ев богатые и
независимые, не связанные со службой или покинувшие ее и в большинстве
случаев чуждые политической жизни, они внесли с собой в Крым особую
атмосферу, столь далекую от политической борьбы и тревожных переживаний
большинства крупных центров России. В окрестностях Ялты проживала после
переворота и большая часть Членов Императорской Семьи:
   престарелая императрица Мария Федоровна с дочерьми Великими Княгинями
Ксенией Александровной и Ольгой Александровной, Великие Князья Николай
Николаевич, Петр Николаевич, Александр Михайлович с Семьями. В самой Ялте,
Алупке, Симеизе и Гурзуфе жил целый ряд лиц петербургского общества, -
старых наших знакомых. Все часто виделись между собой. Многие старались
перенести сюда привычный уклад петербургской жизни.
   Грозную действительность напоминали лишь известия, довольно неаккуратно
приходившие с почтой. Через несколько дней после приезда я узнал из газет
о трагической гибели генерала Духонина и бегстве Быховских узников.
Изредка доходили сведения о продолжающемся уклоне влево демократической
Украинской рады и о зреющей на Дону "контрреволюции". В прочность
последней я, зная казаков, мало верил, считая, что рано или поздно
казачество должно быть увлеченным в революционный вихрь и опомнится, лишь
испытав на собственной шкуре прелести коммунистического режима.
   Беспечная крымская жизнь продолжалась недолго. Вскоре из северной
Таврии пришли первые вести о выступлениях в городах и деревнях всякого
сброда, спешившего объединиться под красным знаменем. Местами происходили
уже погромы помещичьих усадьб.
   Будучи как-то по делам имения в Мелитополе, я впервые на Мелитопольском
вокзале увидел красные войска; то возвращались после кровавого урока
матросы Черноморского флота, разбитые генералом Калединым под Ростовом. С
наглыми, зверскими лицами, обвешанные пулеметными лентами и с ручными
гранатами у пояса, они беспорядочными кучками пробирались в Севастополь,
врываясь в пассажирские вагоны, выбрасывая женщин и детей и избивая
станционных служащих.
   По примеру Дона и Украины перед лицом надвигающейся красной волны
решили соорганизоваться в лице "Курултая" и крымские татары. Вновь
сформированное татарское правительство носило коалиционный характер, хотя
преобладала "демократическая политика", ярким представителем которой был
председатель правительства и военный министр Сайдамет, по примеру
господина Керенского также из адвокатов. Сайдамета, кроме демократических
элементов, выдвигала еще и туркофильская группа. В распоряжении
правительства имелась и горсточка вооруженной силы: занимавший гарнизоны
Симферополя, Бахчисарая и Ялты Крымский драгунский полк, укомплектованный
крымскими татарами, несколько офицерских рот, кажется, две полевые
батареи. Гарнизон Севастополя и Севастопольская артиллерия были уже в явно
большевистском настроении. В Симферополе, местопребывании Курултая, был
спешно сформирован и штаб армии, начальником которого состоял генерального
штаба полковник Макуха. Совершенно для меня неожиданно я получил в Ялте
телеграмму за подписью последнего, сообщающего мне, что крымское
правительство предлагает мне должность командующего войсками. Для
переговоров мне предлагалось прибыть в Симферополь. В тот же день в Крыму
была объявлена всеобщая мобилизация, долженствующая, по расчетам штаба,
позволить в кратчайший срок сформировать целый корпус и развернуть
кавалерию в бригаду. Я решил приехать в Симферополь и на месте выяснить
обстановку, прежде чем дать какой-либо ответ на сделанное мне предложение.
   В Симферополе, столице Крыма, застал я оживление необычайное: шла
регистрация офицеров, какие-то совещания, беспрерывно заседали разные
комиссии. Начальник штаба полковник Макуха произвел на меня впечатление
скромного и дельного офицера. Поглощенный всецело технической работой, он,
видимо, был далек от политики. Последняя оказалась окрашенной типичной
керенщиной: предполагая опереться на армию, штатский крымский главковерх,
так же как и коллега его в Петербурге, мыслил иметь армию
демократизованную с соответствующими крмитетами и комиссарами. С первых же
слов моего свидания с Сайдаметом я убедился, что нам не по пути, о чем
откровенно ему и сказал, заявив, что при этих условиях я принять
предлагаемую мне должность не могу. Сайдамет учел, по-видимому,
бесполезность меня уговаривать и лишь просил до отъезда не отказать
присутствовать на имеющем быть вечером в штабе совещании. На этом
совещании должен был быть рассматриваемым предложенный генерального штаба
полковником Достоваловым план захвата Севастопольской крепости. Меня по
этому вопросу просили дать заключение.
   Если бы я еще доселе и колебался в своем отказе принять командование
над войсками крымского правительства, то после этого совещания все
сомнения мои должны были исчезнуть. Хотя предложенный и разработанный
полковником Достоваловым план и был всеми присутствовавшими на совещании
военными лицами, в том числе и мною, и начальником штаба полковником
Макухой, признан совершенно неосуществимым, тем не менее "военный
министр", выслушав присутствовавших, заявил, что соглашается с полкевником
Достоваловым и предложил начальнику штаба отдать немедленно распоряжение
для приведения предложенного полковником Достоваловым плана в исполнение.
На утро я выехал в Ялту.
   8-го января утром по городу распространились слухи, что ночью произошло
столкновение между двумя эскадронами Крымских драгун, расположенных в
Ливадийском дворце, и местной красной гвардией, что крымцы отошли в горы,
и власть в городе захвачена советами. Около полудня, от имени советов,
появились прокламации, указывающие на то, что отныне единственною властью
в городе является местный совет и требующие немедленной сдачи обывателями
всякого оружия.
   Под вечер прибыло в город судно, и высадившиеся матросы, руководимые
членами местного совета, приступили к повальным обыскам.
   Эти обыски не миновали и нас. Часов в десять вечера к нам на дачу на
Нижне-Массандровской улице явились человек шесть матросов, обвешанные
пулеметными лентами и гранатами, предъявили какой то мандат и требование
допустить их для производства обыска в квартиру. Я отдал приказание их
впустить и предоставить полную свободу, наблюдая лишь за тем, чтобы,
воспользовавшись обыском, представители "революционного народа" чего либо
не стянули. Все имевшееся у нас оружие еще с утра было надежно спрятано в
подвале и на чердаке.
   Сам я во время обыска, дабы избегнуть необходимости разговаривать с
проходимцами, сел за карточный стол и начал играть в пикет со своим
сынишкой, совершенно не обращая внимания на шаривших по столам и комодам
матросов.
   Последние всячески, видимо, старались вывести меня из себя, делая вслух
дерзкие замечания, намеренно производя шум и передвигая мебель. Но
убедившись, что ничто не действует, оставили нас в покое. К этому
испытанному приему я впоследствии прибегал не раз во время обысков.
   Около девяти часов 10 января я проснулся от орудийной стрельбы. От
прислуги узнал, что ночью спустились с гор Крымские драгуны, что западная
часть города ими занята, что на рассвете из Севастополя прибыли два
миноносца, которые и обстреливают город. Одевшись, я вышел на балкон
вместе с гостившим у нас братом жены. В городе слышалась сильная ружейная
стрельба, часто рвались шрапнели, обстреливалась, главным образом,
центральная часть города. От снарядов значительно пострадали некоторые
здания. Два снаряда попали в соседний с нашей дачей дом, а несколько
осколков упало у нас в саду.
   Около полудня мне пришли доложить, что отряд матросов находится в саду,
и посты выставлены у входа в усадьбу. Я прошел в сад и увидел человек
пятнадцать матросов и вооруженных штатских, столпившихся у балкона:
   "Кто здесь старший?" - спросил я. Вышел какой то матрос.
   "Вот, заявляю вам, что я генерал, а это, - указал я на моего шурина -
тоже офицер - ротмистр. Знайте, что мы не скрываемся".
   О нашем присутствии матросы, видимо, уже знали.
   "Это хорошо", сказал назвавший себя старшим, "мы никого не трогаем,
кроме тех, кто воюет с нами".
   "Мы только с татарами воюем, - сказал другой, - Матушка Екатерина еще
Крым к России присоединила, а они теперь отлагаются..." Как часто
впоследствии вспоминал я эти слова, столь знаменательные в устах
представителя "сознательного" сторонника красного интернационала.
   К вечеру крымцы оставили город, с ними бежали очень многие обыватели из
живших в занятых крымцами кварталах.
   Одинадцатого января часов в десять утра я был разбужен каким-то шумом.
   Приподнявшись на кровати, я услышал громкие голоса, топот ног и
хлопанье дверей.
   В комнату ворвались человек шесть матросов, с винтовками в руках,
увешанные пулеметными лентами. Двое из них, подбежав к кровати, направили
на меня винтовки, крича: "ни с места, вы арестованы". Маленький прыщавый
матрос с револьвером в руке, очевидно старший в команде, отдал приказание
двум товарищам встать у дверей, никого в комнату не пропуская.
"Одевайтесь", - сказал он мне.
   - "Уберите ваших людей, - ответил я, - вы видите, что я безоружен и
бежать не собираюсь. Сейчас я оденусь и готов идти с вами".
   - "Хорошо, - сказал матрос, - только торопитесь, нам некогда ждать".
   Матросы вышли, и я, быстро одевшись, прошел в коридор и, окруженный
матросами, пошел к выходу. В дверях я увидел жавшихся в кучу, плачущих
наших служащих. В саду, у подъезда, нас ждали еще человек десять матросов
и с ними недавно выгнанный мною помощник садовника; пьяница и грубиян, он
незадолго перед этим на какое то замечание жены моей ответил грубостью. Я
как раз в это время выходил в сад и, услышав, как грубиян дерзил жене,
вытянул его тростью. На следующий день он был уволен и теперь привел
матросов.
   "Вот, товарищи, этот самый генерал возился с татарами, я
свидетельствую, что он контрреволюционер, враг народа", - увидев меня,
закричал негодяй.
   С балкона, в сопровождении двух матросов, спускался брат моей жены,
также задержанный. Пройдя садом, мы вышли на улицу, где ждали присланные
за нами два автомобиля; кругом стояла толпа народа. Слышались ругань и
свист, некоторые соболезновали. Какой то грек, подойдя к матросам, пытался
за нас заступиться:
   "Товарищи, я их знаю, - показывая на нас, сказал он, - они ни в чем
не виноваты, и в бою не участвовали".
   "Ладно, там разберутся", - отстранил его один из матросов.
   Мы стали садиться в автомобиль, когда, расталкивая толпу, появилась моя
жена.
   Подбежав к автомобилю, она ухватилась за дверцу и пыталась сесть,
матросы ее не пускали. Я также пробовал уговаривать ее остаться, но она
ничего слушать не хотела, плакала и требовала, чтобы ее пустили ехать со
мной. "Ну ладно, товарищи, пусть едет", - сказал наконец один из
матросов. Автомобили помчались по улице по направлению к молу. Там
виднелась большая толпа, оттуда слышались крики. Два миноносца, стоя у
мола, изредка обстреливали город. Автомобили остановились у
пришвартовавшегося миноносца. "Вот они, кровопийцы. Что там разговаривать,
в воду их", - послышались крики из толпы. Мне бросились в глаза лежавшие
на молу два трупа, кругом стояла лужа крови... Стараясь не смотреть на
окружавшие нас зверские лица, я быстро прошел по сходням на миноносец,
вместе с женой и шурином. Нас провели в какую-то каюту. Почти тотчас же в
каюту вошел какойто человек в морской офицерской форме, но без погон. Он
поразил меня своим убитым и растерянным видом. Жена бросилась к нему и
стала спрашивать, что с нами будет; он пытался ее успокоить,
отрекомендовался капитаном миноносца и обещал сделать все, чтобы скорее
разобрать наше дело:
   "Вам нечего бояться, если вы невиновны. Сейчас ваше дело разберут и,
вероятно, отпустят", - говорил он, но ясно было, что сам не верит в свои
слова... Шум и топот раздались близ каюты, и толпа матросов появилась в
дверях. Они требовали выдачи нас и немедленной расправы. С большим трудом
капитану и пришедшим к нему на помощь двум, трем матросам удалось
уговорить их уйти и предоставить нашу участь суду.
   Через полчаса привели еще одного арестованного - какого-то
инженер-полковника.
   По его словам, он был захвачен также по навету служащего, с которым у
него были денежные расчеты. Он больше всего беспокоился об оставленных им
дома деньгах и важных документах, которые могли пропасть.
   Жуткое, неизъяснимо тяжелое чувство охватило меня. Я привык глядеть
смерти в глаза, и меня не страшила опасность; но мысль быть расстрелянным
своими же русскими солдатами, расстрелянным, как грабитель или шпион, была
неизъяснимо тяжела. Больше всего ужасала меня мысль, что самосуд
произойдет на глазах у жены, и я решил сделать все возможное, чтобы ее
удалить. Между тем, она упросила капитана провести ее в судовой комитет и
там пыталась говорить и разжалобить.
   Наконец, она вернулась, конечно, ничего не добившись. Я стал
уговаривать ее пойти домой:
   "Здесь ты помочь мне не можешь, - говорил я, - а там ты можешь найти
свидетелей и привести их, чтобы удостоверили мое неучастие в борьбе".
После долгих колебаний она решилась. Я был уверен, что уже больше ее не
увижу. Сняв с руки часы-браслет, которые она подарила мне невестой и
которые я всегда носил, я сказал ей:
   "Возьми это с собой, спрячь. Ты знаешь, как я ими дорожу, а здесь их
могут отобрать". Она взяла часы, и, плача, вышла на палубу. Не прошло и
пяти минут, как она вернулась. На ней не было лица: "Я поняла, все
кончено, - сказала она, - я остаюсь с тобой". На ее глазах только что
толпа растерзала офицера.
   Ежеминутно ожидая конца, просидели мы в каюте до сумерек. Около пяти
часов в каюту вошли несколько матросов и с ними молодой человек в кепке и
френче, с бритым лицом, державшийся с большим апломбом. Обратившись к
сидевшему с нами полковнику, он объявил ему, что он свободен - "вы же, -
сказал он, обращаясь ко мне и к моему шурину, - по решению судового
комитета предаетесь суду революционного трибунала. Вечером вас переведут в
помещение арестованных".
   Полковник вышел, но минут через десять мы увидели его вновь. Он горячо
спорил с сопровождавшим его матросом: "я требую, чтобы мне вернули мои
часы и мой бумажник, в нем важные для меня документы", горячился он.
Матрос казался смущенным, "я ничего не знаю, - говорил он, - обождите
здесь, сейчас приглашу комиссара", он вышел. - "Моего освобождения
потребовали мои служащие, - портовые рабочие. За вас также пришла просить
толпа народа, - быстро проговорил полковник, - не беспокойтесь, Бог даст
и вам удастся отсюда выбраться..."
   Пришел комиссар, и полковник вышел с ним.
   Вскоре за нами пришли. Под конвоем красногвардейцев нас повели в здание
таможни, где содержались многочисленные арестованные. Было темно, дул
холодный ветер и шел дождь. Толпа разошлась, и мы беспрепятственно прошли
в нашу новую тюрьму. В огромном зале с выбитыми стеклами и грязным
заплеванным полом, совершенно почти без мебели, помещалось человек
пятьдесят арестованных. Тут были и генералы, и молодые офицеры, и
студенты, и гимназисты, и несколько татар, и какие то оборванцы. Несмотря
на холод и грязь, здесь на людях все же было легче. Хотя все лежали, но
никто видимо не спал, слышался тихий разговор, тяжелые вздохи. На лестнице
стояла толпа матросов и красногвардейцев, и оттуда доносилась площадная
ругань. Вскоре стали вызывать к допросу. Допрос длился всю ночь, хотя
допрашивали далеко не всех. Вскоре вызвали меня. Допрашивал какой-то
студент в пенснэ, маленький и лохматый. Сперва задавались обычные вопросы
об имени, годах, семейном положении. Затем он предложил вопрос, признаю ли
я себя виновным.
   "В чем?" - вопросом ответил я. Он замялся.
   "За что же вы арестованы?"
   - "Это я должен был бы спросить вас, но думаю, что и вы этого не
знаете. О настоящей причине я могу только догадываться", и я рассказал ему
о том, как побил нагрубившего жене помощника садовника, из мести ложно
донесшего на меня:
   "Я не знаю, есть ли у вас жена, - добавил, - думаю, что если есть, то
вы ее также в обиду бы не дали".
   Он ничего не ответил и, записав мое показание, приказал конвойным
отвести меня в камеру арестованных. С утра стали приводить новых
арестованных. К вечеру доставили хорошего нашего знакомого, молодого князя
Мещерского, офицера Конно-Гренадерского полка, задержанного при попытке
бежать в горы.
   Часов около восьми в комнату вошел матрос крупного роста, красивый
блондин с интеллигентным лицом; его сопровождали несколько человек, в том
числе допрашивавший нас ночью студент и виденный мною на миноносце
комиссар.
   "Это председатель трибунала, товарищ Вакула, - сказал один из наших
сторожей, - сейчас будут вас допрашивать".
   "Революционный трибунал" переходил от одного арестованного к другому.
Мы увидели, как увели куда то старого генерала Ярцева, князя Мещерского,
какого-то студента, еще кого-то... Товарищ Вакула подошел к нам. Я слышал,
как студент, допрашивавший меня накануне, нагнувшись к уху председателя
"революционного трибунала", сказал: "это тот самый, о котором я вам
говорил".
   "За что арестованы?" - спросил меня последний.
   "Вероятно за то, что я русский генерал, другой вины за собой не знаю".
   - "Отчего же вы не в форме, небось раньше гордились погонами. А вы за
что арестованы?" - обратился он к моей жене.
   - "Я не арестована, я добровольно пришла сюда с мужем".
   - "Вот как. Зачем же вы пришли сюда?"
   - "Я счастливо прожила с ним всю жизнь и хочу разделить его участь до
конца".
   Вакула, видимо предвкушая театральный эффект, обвел глазами обступивших
нас арестованных.
   "Не у всех такие жены - вы вашей жене обязаны жизнью, ступайте", - он
театральным жестом показал на выход.
   Однако вечером нас не выпустили. Оказалось, что мы должны пройти еще
через какую-то регистрацию и что из под ареста нас освободят лишь утром.
Вакула, обойдя арестованных, вышел. Через десять минут под окнами на молу
затрещали выстрелы - три беспорядочных залпа, затем несколько отдельных
выстрелов. Мы бросились к окну, но за темнотою ночи ничего не было видно.
"Это расстреливают", - сказал кто-то. Некоторые крестились. Это
действительно были расстрелы. Уже впоследствии я узнал это, со слов
очевидца, старого смотрителя маяка, - на его глазах за три дня были
расстреляно более ста человек. Трупы их, с привязанным к ногам грузом,
бросались тут же у мола в воду. По занятию немцами Крыма часть трупов была
извлечена, в том числе и труп молодого князя Мещерского. Труп старого
генерала Ярцева был выброшен на берег в Симеизе через несколько недель
после расстрела.
   Второй день арестованные ничего не ели. К вечеру принесли ведро с
какой-то бурдой и одной общей ложкой. Нам посчастливилось - теще моей
удалось через наших тюремщиков прислать нам к вечеру холодную курицу,
подушку и два пледа. Мы устроились на полу. Пережитые сильные волнения
отразились на моей старой контузии. Своевременно я пренебрег ею и, не
докончив курса лечения, вернулся несмотря на предупреждения врачей, в
строй. С тех пор всякое си-ьное волнение вызывало у меня сердечные спазмы,
чрезвычайно мучительные. Последние полгода это явление почти прекратилось,
однако теперь под влиянием пережитого болезненное явление повторилось
вновь. Всю ночь я не мог заснуть, и к утру чувствовал себя столь слабым,
что с трудом держался па ногах. Наконец, в одиннадцать часов, нас
освободили и мы пешком, в сопровождении одного красногвардейца, вернулись
домой.
   Я слег немедленно в постель и пролежал целую неделю.
   Через несколько дней в горах наступило успокоение. Симферополь,
Евпатория, Ялта оказались в руках большевиков. Остатки крымцев скрылись в
горы. Более тысячи человек, главным образом офицеров, были расстреляны в
разных городах. Особо кровавые дни пережил Симферополь. Здесь было
расстреляно огромное количество офицеров, в том числе почти все чины
крымского штаба во главе со зверски замученным полковником Макухой. Теперь
красные вой