Уилтшир не знаю, какого числа
     Дорогой Чарльз!
     Я нашел целую пачку  этой бумаги  в глубине  одного  ящика и непременно
должен написать Вам,  так как я оплакиваю мою погибшую невинность. С  самого
начала видно было, что она не жилец на этом свете. Врачи давно отчаялись.
     Я скоро уезжаю в Венецию и буду  гостить у папы в его дворце зла. Жаль,
что Вас не будет там со мною. Жаль, что Вас нет со мною сейчас.
     Здесь я  ни  минуты  не  бываю один.  Члены моего  семейства  постоянно
приезжают, берут  сундуки и чемоданы  и снова уезжают,  но белая  малина уже
поспела.
     Я, пожалуй, не возьму Алоизиуса в Венецию. Не хочу, чтобы он  якшался с
невоспитанными итальянскими медведями и перенимал у них дурные манеры.
     С приветом или чем угодно
     С."
     Мне были знакомы его письма: я получал их еще  в  Равенне  и теперь  не
должен был бы испытывать досады. Но в то утро,  бросая в корзину разорванный
надвое кусок плотной бумаги  и печально глядя в  окно на задымленные дворы и
разномастные задние  фасады Бейсуотера  с их  лабиринтом водосточных  труб и
пожарных лестниц, я видел перед своим  мысленным взором  лицо Антони Бланша,
белеющее  в  листве  деревьев,  как  оно  белело  в  свете  свечей  Томского
ресторана, и  слышал в приглушенном  шуме  уличного движения  его отчетливую
речь:  "...мы  не  должны   винить  Себастьяна,  если  временами  он  бывает
придурковат... Его  речь чем-то  напоминает мне эту довольно  отвратительную
картину под названием "Мыльные пузыри".
     Много дней после этого я считал, что ненавижу Себастьяна; потом, в одно
прекрасное воскресенье, от него пришла телеграмма, разогнавшая эти  тени, но
взамен отбросившая тень еще мрачнее прежних.
     Отец как раз отлучился из дому и, вернувшись,  застал меня  в состоянии
лихорадочного  возбуждения. Он остановился в  холле, не сняв даже  панамы  с
головы, и улыбался мне самым благожелательным образом.
     -- Вот уж не догадаешься, где я провел сегодня день. В зоопарке! Весьма
приятное времяпрепровождение. Звери так радуются солнцу.
     -- Папа, я должен немедленно уехать.
     -- Вот как?
     --  Мой большой друг...  с ним  случилось ужасное несчастье.  Я  должен
срочно ехать к нему. Хейтер уже пакует мои вещи. Через полчаса поезд.
     И  я показал  ему  телеграмму,  в  которой  стояло:  "Искалечен  срочно
приезжайте Себастьян".
     -- Н-да,-- сказал  мой отец.-- Сожалею,  что  ты так расстроен. По этой
телеграмме я  бы не  сказал, что несчастье столь  уж велико,  как  оно  тебе
представляется,-- в противном  случае  она едва ли была  бы  подписана самим
пострадавшим. Но конечно, вполне возможно, что он в сознании и при этом слеп
или  лежит   с  переломанным  позвоночником.  А   почему,  собственно,  твое
присутствие  так необходимо? Ты  не  обладаешь  медицинскими  познаниями, не
носишь духовного сана. Ты что, имеешь виды на наследство?
     -- Я же сказал, что это мой большой друг.
     --  Ну,  Орм-Херрик  тоже мой большой друг, но  я бы не  ринулся  сломя
голову к его смертному одру в такой солнечный воскресный день. Едва ли  леди
Орм-Херрик была бы мне особенно рада.  Однако ты, как я вижу, не испытываешь
сомнений.  Мне будет  недоставать тебя, мой дорогой мальчик,  но из-за меня,
пожалуйста, не торопись обратно.
     Паддингтонский  вокзал в  этот августовский  воскресный вечер,  залитый
косыми лучами солнца, пробивающимися  сквозь запыленную  стеклянную крышу, с
запертыми  газетными киосками  и редкими пассажирами,  не  спеша шагающими в
сопровождении носильщиков, непременно успокоил бы душу  менее взволнованную,
чем моя. Поезд  отошел  почти пустой. Я  велел поставить  чемодан в  угол  в
третьем классе, а сам отправился в вагон-ресторан.
     --  Первая очередь  ужинов после Ридинга,  сэр, в начале восьмого.  Что
прикажете вам пока подать?
     Я заказал джин с  вермутом; мне подали,  и в это время поезд  тронулся;
ножи  и  вилки  затеяли свой  обычный  перезвон;  солнечный  пейзаж  поплыл,
разворачиваясь, за  окном. Но душа моя была невосприимчива  к  этим приятным
впечатлениям; страх  бродил в  ней, подобно дрожжевой  закваске,  и  наверх,
пузырясь,  выскакивали картины  несчастья.  То  это  было  заряженное ружье,
неосторожно оставленное у  живой изгороди;  то лошадь, взвившаяся  на дыбы и
опрокинувшаяся  на спину; то  полузатопленная  коряга  в  тенистом пруду; то
внезапно  обломившийся  сук  старого  вяза  или  автомобиль,  врезавшийся  в
стену,--  целый каталог опасностей  цивилизованного  мира неотступно вставал
передо   мною;   я  даже  рисовал  себе  маниакального  убийцу,  в   темноте
замахнувшегося обрезом свинцовой  трубы. Нивы и  леса  проносились за окном,
залитые медвяным вечерним солнцем, а у меня в ушах перестук колес настойчиво
твердил одно:
     "Ты поздно приехал! Ты поздно приехал! Его уже нет! Уже нет! Нет!"
     Я поужинал, пересел на уилтширскую ветку и в сумерках прибыл на станцию
моего назначения -- Мелстед Карбери.
     -- В Брайдсхед, сэр? Пожалуйте туда. Леди Джулия ждет вас на вокзальной
площади.
     Она  сидела  за  рулем открытой  машины. Я узнал  ее с первого взгляда,
ошибиться было невозможно.
     --  Вы  мистер Райдер? Садитесь!  Ее голос  был  голосом  Себастьяна, и
манера речи была тоже его.
     -- Как он?
     --  Себастьян?   Прекрасно.  Вы  ужинали?  Ну,  все   равно,  наверное,
что-нибудь  нес®едобное.  Мы с Себастьяном  одни,  поэтому  решили с  ужином
подождать вас.
     -- Что с ним случилось?
     -- А разве  он не написал? Наверное, побоялся, что вы не приедете, если
будете знать. Он сломал какую-то косточку в  лодыжке, такую малюсенькую, что
у нее даже нет названия. Но вчера ему сделали просвечивание  и велели  целый
месяц держать ногу кверху. Ему  это ужасно досадно, полетели все его  планы.
Он просто вне себя от огорчения... Все  раз®ехались. Он хотел, чтобы я с ним
осталась. Вы ведь  знаете, как он умеет разжалобить. Я уже было согласилась,
но в последнюю минуту мне  пришло  в голову: "Неужели ты никого  не можешь к
себе выписать?" Он сказал, что  все  заняты  или уехали  и вообще нет никого
подходящего. В  конце  концов он  согласился  попытать  счастья с вами, а  я
обещала, что  останусь,  если  и  это не  получится,  так  что  можете  себе
представить,  как  я  рада  вашему  прибытию.  Должна  признать,  это  очень
благородно с вашей стороны -- приехать так издалека по первому зову.
     Но когда  она произносила эти слова, я услышал --  или вообразил, будто
слышу,-- в  ее голосе еле различимую  нотку презрения  за то, что я  проявил
такую безотказную готовность к услугам.
     -- Как это с ним случилось?
     -- Представьте, во время  игры  в крокет.  Он  разозлился  и в  сердцах
споткнулся о дужку. Не бог весть какое почетное увечье.
     Она была так похожа  на  Себастьяна,  что  рядом  с  нею в  сгущающихся
сумерках меня смущала двойная иллюзия -- знакомого и незнакомого. Так, глядя
в сильный бинокль на человека, находящегося на большом расстоянии, видишь до
мельчайших подробностей его лицо и одежду, и кажется, протяни руку, и ты его
достанешь, и странно, почему он  не слышит тебя и не оглядывается,  а потом,
посмотрев  на него невооруженным глазом, вдруг спохватываешься,  что  ты для
него лишь  едва  различимая точка, неизвестно даже, человек или  нет. Я знал
ее, а она меня не знала. Ее темные волосы были не длиннее, чем у Себастьяна,
и ветер так же  раздувал  их со  лба; ее  глаза, устремленные на  сумеречную
дорогу, были его глазами, только больше, а накрашенный рот не так приветливо
улыбался миру. На запястье у нее был браслет с брелоками, в ушах  -- золотые
колечки. Из-под светлого пальто выглядывал  цветастый  шелковый подол,  юбки
тогда  носили  короткие, и  ее  вытянутые ноги  на  педалях автомобиля  были
длинными и тонкими, что тоже предписывалось модой. Ее пол  воплощал для меня
всю разницу между знакомым и незнакомым в ней, и потому я ощущал ее особенно
женственной, как никогда еще не ощущал ни одну женщину.
     --  Ужасно  боюсь  водить  машину  вечером,--  сказала она.-- Но  дома,
кажется, не осталось никого, кто бы умел водить автомобиль. Мы с Себастьяном
просто  как  на  зимовке.  Надеюсь,  вы  не ожидали  застать  здесь  веселое
общество?
     Она потянулась к ящику на переднем щитке за пачкой сигарет.
     -- Нет, спасибо.
     -- Прикурите для меня, если не трудно.
     Ко мне впервые в жизни  обратились с подобной  просьбой,  и вынимая  из
своего рта курящуюся сигарету и  вкладывая ей в губы, я услышал тонкий,  как
писк летучей мыши, голос плоти, различимый только для меня одного.
     --  Спасибо. Вы  здесь  уже были.  Няня рассказала. Мы обе  нашли очень
странным, что вы не остались выпить со мной чаю.
     -- Это Себастьян.
     --  Вы,  кажется,  слишком  уж  позволяете  ему  командовать  собой.  И
напрасно. Ему это вредно.
     Мы уже свернули  на под®ездную аллею; свет померк в  небе и на лесистых
склонах, и дом  темнел, словно рисованный тушью,  только в середине светился
золотой квадрат раскрытой двери. Навстречу вышел человек и взял мой багаж.
     -- Вот и приехали.
     Она  поднялась  со мной по ступеням, вошла  в холл, швырнула пальто  на
мраморный столик и наклонилась погладить выбежавшую к ней собаку.
     -- С  Себастьяна  станется,  что  он уже сел  ужинать.  В этот момент в
дальнем  конце холла между  двух  колонн  появился  Себастьян  в  инвалидном
кресле. Он был в пижаме и халате, и одна нога у него была забинтована.
     -- Ну вот, дорогой, привезла тебе твоего дружка,-- сказала Джулия опять
с едва слышной ноткой презрения в голосе.
     -- Я думал, вы при смерти,-- проговорил я,  ощущая в эту минуту,  как и
все время, с тех пор как  приехал, не облегчение, а главным  образом досаду,
что не состоялась великая трагедия, к которой я мысленно подготовился.
     -- Я и сам так  думал.  Боль была невыносимая. Джулия,  как  по-твоему,
если ты попросишь, может быть, Уилкокс даст нам сегодня шампанского?
     -- Терпеть не могу шампанское, да и мистер Райдер уже ужинал.
     --  Мистер Райдер? Мистер Райдер пьет  шампанское в  любое  время дня и
ночи. Понимаешь, когда я смотрю на свою огромную  запеленутую ногу, мне  все
время  представляется,  будто  у  меня  подагра,  и  поэтому  очень  хочется
шампанского.
     Мы  ужинали в комнате,  которую  они называли "Расписная гостиная". Это
был просторный восьмиугольник более  поздней отделки, чем остальной дом, его
восемь  стен  украшали  венки  и  медальоны, а  по  высокому  своду  потолка
пасторальными  группами располагались условные фигуры помпейских фресок. Эти
фрески, и  мебель атласного дерева с  бронзой, и ковер, и  золоченые висячие
канделябры,  и  зеркала,  и  светильники  --  все  вместе составляло  единую
композицию, законченное произведение великолепного мастера.
     -- Мы обычно  ужинаем  здесь, когда никого  нет,-- сказал  Себастьян.--
Здесь так уютно.
     Они ужинали,  а я  с®ел персик и  рассказал им о войне,  которую  вел с
отцом.
     -- По-моему, он душка,--  сказала  Джулия.--А  теперь, мальчики,  я вас
покину.
     -- Куда это ты?
     -- В детскую. Я обещала няне последнюю партию в "уголки".
     Она поцеловала Себастьяна в макушку. Я распахнул перед нею двери.
     -- Покойной ночи, мистер Райдер, и до свидания.  Завтра мы, наверно, не
увидимся. Я уезжаю рано утром. Не могу передать, как я вам признательна, что
вы сменили меня у постели больного.
     -- Моя  сестра сегодня что-то уж очень напыщенно выражается,--  заметил
Себастьян, когда она исчезла.
     -- Мне кажется, я ей не нравлюсь,-- сказал я.
     --  Ей никто особенно не  нравится.  Я ее  люблю.  Она ужасно  на  меня
похожа.
     -- Правда?
     -- Внешне, разумеется, и манерой говорить. Я бы не мог любить человека,
который похож на меня характером.
     Мы допили портвейн,  и я прошел рядом с креслом Себастьяна через холл с
колоннами  в библиотеку,  где мы просидели весь тот вечер и почти все вечера
последовавшего месяца. Она была расположена в дальнем конце дома, обращенном
к  прудам;  все  окна здесь  были распахнуты  звездам, и ночным ароматам,  и
сине-серебристому  лунному свету, заливающему дали, и плеску падающей воды в
фонтане.
     -- Мы чудесно будем  жить  здесь одни,-- сказал  Себастьян, и, когда на
следующее утро я, бреясь, выглянул в  окно своей ванной и увидел, как Джулия
в автомобиле с багажом на запятках  выехала со  двора и вскоре  скрылась  за
холмом,  не  бросив назад  ни единого  прощального  взгляда,  меня  посетило
чувство освобождения и покоя,  подобное  тому,  что  мне предстояло испытать
много лет спустя, когда после тревожной ночи сирены выли "отбой".

        Глава четвертая

     Блаженная  лень  молодости!  Как неповторима  она и  как  важна.  И как
быстро, как невозвратимо проходит!  Увлечения,  благородные порывы, иллюзии,
разочарования --  эти признанные атрибуты  юности остаются с  нами в течение
всей жизни. Из них составляется самая жизнь; но блаженное ничегонеделание --
отдохновение еще не  натруженных жил,  огражденного, внутрь себя обращенного
ума --  принадлежит только  юности и  умирает вместе  с ней. Быть  может,  в
чертогах  чистилища  души героев одаряются им взамен райского блаженства;  в
котором им отказано, быть может, самое райское блаженство имеет  нечто общее
с этим земным состоянием; я, во всяком случае, ощущал себя почти на  небесах
все те блаженные дни в Брайдсхеде.
     - Почему этот дом зовется "Замок"?
     -- Он и был замком, пока его не перенесли.
     -- То есть как это?
     --  Да так. У нас был замок, он стоял  в миле отсюда, рядом с деревней.
Потом нам приглянулась эта  долина, мы разобрали замок, перевезли сюда камни
и здесь построили новый дом. Я этому рад. А вы?
     -- Если бы он был мой, я не жил бы больше нигде.
     -- Но, Чарльз, он ведь не мой.  Сейчас,  правда, он принадлежит мне, но
обычно в нем кишат алчные звери. Вот если бы так могло быть всегда -- всегда
лето,  всегда  ни  живой  души,  и  фрукты  созрели,  и Алоизиус  в  хорошем
настроении...
     Вот так  мне нравится  вспоминать  его --  в  инвалидном  кресле, среди
летнего великолепия обследующим вместе со мною заколдованный замок, нравится
вспоминать, как он катит  свое кресло по садовым дорожкам между двумя рядами
вечнозеленого  кустарника,  разыскивая  поспевшую  клубнику и срывая  теплые
фиги,  как протискивается  из теплицы в теплицу,  из  аромата  в аромат,  из
климата  в  климат,  чтобы  срезать  гроздь  мускатного винограда  и выбрать
орхидеи для наших бутоньерок,  как он с притворным трудом  ковыляет вверх по
лестнице в бывшую  детскую и сидит там рядом со  мной на вытертом  цветастом
ковре,  разложив вокруг по полу все содержимое старого ящика  для игрушек, а
няня Хокинс мирно штопает в  углу и негромко говорит: "Хороши, что один, что
другой! Малые дети, право. Этому, что  ли, вас в  колледже учат?" Или как он
лежит  навзничь на разогретой каменной ступени колоннады, а я сижу рядом  на
стуле и пытаюсь зарисовать фонтан.
     -- А купол тоже Иниго Джонса? По виду оп более поздний.
     --  Ах,  Чарльз, не  будьте таким туристом. Не  все ли  равно, когда он
построен? Важно, что он красивый.
     -- Меня такие вещи интересуют.
     -- О боже, я думал, мне удалось отучить вас от всего этого, непобедимый
мистер Коллинз.
     Жить в этих  стенах,  бродить по  комнатам,  переходить  из  Соуновской
библиотеки в китайскую гостиную, где голова  шла кругом от золоченых пагод и
кивающих   мандаринов,  живописных  свитков  и  чиппендейльской  резьбы,  из
помпейского  салона в  большой, увешанный гобеленами  зал, который  простоял
таким,  каким был  создан,  вот  уже два с  половиной  столетия, просиживать
долгие часы на затененной террасе -- все это служило само по себе  бесценным
эстетическим уроком.
     Эта  терраса была  венцом, завершением  всего здания,  она  выходила на
пруды  и покоилась  на мощных каменных опорах,  так  что с  порога казалось,
будто она нависла прямо над водой и можно, стоя у балюстрады, ронять камешки
в пруд у себя под ногами. Справа и слева  ее охватывали два крыла колоннады,
завершающиеся  павильонами,  от  которых  липовые  рощи  уводили к  лесистым
склонам.  Пол террасы местами  был замощен плитами,  в  других  местах  были
разбиты  клумбы  и  причудливо  расставлены ящики  с карликовым буксом; букс
повыше рос в виде  живой  изгороди широким овалом с  углублениями, в которых
стояли статуи, а посредине, главенствуя над всем, высился  фонтан -- фонтан,
который должен был бы стоять где-нибудь на  пьяцце южноитальянского  города,
фонтан,  который  и  был столетие  назад  замечен в каком-то южноитальянском
городе  одним  из  предков  Себастьяна,  замечен, куплен, привезен  и  вновь
установлен в чужом, но гостеприимном краю.
     Мысль нарисовать  его подал мне  Себастьян.  Задача  не из  легких  для
любителя -- овальный бассейн  с островком стилизованных скал  посредине,  на
скалах  росли каменные  тропические  растения  и естественные  веера  дикого
английского  папоротника;  меж ними лились несчетные струи ручьев, среди них
резвились фантастические африканские звери,  верблюды, жирафы, свирепый лев,
и каждый изрыгал потоки воды;  а сверху,  на  скалах высотой почти до  крыши
дома, высился египетский обелиск из  красного  песчаника, --но  по какому-то
странному  случаю, хоть это  и  было выше моих возможностей, рисунок удался,
правда, я  принужден  был  опускать  некоторые  детали  и  кое-где пойти  на
небольшие хитрости, но получилось в конце концов вполне приличное подражание
Пиранези.
     -- Подарить вашей матери? -- спросил я.
     -- Зачем? Вы же с ней не знакомы.
     -- Из вежливости. Я гощу в ее доме.
     -- Подарите лучше няне,-- сказал Себастьян.
     Я так и сделал, и она присоединила рисунок к своей коллекции на комоде,
заметив при этом, что фонтан получился совсем как настоящий, хотя, в чем его
красота,  которой  все так восторгаются, она  лично, хоть  убей,  никогда не
понимала.
     Для меня его красота была открытием.
     Со школьных лет, когда я раз®езжал на велосипеде по окрестным приходам,
разбирая  надписи  на древних надгробьях и фотографируя старинные купели,  я
питал  любовь к архитектуре, но, хотя  умом я давно сделал  характерный  для
моего поколения скачок  от пуританизма Джона  Рескина к пуританизму  Роджера
Фрая,  однако  в  душе   мои  пристрастия  оставались  чисто  английскими  и
средневековыми.
     И вот теперь  совершилось  мое  обращение в  барокко. Здесь,  под  этим
высоким и  дерзким куполом, под этими ячеистыми потолками,  здесь, гуляя под
этими карнизами и арками, проходя по этой  тенистой колоннаде и часами  сидя
перед  этим  фонтаном,  ощупывая  взглядом его затененные  извилины,  следуя
мысленно за  линиями его неумолчного эха  и радуясь  этим собранным  воедино
прихотливым дерзаниям и свершениям, я чувствовал, как во мне рождается новая
способность восприятия, словно вода, бьющая  и  катящаяся среди  его камней,
была воистину живой водой.
     Как-то в одном из  шкафов мы нашли большую черную лакированную жестянку
с масляными красками, еще вполне пригодными к употреблению.
     --  Это   мама  купила   года  два   назад.  Кто-то  ей  сказал,  будто
по-настоящему  оценить красоту мира можно, только пытаясь изобразить  ее. Мы
над мамой тогда ужасно смеялись; Она совершенно не умеет рисовать, а краски,
даже самые яркие, к тому времени, как она кончала их смешивать, превращались
в однородную  массу цвета хаки.-- Несколько  высохших грязно-серых пятен  на
палитре подтверждали это.-- Корделии поручалось мытье кистей. В конце концов
мы все восстали и убедили маму бросить это занятие.
     Краски  подсказали  нам   мысль  расписать  "контору".  Так  называлась
небольшая комната, выходившая на колоннаду;  когда-то она использовалась для
ведения дел поместья, но  теперь была в  запустении, там стояли лишь ящики