ее светлость  отсылает  меня  к лорду  Брайдсхеду,  а  он
отсылает к его светлости, а его  светлость велит обращаться к адвокатам. Вот
мы и  дошли  до  такого состояния. По теперешнему  расходу  здесь  хватит на
десять лет, но что с нами будет потом?
     Наш  интерес  Уилкокс приветствовал; были принесены бутылки из  каждого
ларя, и в эти безмятежные дни, проведенные в обществе Себастьяна, состоялось
мое первое серьезное знакомство с вином и  были посеяны семена  той  богатой
жатвы,  которой предстояло служить мне поддержкой и опорой в течение  долгих
бесплодных лет. Мы усаживались с  ним в "Расписной гостиной", перед нами  на
столе  стояли  три  раскупоренные бутылки  и  по три  бокала против каждого.
Себастьян  разыскал  где то книгу  о  дегустации  вин,  и  мы неукоснительно
следовали всем ее наставлениям. Бокал слегка разогревали над пламенем свечи,
на треть наполняли вином, вращая,  взбалтывали, грели в ладонях, смотрели на
свет,  вдыхали  аромат, осторожно потягивая, набирали в рот, перекатывали на
языке, и вино звенело о небо, словно монета о прилавок, потом  запрокидывали
головы и ждали, пока  оно  стечет  тонкой  струйкой  по горлу.  А  потом  мы
говорили о нем, заедая печеньем, и переходили к сле-
     1 Деревенский праздник (франц ).
     дующему вину; затем от него возвращались к первому, затем к третьему, и
вот  уже все три оказывались  в обращении,  и мы путали  бокалы  и  спорили,
который из-под какого  вина,  и  передавали  их  друг  другу,  и  вот уже  в
обращении оказывалось шесть бокалов, иные из них содержали смесь, так как мы
наполнили их по  ошибке не из той бутылки,  и в  конце  концов мы принуждены
были начинать сначала, взяв опять по три чистых бокала, и бутылки пустели, а
наши  высказывания о их содержимом становились вдохновенней и прихотливей. _
...Это вино робкое и нежное, как газель...
     -- Как малютка эльф.
     _ ...вся в белых яблоках на гобеленовом лугу.
     -- Как флейта над тихой рекой.
     -- ...А это старое мудрое вино.
     -- Пророк в пещере.
     -- ...А это жемчужное ожерелье на белой шее.
     -- Как лебедь.
     -- Как последний единорог.
     Мы покидали  золотой свет  свечей нашей столовой ради  света  звезд  на
террасе  и сидели  на  краю фонтана, остужая ладони в воде и пьяно слушая ее
плеск и журчанье среди искусственных скал.
     -- По-вашему, обязательно нам каждый вечер напиваться?  -- спросил меня
как-то утром Себастьян.
     -- По моему, обязательно.
     -- И по моему, тоже.
     Мы почти ни  с кем не виделись. Несколько  раз на нашем пути встречался
управляющий, тощий дряблокожий джентльмен в  чине  полковника.  Один  раз он
даже был к чаю. Но обычно нам  удавалось прятаться от него. По  воскресеньям
из близлежащего монастыря приезжал монах, служил  мессу и  оставался  с нами
завтракать. Это  был первый мой знакомый католический священник; я  заметил,
как сильно он отличается от  пастора, но Брайдсхед был полон для меня такого
очарования, само собой разумелось, что все здесь должно быть  необыкновенным
и  ни  на  что не  похожим;  отец  Фиппс  оказался,  в сущности,  простым  и
добродушным  человечком,  питавшим  живейший  интерес к  местному крикету  и
упрямо полагавшим, несмотря на разуверения, что мы его разделяем.
     -- А  ведь знаете, отец,  мы с Чарльзом не имеем о крикете ни малейшего
представления.
     -- Хотелось бы  мне  посмотреть, как  Теннисон в прошлый  четверг выбил
пятьдесят  восемь.  Вот  это,  верно,  был удар! В "Таймсе"  был  прекрасный
репортаж. Вы видели его в матче против южноафриканцев?
     -- Нет, я его вообще никогда не видел.
     -- Я тоже. Уже много  лет не видел  хорошего матча, последний  раз отец
Грейвз  повел меня, когда  мы  возвращались  через  Лидс  из Эмплфорта,  где
присутствовали при  рукоположении нового настоятеля. А в  Лидсе в  тот  день
играли  с Ланкаширом, и  отец  Грейвз  высмотрел  такой  поезд, что  в нашем
распоряжении  оставалось добрых три часа до пересадки. Вот это  была игра! Я
помню  каждую подачу.  А  с тех  пор все только  слежу по  газетам. Вы часто
бываете на крикете?
     -- Никогда не  бываю,-- ответил я, и он посмотрел на меня с тем детским
недоумением, которое я  впоследствии  не  раз встречал  на лицах религиозных
людей: мол, вот человек подвергает себя опасностям мирской жизни, а так мало
пользуется ее многообразными радостями.
     Себастьян  всегда  ходил  к мессе,  хотя  больше  там  почти  никто  не
присутствовал.  Брайдсхед  не   был  старинным  католическим  центром.  Леди
Марчмейн  привезла   с  собой   нескольких  слуг-католиков,  но  большинство
домочадцев и  все арендаторы,  если вообще молились, то  в серой деревенской
протестантской церквушке, среди могильных плит Флайтов.
     В те  времена вера Себастьяна была  для меня тайной, но  разгадывать ее
меня  не тянуло. Сам  я  был чужд религии. В раннем детстве  меня  водили  в
церковь по воскресеньям, в школе я каждый день присутствовал на молебнах, но
зато, когда  я  приезжал на  каникулы  домой, мне  разрешалось не  ходить  в
церковь по воскресеньям. Учителя,  преподававшие  закон божий, внушали  мне,
что библейские тексты крайне недостоверны.  Никто никогда не  предлагал  мне
молиться. Отец  в  церковь не ходил,  если не  считать дней  особых семейных
событий,  но даже  и  тогда не  скрывал своего  издевательского  отношения к
обрядам.  Мать,  как я понимаю,  была набожной. Мне  в  свое время  казалось
странным, что она сочла долгом оставить отца и меня  и поехать на санитарной
машине в Сербию,  чтобы там погибнуть от истощения в снегах Боснии. Но позже
я  открыл  нечто подобное и  в своем  характере.  Позже  я  также  пришел  к
признанию того, о чем  тогда, в 1923 году, не считал нужным даже задуматься,
и  принял  сверх®естественное как реальность. Но в то лето  в Брайдсхеде эти
потребности были мне неведомы.
     Часто, едва  ли не каждый день с начала нашего  знакомства какое-нибудь
случайное  слово в разговоре напоминало мне, что Себастьян -- католик,  но я
относился  к  этому,  как к  чудачеству вроде  его  плюшевого мишки.  Мы  не
говорили  о религии, но однажды в  Брайдсхеде,  на  второй неделе  моего там
пребывания,   когда  мы   сидели  на  террасе  после  ухода  отца  Фиппса  и
просматривали  воскресные  газеты, Себастьян вдруг удивил меня,  со  вздохом
сказав:
     -- О господи, как трудно быть католиком.
     -- Разве это для вас имеет значение?
     -- Конечно. Постоянно.
     --  Вот не замечал.  Вы что же, боретесь с  соблазнами? По-моему, вы не
добродетельнее меня.
     --  Я  гораздо,  гораздо  порочнее  вас,  --  с  негодованием  возразил
Себастьян.
     -- В чем же тогда дело?
     -- Кто так  молился: "Боже, сделай меня добродетельным, но не сегодня"?
Не помните?
     -- Нет. Вы, наверное.
     -- Я-то конечно. Каждый вечер. Но не в этом дело.-- Он снова вернулся к
разглядыванию  страниц   "Всемирных  новостей".--Опять  скандал   с  вожатым
бойскаутов.
     -- Вас, наверно, заставляют верить во всякую чепуху.
     -- А точно ли это все чепуха? Мне иногда она кажется до жути разумной.
     -- Но дорогой Себастьян, не можете же вы всерьез верить во все это?
     -- Во что?
     -- Ну, вот в Рождество, и звезду, и волхвов, и быка с ослом.
     -- Нет, отчего же, я верю. По-моему, это красиво.
     -- Но нельзя же верить во что-то просто потому, что это красиво.
     -- Но я именно так и верю.
     --  И в молитвы  верите?  Что можно  стать на  колени  перед  статуей и
произнести несколько слов -- не обязательно даже  вслух, а просто в уме -- и
этим изменить погоду? Или что одни  святые  более  влиятельны, чем другие, и
нужно правильно выбрать святого для каждого дела?
     -- Да, конечно. Помните, в прошлом семестре  я брал с собою Алоизиуса и
оставил  неизвестно где? Я все утро  молился как сумасшедший святому Антонию
Падуанскому, и сразу же после обеда я сталкиваюсь  в Кентерберийских воротах
с  мистером  Николсом,  и  у  него в руках  Алоизиус,  и  он  говорит,  что,
оказывается, я забыл его у него в пролетке.
     --  Ну хорошо,--  сказал  я,-- если вы способны верить во  все это и не
стремитесь быть добродетельным, в чем же тогда трудность быть католиком?
     -- Раз вы не понимаете, то, значит, и не поймете.
     -- Нет, но все-таки?
     -- Ах, Чарльз, не будьте таким нудным. Я хочу  прочитать про женщину из
Гулля, которая употребляла инструмент.
     -- Вы сами начали разговор. Я только успел заинтересоваться.
     -- Больше не обмолвлюсь ни словом... При рассмотрении дела было принято
в соображение  тридцать восемь  аналогичных случаев,  и  приговор  --  шесть
месяцев. Вот это да!
     Но  он  обмолвился еще раз --  дней  через  десять, когда  мы лежали на
крыше, принимали солнечные ванны и смотрели в телескоп на аграрную выставку,
устроенную  внизу под нами, в парке. Это была скромная  двухдневная выставка
для жителей соседних приходов, давно утратившая значение как центр серьезной
конкуренции и  сохранившаяся лишь  в качестве ярмарки  и местного праздника.
Был выгорожен  флагами  широкий  круг  и  по  краю  разбиты  палатки  разных
размеров;  здесь  же установили  судейскую  трибуну  и  сколотили  несколько
загонов для скота;  под  самым  большим навесом  был  устроен  буфет, и  там
собирались  местные  фермеры.  Подготовительные  работы  шли  целую  неделю.
"Придется нам  спрятаться,--  сказал Себастьян,  когда  подошел  назначенный
день.-- Завтра приедет  мой брат. Он здесь самый главный".  И мы залегли  на
крыше за балюстрадой.
     Брайдсхед    приехал    с    утренним   поездом    и   позавтракал    с
полковником-управляющим. Мы  вышли  к  нему  поздороваться.  Описание Антони
Бланша оказалось удивительно точным: у него действительно было лицо Флайтов,
высеченное скульптором-ацтеком. Теперь,  в телескоп, нам видно было,  как он
неловко ходит среди арендаторов, останавливается, здоровается с членами жюри
на трибуне, перегнувшись через загородку, разглядывает скот в загоне.
     -- Странная личность мой брат,-- сказал Себастьян.
     -- Кажется вполне нормальным человеком.
     -- Да,  но это  только кажется.  В сущности,  он самый  безумный из нас
всех, просто по нему не заметно. А внутри он весь перекручен. Вы знаете, что
он хотел стать священником?
     -- Откуда мне знать?
     _  Я думаю, у  него это и теперь не прошло. Он чуть  не стал  иезуитом,
когда  только  вышел  из  Стонихерста.  Для  мамы  это  был  страшный  удар.
Отговаривать его она, понятно, не могла но это был ей просто нож острый. Что
сказали бы люди -- старший сын, и вдруг... Другое дело, если бы это был я. А
бедному отцу каково? Он и без того  настрадался от церкви.  Ужасные это были
дни  --  монахи  и монсеньеры рыскали по комнатам,  точно мыши,  а Брайдсхед
сидел хмурый и твердил  про  божью  волю. Понимаете,  он  тяжелее  всех  нас
переживал переезд отца за границу, по  правде сказать,  гораздо тяжелее, чем
мама.  В конце  концов  его уговорили поступить в  Оксфорд и за три года все
хорошенько обдумать. И теперь он в нерешительности. То говорит, что поступит
в  гвардию,  то хочет  в палату общин, то собирается жениться. Сам не знает,
что ему нужно. Я, вероятно, был бы таким же, если бы учился в Стонихерсте. Я
и должен был учиться там, только папа к этому времени уже  уехал за границу,
и первое его требование было, чтобы меня послали в Итон.
     -- А ваш отец отказался от религии?
     --  Ну,  это,  в  общем-то,  само  собой  получилось.  Он  ведь  принял
католичество, только когда  женился на маме. А  когда уехал, то оставил его,
как и всех нас. Вам надо с ним познакомиться. Он очень приятный человек.
     Никогда до этого Себастьян не говорил серьезно о своем отце.
     Я сказал:
     -- Вы, наверное, все тяжело пережили уход отца?
     --  Кроме  Корделии.  Она  была совсем  маленькая.  Меня  это  потрясло
совершенно. Мама попыталась нам, троим старшим, что-то  об®яснить,  чтобы мы
не возненавидели  папу.  Не возненавидел только я один. Мне  кажется, ей это
неприятно. Я был его любимцем. Я  должен был бы теперь гостить у него,  если
бы не эта проклятая нога. Я только  один к  нему и езжу. Почему  бы и вам не
поехать со мною? Он бы вам понравился.
     Внизу человек  с  рупором  об®явил результаты очередного  соревнования;
голос его слабо доносился до нас.
     -- Так что, как видите, у нас семья религиозно не однородная. Брайдсхед
и Корделия -- оба истые  католики; он несчастен, она весела как птица;  мы с
Джулией полуязычники;  я счастлив, Джулия, по-моему,  нет; мама  считается в
обществе святой,  папа отлучен  от  церкви, были ли  он  или  она когда-либо
счастливы, бог знает. И  вообще, как ни  посмотри,  к  счастью все это имеет
весьма  отдаленное касательство, а  мне  только его и  нужно... К сожалению,
католики мне не особенно нравятся.
     -- По-моему, такие же люди, как все.
     --  Мой дорогой Чарльз, вот именно, что нет, совсем не такие, как  все,
особенно в этой стране, где их так мало. И дело не в том, что они составляют
особую  группу  --  в сущности  говоря, их по меньшей  мере  четыре  группы,
занятые  почти  исключительно  тем, чтобы порочить  одна  другую,-- но у них
совершенно особое отношение к жизни, и они придают значение  совсем не тому,
чему остальные. Они  стараются по мере сил скрывать это, но секрет то и дело
выходит наружу. Конечно, им  ничего  другого и не остается. Но полуязычникам
вроде меня и Джулии приходится нелегко.
     В  этом  месте  наш  необычно  серьезный  разговор  был прерван громким
детским голосом, раздавшимся где-то поблизости, за трубами:
     -- Себастьян! Себастья-ан!
     --  Боже милосердный! -- пробормотал Себастьян, хватаясь  за  одеяло.--
Кажется, это моя сестра Корделия. Скорее прикройтесь.
     -- Где вы?
     Из-за   труб  появилась   толстая  румяная   девочка  лет  десяти   или
одиннадцати; она имела те же  фамильные черты,  но  в иной, менее выигрышной
комбинации  --  откровенная  дурнушка  со вздернутым  носом и  двумя  тугими
старомодными косами за спиной.
     -- Уходи, Корделия. Мы не одеты.
     --  Отчего? У  вас вполне приличный  вид. Я  так  и догадалась, что  вы
здесь. А ты не знал, что я приехала, да?  Я приехала вместе с Брайди и зашла
проведать Фрэнсиса Ксавье.-- Мне: --  Это моя свинья. Потом мы завтракали  с
полковником  Фендером, а потом  было открытие выставки. Фрэнсис  Ксавье  был
особо  упомянут.  А первую премию  получил этот  противный  Рэндел со  своей
беспородной хрюшкой.  Голубчик Себастьян, я так  рада тебя видеть!  Как твоя
бедная нога?
     -- Поздоровайся сначала с мистером Райдером.
     -- Ой,  простите. Здравствуйте, мистер Райдер.--  В ее улыбке  было все
семейное обаяние.-- Они там внизу  все напились, вот  я и ушла. Послушай,  а
кто это разрисовал контору? Я зашла за складным табуретом и увидела.
     -- Осторожней выражайся. Работа мистера Райдера.
     --  Но  по-моему,  это  прелестно!  Неужели  правда  вы?  Вот  здорово.
Послушайте, ну почему  бы вам обоим не одеться и не  спуститься вниз? Никого
нет.
     -- Брайди непременно приведет членов жюри.
     -- Да нет же. Я слышала, он не собирается. Он сегодня ужасно не в духе.
Не  хотел, чтобы я  ужинала вместе с вами,  мы едва договорились. Ну, пошли.
Когда примете пристойный вид, я буду в детской.
     В тот  вечер за  столом собралась небольшая и сумрачная  компания. Одна
Корделия веселилась  от  души, радуясь вкусной  еде, разрешению  позже  лечь
спать,   обществу  братьев.  Брайдсхед   был  тремя  годами  старше   нас  с
Себастьяном, но казался человеком другого  поколения. В  его наружности были
все  те  же семейные черты, и его  улыбка  в  тех редких  случаях, когда она
появлялась, была так  же обаятельна, как  и  у  остальных; голос  его был их
голосом,  но речь отличалась такой  серьезностью и церемонностью, что,  будь
это мой кузен Джаспер, производила бы впечатление  напыщенной и фальшивой, у
него же, очевидно, была естественной и ненарочитой.
     --  Сожалею,  что только теперь могу  уделить вам внимание  как  нашему
гостю,-- сказал  он мне.-- За  вами здесь  хороший  уход? Надеюсь, Себастьян
заботится о вине. Уилкокс, если дать ему волю, довольно прижимист.
     -- Он обошелся с нами очень щедро.
     -- Рад это слышать. Вы любите вино?
     -- Очень.
     -- А я, к сожалению, нет. Оно так  сближает людей. В колледже Магдалины
я   неоднократно  пытался  напиться,  но  ни   разу   не  испытал  от  этого
удовольствия. А пиво и виски привлекают меня и того менее. Вследствие  этого
такие дни, как был сегодняшний, для меня мучительны.
     -- Я люблю вино,-- сказала Корделия.
     --  Согласно  последнему отзыву святых  сестер,  моя сестра Корделия не
только  наихудшая из теперешних учениц школы,  но также  наихудшая изо  всех
учениц на памяти старейшей из монахинь.
     -- Потому что я не захотела стать enfant de Marie1. Преподобная матушка
сказала, что меня нельзя будет принять, если я не стану держать свою комнату
в порядке, вот я и ответила, что я и не хочу даже и не верю, чтобы пресвятой
деве было хоть сколечко интересно, ставлю я гимнастические
     1 Дитя Марии (франц.).

     туфли слева  от  бальных или наоборот. Преподобная  чуть  не лопнула от
злости.
     -- Пресвятой деве интересно, послушна ли ты.
     --  Не увлекайся богословием,  Брайди,--  сказал Себастьян.--Среди  нас
есть атеист.
     -- Агностик,-- поправил я.
     --  В самом деле? У вас  в  колледже много таких?  У нас в Магдалине их
было изрядно.
     --  А  у нас не знаю. Я  стал тем, что есть,  задолго до  поступления в
Оксфорд.
     -- Сейчас это всюду,-- сказал Брайдсхед.
     В  тот  день разговор  все время возвращался к религии.  Мы  поговорили
немного про выставку. Потом Брайдсхед сказал:
     --  Я видел  на прошлой неделе  в  Лондоне епископа.  Знаете,  он хочет
закрыть нашу часовню.
     -- Ой, что ты! -- воскликнула Корделия.
     -- По-моему, мама ему не позволит,-- заметил Себастьян.
     --   Наша  часовня  слишком  отдаленная,--  пояснил   Брайдсхед.--  Под
Мелстедом  живет  десяток  семейств,  которым  сюда не добраться.  Он  хочет
открыть там центр богослужения.