ет  его
видеть. Не знаю, осуществимо ли это. Как вы считаете?
     -- Я слышал, он в очень плохом состоянии.
     --  Да,  мы  тоже слышали.  Мы телеграфировали  по  последнему  адресу,
который  у нас был, но  не  получили  ответа. Он, может  быть,  еще успел бы
повидать ее.  Я сразу  подумала  о вас как  о  единственной  надежде,  когда
узнала, что вы  в  Англии. Вы поищете его? Это беззастенчивая просьба,  но я
думаю, Себастьян бы тоже этого хотел, если бы узнал.
     -- Я попытаюсь.
     -- Нам больше некого просить. Рекс так занят.
     -- Да, я слышал немало рассказов о его деятельности на газовом заводе.
     --  О  да,-- сказала  Джулия с отзвуком  прежней сухости в голосе,-- он
создал себе капитал на забастовке.
     Потом мы несколько  минут говорили о Брэттском отряде. Она  рассказала,
что Брайдсхед отказался от какого-либо участия  в общественном движении, так
как не убежден в его  справедливости;  Корделия в Лондоне, она  сейчас спит,
потому   что  дежурила  у  матери  всю  ночь.  Я  рассказал,  что  занимаюсь
архитектурной живописью и мне очень нравится. Весь этот разговор был пустой;
мы уже все сказали друг другу в первые  несколько минут; я остался к чаю,  а
после чая тут же уехал.
     Компания "Эйр Франс" простирала свои  услуги до  Касабланки; оттуда  до
Феса я  добирался  на  автобусе, выехав  на заре и к вечеру  прибыв в  новый
город. Из гостиницы я позвонил британскому  консулу и в тот  вечер ужинал  у
него, в его гостеприимном доме под стенами старого города.
     --  Очень рад, что кто-то наконец  приехал за молодым Флайтом,-- сказал
консул.-- Он  все-таки был  у нас бельмом на глазу. Неподходящее здесь место
для человека, существующего на иностранные переводы. Французы не в состоянии
его понять. Всякого, кто не занимается коммерцией, они считают шпионом. Да и
живет он совсем не как лорд. У  нас здесь обстановка  отнюдь не  простая. Не
далее как в тридцати милях отсюда идет война, хоть и не скажешь, здесь сидя.
Только  неделю  назад  у  нас  тут  появились  какие-то  молодые  идиоты  на
велосипедах, желающие вступить  добровольцами в армию Абдул Керима. И мавры,
надо сказать, публика сложная; они не признают  вина, а ваш друг,  как  вам,
наверно,  известно, пьет  почти  круглые сутки. Зачем ему понадобилось  сюда
приезжать, не  понимаю. Мало,  что  ли,  места  в Рабате  или  Танжере,  где
специализируются на туристах? И знаете,  он  снял дом  в  старом  городе.  Я
сделал попытку его отговорить, но дом ему достался после одного француза  из
департамента  искусств.  Он  ничего  дурного  не  делает, я  не  говорю,  но
беспокойства от него много.  При нем живет один  ужасный человек -- немец из
Иностранного  легиона. Темная во всех  отношениях  личность.  Это  добром не
кончится. Поймите,  Флайт мне симпатичен. Я не часто с ним вижусь. Раньше он
приходил  сюда  принимать ванну,  до того как поселился в том доме. И всегда
был  обаятелен.  Моя жена от души  привязалась к нему. Какое-то занятие, вот
что ему нужно.
     Я об®яснил цель своего приезда.
     -- Вы, вероятно, застанете  его сейчас дома. Видит бог, в старом городе
не очень-то есть куда ходить по вечерам. Если угодно, я дам вам в провожатые
швейцара.
     И  вот после ужина  я в  сопровождении консульского  швейцара с фонарем
отправился в путь. Я никогда прежде не был в Марокко. Днем из окна автобуса,
катившего  по  ровному  стратегическому шоссе  мимо  виноградников,  военных
постов,  новых  белых сеттльментов,  необ®ятных  полей, где  уже  колосились
высокие  хлеба,  и  рекламных  щитов   французских  экспортных  компаний  --
"Дюбоннэ", "Мишлена",  "Магазен дю Лувр",-- эта страна показалась  мне очень
европеизированной и  современной; теперь, под синими звездами, в  обнесенном
стенами  старом  городе, где  улицы  были  не улицы,  а  отлогие  запыленные
лестницы и по  обе стороны поднимались  темные безглазые  стены, смыкаясь  и
снова раздаваясь над головой навстречу звездному  свету; где между  стертыми
булыжниками  мостовых толстым слоем прилегла  пыль и какие-то фигуры в белом
безмолвно проходили мимо, неслышно ступая мягкими подошвами восточных туфель
или твердыми босыми  ступнями; где  воздух пропах пряностями, воскурениями и
дымом очагов,--  теперь я понимал, что привлекло сюда Себастьяна и так долго
его здесь держит.
     Швейцар консульства надменно  шагал впереди меня, раскачивая фонарем  и
звонко ударяя  по  камням  своей  длинной  швейцарской  булавой;  кое-где  в
раскрытых дверях  мелькали  безмолвные  группы,  сидящие  вокруг  жаровен  в
золотистом свете ламп.
     --  Очень грязные народы,-- презрительно бросал он мне  через  плечо.--
Необразованные. Французы  их такими  оставили. Не то что  британские народы.
Мои народы,-- сказал он,-- всегда очень британские народы.
     Ибо он был из суданской полиции и рассматривал этот древний центр своей
культуры, как новозеландец мог бы рассматривать сегодняшний Рим.
     Наконец мы  остановились у  последней из длинного ряда усеянных медными
заклепками дверей, и швейцар постучал в нее своей булавой.
     --  Британского  милорда  дом,--  пояснил  он.  За  решетчатым  оконцем
появился  свет  и смуглое  лицо.  Консульский  швейцар  произнес  что-то  не
допускающее возражений,  засовы были  отодвинуты,  и мы вошли  во внутренний
дворик с бассейном посередине, под густым виноградным сводом.
     -- Я подожду тут,-- сказал швейцар.-- А вы идите за этим туземцем.
     Я  вошел,  спустился на одну ступеньку и оказался  в комнате, где  были
патефон,  горящая керосинка и  молодой  человек между ними. Потом,  когда  я
огляделся, там  обнаружились и другие, более приятные предметы -- коврики на
полу,  вышитые шелковые  сюзане  на стенах,  резные раскрашенные  потолочные
балки, тяжелая,  изрешеченная  отверстиями  лампа  на  цепях,  бросавшая  по
комнате  мягкие  прихотливые  тени.  Но  в первое мгновение  только эти  три
об®екта  --  патефон  своим шумом  (он играл  французскую джазовую  музыку),
керосинка своей вонью и молодой человек своим волчьим видом -- задержали мое
внимание.  Молодой человек,  развалясь,  сидел  в плетеном кресле,  выставив
вперед и  положив на какой-то ящик забинтованную ногу, он  был одет в костюм
из дешевого центрально-европейского твида и  открытую теннисную  рубашку; на
здоровой ноге у него был  коричневый парусиновый туфель. Рядом с его креслом
стоял медный  поднос на  деревянных козелках,  а на  нем две пивные бутылки,
грязная тарелка и блюдце, полное окурков; стакан пива он держал в руке, а на
нижней  губе у  него  приклеилась  сигарета,  не  падавшая,  даже  когда  он
разговаривал. Его длинные  светлые волосы были гладко, без пробора, зачесаны
назад,  а лицо  бороздили складки,  неестественно глубокие при его очевидной
молодости; у него не хватало переднего зуба, из-за  этого шипящие получались
у него шепеляво, а  иногда и с присвистом, отчего он сам всякий раз смущенно
хмыкал; остальные зубы были желтые от табака и редкие.
     Это явно была "темная во всех отношениях личность" из описаний консула,
"кинолакей" Антони Бланша.
     -- Я разыскиваю Себастьяна Флайта. Это ведь его дом, если не ошибаюсь?
     Я говорил  во  весь  голос,  чтобы перекричать  музыку, но  он  ответил
негромко,  с определенной свободой во  владении  английским  языком, которая
свидетельствовала о том, что этот язык стал для него привычным.
     -- Да. Но его шейчаш нет. Никого нет, кроме меня.
     --  Я  приехал  из Англии, чтобы повидать  его по важному  делу.  Вы не
можете мне сказать, где его найти?
     Пластинка кончилась. Немец перевернул ее, завел  патефон и опять пустил
пластинку и только потом ответил на мой вопрос.
     -- Шебаштьян болен. Братья увежли  его в лажарет. Может быть, они вас к
нему  пуштят. А может быть, нет. Я шам должен буду на днях  туда попашть, на
перевяжку. Могу тогда у них ужнать. Может  быть, когда ему штанет лучше, они
вам ражрешат к нему пройти.
     В  комнате  был еще один стул, я придвинул его  и сел.  Видя, что  я не
ухожу, немец предложил мне пива.
     --  Вы не брат Шебаштьяна? --  спросил он.--  Может быть,  кужен,  нет?
Может быть, вы женаты на его шештре?
     -- Всего только друг. Университетский товарищ.
     --  Я  тоже имел  универшитетшкого товарища. Мы  ижучали  ишторию.  Мой
товарищ был  умнее меня, такой  маленький, хилый --  я, когда бывал  шердит,
подымал его прямо жа бока и тряш,--  но  он  был ошшень, ошшень  умный. Один
день  он вдруг  шкажал: "Какого  черта?  В  Германии вше  равно нет  работы.
Германия выброшена на швалку",-- и мы проштились с нашими профешорами, и они
тоже  шкажали: "Да-да,  Германия  выброшена на швалку, штудентам  тут нечего
делать". И мы ушли. Мы  шли, шли, шли и наконец  пришли шюда. Мы шкажали: "В
Германии теперь нет армии, но мы должны  шра-жаться". И поступили  в легион.
Мой товарищ, он прошлый год умер от дижентерии во время  Атласской кампании.
И тогда я шкажал: "Какого черта?" -- и штрелял шебе  ногу.  Теперь она вшя в
гное, хотя прошел уже целый год.
     -- Да,--  прервал  его я.--  Это  очень  занимательно.  Но  меня сейчас
интересует главным образом Себастьян. Вы не могли бы рассказать мне о нем?
     -- Отличный парень, Шебаштьян. Мне подходит. Танжер -- вонючая дыра.  А
он привеж меня шюда  -- хороший дом,  хорошая  еда, хороший шлуга. Здесь мне
подходит, я шчитаю. Годится вполне.
     -- Его мать очень больна,-- сказал я.-- Я приехал сообщить ему об этом.
     -- Богатая?
     -- Да.
     --  Пошему  бы  ей  не дать ему  больше денег? Может  быть, мы бы тогда
пошелилишь в Кашабланке,  в хорошей квартире. Вы  ее знаете  хорошо?  Можете
шкажать, чтобы она давала больше денег?
     -- Что с ним?
     -- Не жнаю. Я шчитаю, может быть, пьет шлишком много. Братья пришмотрят
за ним. Ему там подходит вполне. Братья хорошие парни. И ошень дешево.
     Он хлопнул в ладоши и распорядился принести еще пива.
     -- Видите? Хороший шлуга, ешть кому ходить жа мной. Годится вполне.
     Добившись от него названия лазарета, я поспешил с ним проститься.
     -- Передайте  Шебаштьяну,  что я еще тут и  у  меня  вше  в  порядке. Я
шчитаю, он, может быть, бешпокоится обо мне.
     Лазарет,  куда  я  отправился  на  следующее  утро,  представлял  собою
скопление  домиков  на полпути между старым и  новым городом. Его  содержали
францисканцы.  Я пробрался  сквозь толпу больных  мавров  и вошел  в кабинет
доктора.  Он был  мирянин--обыкновенный  гладко  выбритый  человек  в  белом
накрахмаленном халате. Говорили мы  по-французски. Он сказал, что  Себастьян
вне опасности,  но ехать в настоящее время никуда не может. У него был грипп
с  небольшим   поражением   одного   легкого,   и   он  очень  слаб,  низкая
сопротивляемость --  ну, да  чего  же тут  можно  ждать? Он  ведь алкоголик.
Доктор говорил бесстрастно, почти грубо, с удовольствием, которое люди науки
подчас испытывают  от  того, что  могут  ограничиться лишь голыми  фактами и
свести свой предмет  к  полнейшей  стерильности. Рассказ  босого  бородатого
брата,  которому  доктор  меня   препоручил,   человека,  лишенного  научных
претензий, исполнявшего в палате грязную работу, звучал иначе:
     -- Он так терпелив. Не  подумаешь даже, что он молод. Лежит и  молчит и
никогда  не  пожалуется, а жаловаться  у нас есть на  что. Тут  нет удобств.
Правительство  отдает нам только то, что  может уделить от  солдат. И он так
добр. Тут  приходит  один бедный  немец  с незаживающей  ногой  и  вторичным
сифилисом. Лорд Флайт подобрал  его умирающего с  голоду  в Танжере,  взял к
себе и дал ему кров. Настоящий добрый самаритянин.
     "Бедный  простак,-- подумал я,-- бедный олух царя небесного. Да простит
мне бог!"
     Себастьян находился  во флигеле для европейцев, где между  койками были
невысокие перегородки, создававшие какое-то уединение. Он лежал, сложив руки
поверх стеганого  одеяла  и  глядя  в  стену,  на  которой  висела  одинокая
олеография религиозного содержания.
     -- Ваш знакомый,-- сказал брат. Он медленно повернул голову.
     -- Я  думал,  это Курт. А вы что здесь делаете, Чарльз? Он был худ, как
никогда:  вино,  от  которого  другие  жиреют  и  краснеют  лицом,  иссушило
Себастьяна. Брат ушел, и я селу его постели. Мы поговорили о его болезни.
     --  Я был дня два в забытьи,-- сказал  он.--  Мне все мерещилось, что я
снова в  Оксфорде. Вы заходили ко мне домой? Понравился ли вам дом? Курт там
еще? Я не спрашиваю, понравился ли вам Курт, он никому не нравится. Забавно.
А ведь я бы без него не мог.
     Потом я рассказал ему о матери. Некоторое время  он молчал, разглядывая
олеографию "Семь скорбей". Потом вздохнул:
     --  Бедная мама. Вот уж воистину femme fatale1, верно? Убивала с одного
прикосновения.
     1 Роковая женщина (франц ),

     Я телеграфировал Джулии,  что  Себастьян приехать  не  в  состоянии,  и
прожил в Фесе неделю, навещая его в лазарете каждый день, покуда он не окреп
настолько,  что  мог   передвигаться.  Первый  признак  его  возвращающегося
здоровья  состоял  в том, что он попросил коньяка. На третий день у него уже
была бутылка, и он прятал ее у себя под одеялом.
     Доктор сказал:
     -- Ваш друг снова пьет. Это  здесь запрещено. Я ничего не могу сделать.
Здесь не исправительный дом. У  нас нет надзирателей в палатах. Я здесь  для
того,  чтобы лечить людей,  а  не бороться  с их  же  собственными  вредными
привычками  или обучать  их  владеть собой.  Коньяк не  причинит ему  теперь
вреда. Он просто ослабит его к следующему разу,  когда он заболеет, и в один
прекрасный  день  --   ф-фу!  --  его  унесет  какое-нибудь  совсем   легкое
недомогание.  Здесь  не больница  для лечения алкоголиков.  Я вынужден  буду
выписать его в конце недели.
     Брат милосердия сказал другое.
     --   Ваш  друг  сегодня  чувствует  себя  гораздо   лучше.   Он  совсем
преобразился.
     "Бедный простак,-- подумал я.-- Бедный  олух царя  небесного",--  но он
добавил:
     -- А знаете  почему? У него бутылка коньяка в постели. Это я у него уже
вторую  нахожу.  Только  я  одну  унесу,  у  него  заводится  другая.  Такой
непослушный.  Слуги-арабы ему достают. Но  сердце радуется видеть  его снова
веселым, он столько дней лежал в печали.
     В последний вечер я спросил:
     -- Себастьян, теперь, когда ваша мать умерла (ибо мы получили в то утро
печальное известие), вы не думаете вернуться в Англию?
     -- Да, это  было  бы в  некоторых  отношениях совсем неплохо,-- отвечал
он.-- Но вы думаете, Курту там понравится?
     -- Бога ради,--  сказал я,-- вы что, собираетесь  всю жизнь  провести с
Куртом?
     -- Не знаю. Мне  кажется,  он  ничего не имеет  против. Ему подходит, я
шчитаю,  может быть,--сказал Себастьян, подражая  немцу, а потом добавил то,
что могло  бы дать мне ключ, обрати  я  на его слова больше внимания;  я  же
тогда  только услышал  и  запомнил,  но  не  придал им  значения.--  Знаете,
Чарльз,--  сказал  он мне,-- это приятная перемена,  когда всю  жизнь кто-то
смотрит  за  тобой и вдруг  появляется человек  за  кем  тебе  самому  нужно
смотреть.  Только,  разумеется, это должен быть совсем уж пропащий  человек,
если он нуждается в моем присмотре.
     Перед от®ездом я  имел возможность  несколько упорядочить его  денежные
дела.  Все  это  время он  существовал,  залезая в долги и потом  испрашивая
телеграфно  у  лондонских  поверенных  какие-то случайные суммы.  Я  повидал
управляющего  местным отделением банка  и  условился,  что он будет получать
поступающее  Себастьяну из Лондона  месячное  содержание и  выплачивать  ему
еженедельно  определенную  сумму  на  карманные  расходы,  оставляя какой-то
резерв  на непредвиденные  случаи. Эти резервные  деньги могли быть  вручены
только лично Себастьяну и только когда управляющий банком удостоверится, что
им назначено разумное применение. Себастьян с готовностью на это согласился.
     -- Иначе, когда я напьюсь, Курт даст мне подписать чек на  всю  сумму и
удерет и непременно попадет в беду,-- сказал Себастьян.
     Я проводил его из  лазарета домой.  Сидя в  своем  плетеном  кресле, он
казался  слабее  и  беспомощнее, чем на  больничной койке.  Они  сидели друг
против друга, два больных человека и патефон посредине.
     -- Давно пора было вернуться,-- сказал Курт.-- Ты мне нужен.
     -- Неужели, Курт?
     -- Я шчитаю, да. Не так-то приятно шидеть тут больному в одиночку. Этот
бой очень ленив, то и дело куда-то пропадает, когда он мне  нужен. Один  раж
вообще ночевать  не пришел, и некому было  подать мне  утром кофе. Не так-то
приятно, когда у тебя  вшя  нога в гное. Иногда я даже  шплю плохо. В другой
раз вожьму вот и удеру куда-нибудь, где жа мною  будут лучше шмотреть.--  Он
хлопнул в ладоши, но слуга не появился.-- Вот видишь? -- сказал он.
     -- Что тебе надо?
     -- Шигареты. У  меня в  рюкзаке под  кроватью. Себастьян  стал с трудом
подниматься с кресла.
     -- Я достану,-- сказал я.-- Которая его кровать?
     -- Нет, это моя обязанность,-- ответил Себастьян.
     -- Да,--сказал Курт,--я шчитаю, это Шебаштьяна обяжанность.
     Так я оставил его вместе с его другом в маленьком домике за глинобитной
стеной в дальнем конце  извилистого переулка. Больше я для Себастьяна ничего
не мог сделать.
     Я  предполагал вернуться прямо  в Париж,  но теперь устройство денежных
дел  Себастьяна  потребовало,  чтобы  я  поехали  в  Лондон  и  повидался  с
Брайдсхедом.  Я решил ехать  морем, сел в Танжере на пароход и в начале июня
был дома.
     -- Полагаете  ли вы,  что отношения  моего  брата  с этим  немцем носят
порочный характер? -- спросил меня Брайдсхед.
     -- Ни в коем случае. Просто двое бездомных под одной крышей.
     -- Вы говорите, он преступник?
     --  Я сказал "преступный тип". Содержался в военной тюрьме и  с позором
уволен с военной службы.
     -- И, по мнению доктора, Себастьян убивает себя тем, что пьет?
     -- Ослабляет свой организм. У него нет ни белой горячки, ни цирроза.
     -- И он в здравом уме?
     -- Безусловно. Он нашел себе товарища, с которым ему нравится жить, ему
приятно о нем заботиться. И место жительства нашел по своему вкусу.
     -- В таком случае, он должен получать причитающиеся  ему деньги, как вы
предлагаете. У меня это не вызывает сомнений.
     В  каком-то смысле  с Брайдсхедом было очень просто  разговаривать. Ему
всегда все было до безумия ясно, и решения его принимались быстро и легко.
     -- Вам не интересно  было бы написать этот дом? --  вдруг спросил он.--
Один  вид  с  фасада, другой  --  со стороны парка, потом  еще  вид  главной
лестницы и интерьер парадной гостиной? Четыре  небольшие картины маслом. Наш
отец хочет иметь их в Брайдсхеде на память об этом доме. Я не знаю ни одного
живописца.  А Джулия  сказала,  что  вы специализируетесь  на  архитектурной
живописи.
     -- Да,-- сказал я.-- Мне это было бы, конечно, очень интересно.
     --  Вы  ведь знаете, его сносят? Наш отец продает его. Здесь собираются
построить доходный  дом. Название они намерены сохранить -- как  выяснилось,
мы не вправе помешать этому.
     -- Как грустно.
     --  Разумеется,  я  тоже  очень   сожалею.  Вы   находите  его   ценным
архитектурным произведением?
     -- Это один из красивейших особняков, какие я видел. Это несомненно.
     --  А  я  этого  не  чувствую. Мне  он  всегда  представлялся  довольно
безобразным. Возможно, ваши картины покажут мне его с другой стороны.
     Это  был  мой  первый  заказ;  я должен  был  работать  наперегонки  со
временем, так как подрядчики  дожидались только подписания последних  бумаг,
чтобы  приступить  к сносу.  Несмотря на  это  --  или,  быть может,  именно
поэтому, ибо мой главный порок в том, что  я слишком долго не могу поставить
точку  и  оторваться  от  уже  законченного  полотна,--  эти четыре  картины
принадлежат к числу моих самых любимых,  и  их успех как у публики, так  и у
меня самого положил