ья, и офицеры
пили чай. Кругом полянки среди деревьев виднелись кони. Здесь стояла
спешенная бригада. Едва я слез с лошади и направился к столу, как
послышался характерный гул приближающегося снаряда. Мгновение - и
раздался взрыв. Снаряд упал тут же за избой. Послышались стоны, по полянке
со сбитым седлом и окровавленным крупом проскакала лошадь. Среди спешенных
полков стало заметно движение. Отдельные люди с лошадьми потянулись в лес.
Я понял, что еще минута, и начнется беспорядочный отход. В лесу
шрапнельный огонь противника не мог быть очень действенным. Необходимо
было сохранить порядок. Я скомандовал "смирно" и, сев за стол, потребовал
себе чая. Новый снаряд прогудел в воздухе и, ударившись где-то вблизи,
разорвался. Один осколок, громко жужжа, упал около стола так, что я, не
вставая со стула, мог, нагнувшись, его взять. Я поднял осколок и,
повернувшись к ближайшему полку, крикнул солдатам: "Бери, ребята,
горяченький, к чаю на закуску", - и бросил осколок ближайшему солдату. В
одну минуту лица просветлели, послышался смех, от недавней тревоги не
осталось и следа.
   Выпустив еще два-три снаряда, противник прекратил огонь. Мы потеряли
всего два человека и несколько лошадей ранеными. Солнце совсем склонилось
к западу, стало смеркаться, и я приказал дивизии начать отходить. Полки
вытянулись из леса, и я задержался несколько, диктуя какое-то приказание.
Окончив, я сел на лошадь и пошел широким галопом, обгоняя колонну. На ходу
я благодарил эскадроны и сотни за сегодняшний бой. Едва я поблагодарил
первую сотню, как громкое, единодушное "ура" прогремело в ответ. Остальные
эскадроны подхватили. С этого дня невидимое духовное единение установилось
между мной и моими людьми. С этого дня я почувствовал, что полки у меня в
руках, что та психологическая связь между начальником и подчиненными,
которая составляет мощь каждой армии, установилась.
   Это явление мне за мою службу приходилось испытывать не раз. Так
однажды, во время усиленной рекогносцировки в Крейцбургских болотах я
непреложно и ясно ощутил неожиданно мгновенно родившуюся эту духовную
связь с моим полком. Так впоследствии создавалась эта связь начальника с
частями на Кубани и в степях Маныча в Гражданскую войну.
   Отойдя за реку Збручь, корпус стал в резерв командующего армией,
верстах в 20 от Каменец-Подольска, где находился штаб армии. На следующий
день я получил телеграмму от генерала Корнилова: "Прошу принять лично и
передать всем офицерам, казакам и солдатам Сводного Конного корпуса,
особенно же Кинбурнским драгунам и Донцам, мою сердечную благодарность за
лихие действия корпуса 12-го июля, обеспечившие спокойный отход частей на
стыке армий. Корнилов".
   В резерве нам пришлось простоять всего несколько дней. Несмотря на
прекрасные позиции и то, что противник действовал сравнительно небольшими
силами, наши части были уже почти неспособны оказывать какое бы то ни было
сопротивление.
   Как-то вечером начальник штаба армии вызвал меня к телефону. Кавказский
пехотный полк, прикрывавший переправы у Хотина, оставил свои позиции, и
противник мог использовать прорыв, угрожая переправам и самому Каменцу.
Штаб армии был в готовности к отъезду, мне приказывалось спешно
выдвинуться к месту прорыва и восстановить положение. Через два дня
ожидался подход 79-ой пехотной дивизии, которая должна была меня сменить и
обеспечить Хотинские переправы.
   Я по тревоге поднял части корпуса и приказал дивизиям ночным переходом
выдвинуться к месту прорыва. При корпусе находился автомобильный
санитарный отряд, где имелось до 30 машин. Из штаба армии мне обещали 10
грузовиков. Я использовал все машины для переброски стрелкового полка 7-ой
дивизии. Отдав все распоряжения и отправив стрелков, я на автомобиле
проехал за дивизией. Я застал головной полк спешившимся и
перестреливающимся с противником, занимавшим только что оставленную
кавказцами деревню. Кавказцы, отойдя версты на 4, стояли на привале,
выставив сторожевое охранение. Вскоре подошла и 3-я дивизия. Я послал
приказание кавказцам наступать и одновременно перешел в наступление
спешенной бригадой 7-ой дивизии.
   Вскоре все поле усеялось нашими наступающими цепями. Противник вел
ружейный огонь. Но вот со стороны неприятеля прогремела артиллерия. Дымки
шрапнелей взвились над нашей пехотой. Цепи залегли. Еще два, три снаряда,
и вдруг я увидел, что на всем фронте кавказского полка цепи отступают. В
бинокль видно было, как люди бегут, обгоняя друг друга; отступление
обращалось в общее бегство. Я находился на батарее и отдал приказание
командиру открыть по бегущим беглый огонь. Батарея дала очередь, попадания
были ясно видны. Но люди не только не остановились, но как-будто еще
быстрее двинулись в тыл. Я поскакал к Ольвиопольским уланам, стоящим в
резерве, и приказал командиру полка полковнику Семенову остановить бегущих
и пиками гнать их обратно. Семенов развернул полк, и лава улан стала гнать
пиками отступающую пехоту, собирая людей, как стадо баранов.
   Противник, видимо, малочисленный, в наступление не переходил. Наконец я
получил ^донесение, что Кавказский полк собран. Я проехал к полку.
Приказал полку отдыхать, а людям выдать обед. Собрав офицеров, поговорил с
ними, а затем обошел батальоны, говоря с людьми.
   Дав людям успокоиться и прийти в себя, я сам повел полк в атаку.
Кавказцы пошли сперва вяло и неуверенно, а потом отлично. Выбили
противника из занятой им деревни, захватили 300 пленных и 4 пулемета и
освободили наших пленных, взятых утром. К сожалению, во время этой атаки
мой штаб сильно пострадал: был ранен старший адъютант штаба дивизии
капитан Любимский, два офицера-ординарца, из них один тяжело, и командир
радио-телеграфной роты.
   "Ну теперь, Владимир Николаевич (Дрейер), - сказал я начальнику штаба,
- за кавказцев мы можем быть спокойны. После такого успеха полк будет
драться хорошо".
   Однако, я ошибся. Среди ночи нас разбудили, сообщив, что кавказцы без
всякой видимой причины оставили позиции и отходят в тылы. Пришлось выслать
для защиты брошенного кавказцами участка последнюю бригаду. В резерве у
меня не оставалось ни одного полка. Я приказал оттянуть на ночь часть
артиллерии и обозы за переправу, а сам со штабом остался ночевать на
правом берегу реки, дабы иметь возможность использовать телефонную сеть со
сторожевыми участками. На рассвете нас вновь разбудили. Противник сбил
жидкое охранение корпуса. Перестрелка шла уже в занятой нами деревне. Мы
быстро оделись и вышли на двор к нашим лошадям.
   Бой шел на улицах. Пули все время щелкали по каменному забору и стенам
хат.
   Дорога к переправе была в руках противника. В ворота выехать было уже
нельзя.
   Улица обстреливалась продольным огнем. Мы стали пробираться садом к
реке, решив переправиться вплавь. В последнюю минуту кто-то из ординарцев
разыскал крестьянина, указавшего нам брод - удалось переправиться не
только конным, но и тележке с офицерскими вещами. Во время переправы у нас
был только один раненый.
   Наша батарея с левого берега реки открыла огонь. Вправо были видны
переправляющиеся вброд части кавказской дивизии. Удерживая левый берег
реки, я выделил часть сил и бросил их на усиление второй бригады 7-ой
дивизии, прикрывающей главную переправу и мост у Хотина. Нам удалось
удержать Хотинский тет-де-пон. К вечеру подошла бригада 79-ой дивизии, я
приказал немедленно генералу Серебрянникову, командиру второй бригады 7-ой
кавалерийской дивизии, перейти в наступление. К девяти часам вечера корпус
полностью восстановил положение. На следующий день части корпуса были
сменены подошедшей 79-ой дивизией, и корпус отошел к Каменцу в резерв
командующего армией. Отсюда через несколько дней мы перешли далее и стали
близ Румынской границы. Я получил от генерала Черемисова телеграмму:
"Честь и хвала сводному корпусу. Черемисов."
   Через несколько дней генерал Черемисов был сменен, и место его заступил
генерал Соковнин. Одновременно с генералом Черемисовым ушел начальник его
штаба полковник Меншов, замененный генералом Яроном.
   Генерал Корнилов еще 16-го июля был назначен Верховным
главнокомандующим.
   Корниловские дни С вступлением генерала Корнилова в должность
Верховного главнокомандующего в армии стала ощущаться крепкая рука.
Начальники, почувствовав за собою поддержку сверху, приободрились и стали
увереннее, солдаты подтянулись. Целым рядом приказов власть войсковых
комитетов была ограничена и введена в известные рамки.
   Полки, утерявшие всякую дисциплину, стали приходить в некоторый порядок.
   Воспользовавшись боевым затишьем, я постарался возможно ближе
ознакомиться не только с корпусным и дивизионными, но и с полковыми
комитетами. Состав их оказался в общем неплохой. Я подолгу беседовал с
членами комитетов, подчас присутствовал на заседаниях, и постепенно мне
удалось направить деятельность комитетов в сторону от политики и привлечь
их к чисто хозяйственной работе.
   После продолжительных боев обмундирование, конское снаряжение и вся
материальная часть корпуса сильно поистрепались. Попытки мои получить
белье, сапоги и прочие предметы вещевого довольствия через армейское
интендантство оказались тщетными.
   И вот там, где командир корпуса оказался бессильным чего-либо достичь,
корпусной комитет добился, послав куда-то каких-то делегатов, добыть для
частей все необходимое...
   За это время я имел несколько писем из ставки от Завойко. Из них я знал
о той борьбе, которую вел генерал Корнилов, настаивавший на срочном
проведении в жизнь необходимых для поднятия в армии дисциплины мер -
предоставление начальникам дисциплинарной власти, ограничение прав
войсковых комитетов, наконец, установление смертной казни в тылу для
изменников и дезертиров. Я, со своей стороны, писал несколько раз,
указывая на необходимость незамедлительно провести эти меры, пока еще не
поздно и армия не развалилась совсем.
   В первых числах августа я получил письмо от Завойко. Он писал о том,
что, по-видимому, длительная борьба генерала Корнилова в скором времени
увенчается успехом, что в ближайшие дни ожидается проведение в жизнь всех
намеченных для укрепления дисциплины в армии мер, то в тылу авторитет
Верховного главнокомандующего огромный, и что недалек уже тот час, когда
от имени армии он будет иметь возможность продиктовать свои условия:
"генерал просит Вас, главное, не торопиться и не упрекать нас в
бездействии, - заканчивал он свое письмо, - раньше января, февраля
никаких решительных выступлений ожидать нельзя..."
   10-го или 12-го я неожиданно получил телеграмму с сообщением, что,
"ввиду предстоящего в ближайшее время нового назначения", я зачисляюсь в
распоряжение главнокомандующего Румынским фронтом "с оставлением
командующим сводным конным корпусом". Необычная эта телеграмма меня мало
удивила, и я поручил начальнику штаба вызвать к аппарату из ставки графа
Шувалова и справиться, что значит полученное мною сообщение и что это за
ожидающее меня назначение. Шувалов отвечал, что в дежурстве ничего не
известно, главнокомандующий же находится в Москве, откуда вернется через
день, два. Через несколько дней я получил телеграмму от Завойко:
"Главнокомандующий очень доволен вашей работой.
   Телеграмма вызвана ожидающим вас в ближайшие дни видным назначением".
   Одновременно пришло приказание ставки о погрузке бригады 3-ей
кавказской дивизии, Дагестанского и Осетинского полков, для переброски на
присоединение к Туземной дивизии в районе станции Дно.
   27-го августа, имея надобность в каких-то указаниях, я проехал верхом в
штаб армии. В штабе я застал большое волнение. Только что получена была
телеграмма генерала Корнилова, где он, обращаясь к армии, говорил о
"свершившемся великом предательстве..." (Телеграмма Керенского,
объявляющая главнокомандующего изменником, была получена несколькими
часами позже). Вместе с тем, ставкой приказывалось снять радио и не
принимать никаких телеграмм от председателя правительства. Армейский
комитет против последнего протестовал, его поддерживал и. д.
генерал-квартирмейстера, "приемлющий революцию", полковник Левицкий.
   Командующий армией генерал Соковнин и начальник штаба генерал Ярон
казались совершенно растерянными, С большим трудом удалось мне получить
копию с телеграммы главнокомандующего, причем командующий армией предложил
мне не объявлять телеграммы этой впредь до выяснения обстановки и
получения указаний от главнокомандующего фронтом генерала Щербачева.
   Командующий армией не нашел в себе сил вступить в борьбу с армейским
комитетом и отдал приказание полковнику Левицкому "с распоряжением о
снятии радио повременить". В то время как я, выйдя из штаба, садился на
лошадь, полковник Левицкий с торжествующим видом объявил это стоящим тут
же представителям армейского комитета. Я не сдержался и резко заявил
полковнику Левицкому, что невыполнение приказа главнокомандующего при
настоящих условиях считаю совершенно преступным и, что касается моего
корпуса, то немедленно по прибытии в штаб отдам распоряжение о снятии
радиостанции.
   Часов в шесть вечера ко мне заехал генерал Одинцов, он сообщил мне о
полученной армейским комитетом телеграмме Керенского, объявляющей
Корнилова изменником. По его словам, командующий армией и начальник штаба
совсем растерялись, и все распоряжения отдает полковник Левицкий,
поддерживаемый армейским комитетом.
   Генерал Одинцов совершенно неожиданно предложил мне "поднять по тревоге
корпус, арестовать штаб и вступить в командование армией." Я мог только
недоуменно развести руками.
   Рано утром адъютант доложил мне, что дивизионный комитет 3-ей казачьей
дивизии вызывает в дивизию членов дивизионного комитета 7-ой дивизии, что
в 3-ю дивизию прибыли представители армейского комитета и что генерал
Одинцов, по требованию армейского комитета, задержал готовившуюся к
отправке на погрузку 2-ю бригаду 3-ей дивизии, которая накануне получила
указание о направлении в Одессу. Я приказал подать себе автомобиль и
поехал в расположение 3-ей дивизии. Я застал собранными во дворе штаба все
войсковые комитеты. Председательствовал полковой священник одного из
полков о. Феценко, об отозвании которого из дивизии за его попытки к
демагогии мною недавно было возбуждено ходатайство. Тут же присутствовали
генерал Одинцов и представители от армейского комитета - какой-то молодой
человек в кепке и кожаной куртке и вольноопределяющийся одного из
кавказских казачьих полков. Меня поразил вид Одинцова: в черкеске, без
кинжала, красный, потный и растерянный он производил какое-то жалкое
впечатление.
   Войдя в толпу, я поздоровался:
   "Здорово, молодцы казаки". Казаки ответили. Неожиданно я услышал голос
о.
   Феценки:
   "Господин генерал, я должен вам заметить, что здесь нет ни молодцев, ни
казаков - здесь есть только граждане". Я с трудом сдержался.
   "Вы правы, батюшка", - ответил я, - "мы все граждане. Но то, что мы
граждане, не мешает мне быть генералом, вам священником, а им молодцами
казаками. Что они молодцы, я знаю, потому что водил их в бой, что они
казаки, я также знаю, я сам командовал казачьим полком, носил казачью
форму и горжусь тем, что я казак".
   Затем, повернувшись к казакам:
   "Здорово еще раз, молодцы казаки".
   "Здравия желаем, ваше превосходительство", - раздался дружный ответ.
   Я сел за стол и, обращаясь к генералу Одинцову спросил, что здесь
происходит.
   Генерал Одинцов доложил, что обсуждается резолюция, предложенная
представителями армейского комитета, выражающая поддержку Керенскому,
телеграмма которого была прочитана представителями армейского комитета.
   "Отлично, - громко сказал я, - а телеграмму Корнилова вы читали?" Тут
вмешался господин во френче:
   "По постановлению армейского комитета эта телеграмма объявлению не
подлежит".
   "Я получил эту телеграмму от командующего армией, она передана под мою
личную ответственность. Я не считаю возможным скрыть ее от моих войск.
Ответственность за это всецело принимаю на себя". Я вынул телеграмму.
Члены армейского комитета пытались протестовать, но из толпы послышались
возгласы:
   "Прочитать, прочитать". Я прочел телеграмму.
   "Теперь вы знаете, казаки, все. Верю, что вы исполните долг солдата и
решите по совести и воинскому долгу. Что касается меня, то я как солдат
политикой не занимаюсь. Приказ моего главнокомандующего для меня закон.
Уверен, что и ваш начальник дивизии скажет вам тоже самое". Я посмотрел на
Одинцова. Он что-то бормотал, глаза бегали во все стороны:
   "Я - как мои дети, как мои казаки", - наконец вымолвил он. С
превеликим трудом я удержался, чтобы не обозвать его подлецом. Встав и
попрощавшись с казаками, направился к автомобилю. В минуту, когда я
садился, подбежал Одинцов:
   "Как же так, как же так, - бормотал он, - я совсем растерялся. Ты с
твоим вопросом застал меня врасплох..." Я махнул рукой и приказал шоферу
ехать.
   После продолжительных разговоров 3-я дивизия вынесла резолюцию
поддерживать Керенского, 7-я, до вечера ничего не решив, от резолюции
уклонилась. Через день было получено приказание штаба армии - над всеми
телеграфами и телефонами устанавливался контроль войсковых комитетов, все
приказания начальников вступали в силу лишь по скреплении подписью одного
из членов войскового комитета.
   Этого я перенести не мог. Сев верхом, я проехал в штаб армии и просил
командующего меня принять. Я застал генерала Соковнина в саду, где он
гулял с начальником штаба и адъютантом. Попросив разрешения говорить с
глазу на глаз, я вынул из кармана только что полученное приказание:
   "Это приказание, ваше превосходительство, я считаю оскорбительным для
начальников. Выполнить его я не могу. Прошу немедленно отчислить меня от
командования корпусом..." Генерал Соковнин стал меня уговаривать взять мое
решение обратно. Я стоял на своем:
   "Я не могу выполнить этого приказания. Ежели вы меня не отчислите, то
мне не остается ничего другого делать, как по тревоге поднять 7-ю дивизию
и говорить непосредственно с войсковым комитетом". Генерал Соковнин,
видимо, испугался.
   Убежденный, что я не остановлюсь перед выполнением своего решения и
боясь осложнений, он обещал мне тут же переговорить с армейским комитетом.
Я прошел в штабную столовую. Через час ординарец принес мне приказание
командующего армией, где "разъяснялся" предыдущий приказ. "Разъяснениями
этими" пункт приказа о скрепе подписи начальников совсем отменялся.
Контроль над войсковой связью все еще оставался. Я, вернувшись в штаб
корпуса, приказал телеграфный и телефонный аппараты перенести в свою
квартиру. Корпусной комитет не решился прислать ко мне свое наблюдение.
   5-го сентября был полковой праздник Белорусского гусарского полка. Я
решил придать ему особую торжественность, чтобы поднять дух частей, -
отправил через границу в Румынию купить вина и выдал по боченку в каждый
эскадрон; из обозов 2 разряда выписал красные чакчиры. После молебна
сказал полку несколько горячих слов, а затем эскадронам был выдан обед. Я
прошел по эскадронам и в каждом выпил чарку, говорил с людьми, после чего
обедал в офицерском собрании. Играли трубачи, пели песенники, и на
несколько часов мы перенеслись в старую полковую жизнь.
   6-го из штаба фронта было получено приказание мне немедленно прибыть в
Яссы.
   Одна бригада кавказской казачьей дивизии была уже отправлена на север
по железной дороге, другая получила приказание следовать в район Одессы.
Штаб корпуса и 7-я дивизия оставались на месте. Оставив своим заместителем
недавно произведенного из полковников генерала Дрейера, я выехал в штаб
фронта.
   Я не видел генерала Щербачева с самого начала войны и нашел его
значительно постаревшим и, видимо, сильно подавленным. Работа штаба лежала
почти исключительно на начальнике штаба генерале Головине, умном и весьма
талантливом офицере. В штабе фронта, хотя и в меньшей степени, чем в штабе
армии, чувствовались слабость и нерешительность. Разложение наших войск,
находящихся в Румынии, коснулось несколько