а и дать строгий отпор реакционерам,
ныне прикрывающимся его именем.
   Хольман доверяется его лояльности во время его пребывания в
Новороссийске. Если Врангель пожелает, отправьте его с миноносцем,
прибывающим завтра, в среду.
   Сообщите мне как можно скорее о времени прибытия".
   Телеграмма эта немало меня изумила. Я не мог допустить мысли, что она
была послана без ведома генерала Деникина. Я решил от всяких объяснений
уклониться и просил генерала Шатилова проехать к генералу Хольману и
передать, что я чрезвычайно ему благодарен за предложенное посредничество,
но что, не чувствуя за собой никакой вины, не нахожу нужным давать кому бы
то ни было объяснения.
   Что же касается его обещания гарантировать мне неприкосновенность, то в
таковых гарантиях не нуждаюсь, так как преступником ни перед кем себя не
чувствую и не вижу откуда мне может грозить опасность. Генерал Шатилов
выехал в Новороссийск на миноносце. Через день он вернулся и сообщил мне о
переданном ему командующим английским флотом адмиралом Сеймуром, от имени
генерала Хольмана, требовании Главнокомандующего, чтобы я немедленно
выехал из пределов Вооруженных Сил Юга России.
   Требование это было обусловлено тем, что будто бы вокруг меня
собираются все недовольные генералом Деникиным. Адмирал Сеймур предупредил
генерала Шатилова, что высадиться в Новороссийске ему запрещено.
   Трудно передать то негодование, которое вызвало во мне сообщение
генерала Шатилова. Не говоря о том, что требование генерала Деникина было
по существу незаслуженным и обидным, мне было бесконечно больно оставить
близкую сердцу моему армию и покинуть в такое тяжелое время Родину. Я не
хотел быть среди тех, кто ныне, как крысы с тонущего корабля, бежали из
Новороссийска, Севастополя, Ялты, Феодоссии. В то же время, я не желал
дать возможности бросить мне хотя бы тень упрека в создании затруднений
Главнокомандующему в эти грозные дни. С болью в сердце я решил уехать. Я
не хотел воспользоваться для отъезда иностранным судном, правильных же
рейсовых русских судов в Константинополь не было. Я написал командующему
флотом адмиралу Саблину, заменившему адмирала Ненюкова, прося предоставить
в мое распоряжение какое-либо судно.
   Адмирал Саблин любезно предоставил мне возможность воспользоваться
отходящим через несколько дней в Константинополь пароходом "Александр
Михайлович", на котором я продолжал все время жить. Душа кипела от боли за
гибнувшее дело, от негодования за незаслуженную обиду, от возмущения той
сетью несправедливых подозрений, происков и лжи, которой столько месяцев
опутывали меня. Я написал генералу Деникину.
   Написанное под влиянием гнева письмо, точно излагая историю создавшихся
взаимоотношений, грешило резкостью, содержало местами личные выпады:
   "Английский адмирал Сеймур передал мне от имени начальника Английской
миссии при Вооруженных силах Юга России генерала Хольмана, что Вы сделали
ему, генералу Хольману, заявление о Вашем требовании оставления мною
пределов России, причем Вы обусловили это заявление тем, что вокруг имени
моего, якобы, объединяются все те, кто недоволен Вами.
   Адмирал Сеймур предложил мне воспользоваться для отъезда за границу
английским судном..."
   "Моя армия освободила Северный Кавказ", - писал я далее.
   "На совещании в Минеральных водах 6-го января 1919 года я предложил Вам
перебросить ее на Царицынское направление, дабы подать помощь адмиралу
Колчаку, победоносно подходившему к Волге..."
   "Рапортом от 4-го апреля за номером 82 вновь указывал на необходимость
выбрать главным операционным направлением Царицынское, предупреждая, что в
противном случае "противник сам перейдет в наступление от Царицына, причем
создастся угроза нашей базе". Мои предсказания пророчески сбылись и, в
середине апреля, противник форсировал Маныч и, выйдя в тыл Добровольческой
армии, подошел на 12 верст к Батайску".
   "...Предоставленный самому себе, адмирал Колчак был раздавлен и начал
отход на Восток. Тщетно Кавказская армия пыталась подать помощь его
войскам. Истомленная походом по безводной степи, обескровленная и слабо
пополненная, она к тому же ослаблялась выделением все новых и новых частей
для переброски на фронт Добровольческой армии...".
   "...Письмом от 29-го июля я обратился к Вам, указывая на тяжелое
положение моей армии и на неизбежность, благодаря нашей ошибочной
стратегии, поворота боевого счастья. Я получил ответ, где Вы указывали,
что "если бы я следовал советам своих помощников, то Вооруженные Силы Юга
не достигли бы настоящего положения".
   Мои предсказания, увы, сбылись и на сей раз. Кавказская армия под
ударами Х-ой, II-ой, ХI-ой и IV-ой армий красных была отброшена к югу и
хотя с беспримерной доблестью и разбила, упираясь на укрепленную
Царицынскую позицию, все четыре неприятельских армии, но сама потеряла
окончательно возможность начать новую наступательную операцию. Отбросив к
югу мою армию, противник стал спешно сосредотачивать свои силы для
прикрытия Москвы и, перейдя в наступление против армии генерала
Май-Маевского, растянувшейся на огромном фронте, лишенной резервов и плохо
организованной, легко заставил ее начать отход".
   "17-го октября генерал Романовский телеграммой запросил меня, какие
силы мог бы я выделить из состава Кавказской армии на помощь
Добровольческой. Я, телеграммой от 18-го октября за ј03533, ответил, что
"при малочисленности конных дивизий переброской 1-2 дивизий дела не решить
и предложил принять крупное решение "перебросить из вверенной мне армии
3,5 кубанские дивизии". Остающиеся части Кавказской армии, ввиду их
малочисленности, я предлагал свести в отдельный корпус, оставив во главе
его генерала Покровского. Стратегическое решение напрашивалось само собой
- объединение сосредоточенных уже в районе Купянска 4-го донского, 3-го
конного корпусов. Терской и отдельной Донской дивизий и вновь
перебрасываемых 3,5 кубанские дивизии и использование для управления
конной массой штаба Кавказской армии...".
   "...Из Кавказской армии были взяты только две дивизии и хотя
впоследствии сама обстановка и вынудила Вас перебросить все 3,5 дивизии,
но время было упущено безвозвратно и вводимые в бой по частям войска
терпели поочередно поражения. Еще 11 -го ноября Вы, в ответе на мои
повторные настояния, писали мне, что "после детального обсуждения"
отказываетесь от предложенной мной перегруппировки, а через десять дней,
22-го, когда уже выяснилась потеря Харькова и неизбежный отход в Донецкий
бассейн, Вы телеграммой вызвали меня "для нового назначения" - принятия
Добровольческой армии, с подчинением мне конной группы. Об оказании
серьезного сопротивления противнику думать уже не приходилось,
единственно, что еще можно было сделать, это попытаться вывести армию
из-под ударов врага и, отведя ее на соединение с Донской, прикрыть
Ростовское направление. Я это сделал, после тягчайшего 350-тиверстного
флангового марша. По мере того, как армия приближалась к Ростову,
Новочеркасску, тревога и неудовольствие росли.
   Общество и армия отлично учитывали причины поражения и упреки Высшему
Командованию раздавались все громче и громче..."
   "Вы стали искать кругом крамолу и мятеж, 9-го декабря я подал Вам
рапорт, с подробным указанием на причины постигших нас неудач и указанием
на необходимость принятия спешно ряда мер для улучшения нашего положения.
   Я указывал на необходимость немедленно начать эвакуацию Ростова и
Новочеркасска, принять срочные меры по укреплению плацдарма на правом
берегу Дона и т. д.
   Ничего сделано не было, но зато в ответе на рапорт мой последовала
телеграмма всем командующим армиями, с указанием на то, что "некоторые
начальники позволяют себе делать мне заявления в недопустимой форме" и
требованием "беспрекословного повиновения".
   В середине декабря, я, имея необходимость выяснить целый ряд вопросов
(мобилизация населения и коней в занятом моей армией Таганрогском округе,
разворачивание некоторых кубанских частей и т. д.) с генералами Сидориным
и Покровским, просил их прибыть в Ростов для свидания со мной. Телеграмма
им - сообщена была мной в копии генералу Романовскому. На следующий день
я получил Вашу циркулярную телеграмму всем командующим армиями, в коей
указывалось на "недопустимость" моей телеграммы и запрещался командующим
выезд из пределов их армий. По-видимому, этими мерами Вы собирались
пресечь возможность чудившегося Вам заговора Ваших ближайших помощников.
   20-го декабря Добровольческая армия была расформирована и я получил от
Вас задачу отправиться на Кавказ для формирования кубанской и терской
конницы.
   По приезду в Екатеринодар, я узнал, что несколькими днями раньше прибыл
на Кубань генерал Шкуро, получивший от Вас ту же задачу, хотя Вы это в
последствии и пытались отрицать, намекая, что генерал Шкуро действовал
самозванно. Между тем, в печати генерал Шкуро совершенно определенно
объявил о данном ему Вами поручении и заявления его Вашим штабом не
опровергались; при генерале Шкуро состоял генерального штаба полковник
Гонтарев, командированный в его распоряжение генералом Вязьмитиновым, при
нем же состояли (неизвестно для меня, кем командированные) два агента
контрразведывательного отделения Вашего штаба - братья Карташевы.
Последние вели специально агитацию против меня среди казаков,
распространяя слухи о моих намерениях произвести переворот, опираясь на
"монархистов" и желании принять "германскую ориентацию". В конце декабря
генерал Шкуро был назначен командующим Кубанской армией, а я, оставшись не
у дел, прибыл в Новороссийск. Еще 25-го декабря я подал Вам рапорт,
указывая на неизбежность развала на Кубани и необходимость удержания
Новороссии и Крыма, куда можно было бы перенести борьбу. Доходившие из
этих мест тревожные слухи, в связи с пребыванием моим, в столь тяжелое для
Родины время "не у дел", не могли не волновать общество. О необходимости
использовать мои силы Вам указывалось неоднократно и старшими
военноначальниками, и государственными людьми, и общественными деятелями.
Указывалось, что при полной самостоятельности Новороссийского и Крымского
театров, разделение командования в этих областях необходимо. Подобная
точка зрения поддерживалась и английским командованием.
   Лишь через 3 недели, когда потеря Новороссии стала почти очевидной, Вы
согласились на назначение меня помощником генерала Шиллинга по военной
части, а 28-го января, в день моего отъезда из Новороссийска, я уже
получил телеграмму генерала Романовского, что "ввиду оставления
Новороссии, должность помощника главноначальствующего замещена не будет".
   В Новороссийске за мной велась Вашим штабом самая недостойная слежка: в
официальных донесениях Новороссийских органов контрразведывательного
отделения Вашего штаба, аккуратно сообщалось, кто и когда меня посетил, а
генерал-квартирмейстер Вашего штаба позволял себе громогласно, в
присутствии посторонних офицеров, говорить о каком-то "внутреннем фронте в
Новороссийске, во главе с генералом Врангелем".
   Усиленно распространенные Вашим штабом слухи о намерении моем
"произвести переворот", достигли заграницы. В Новороссийске посетил меня
прибывший из Англии с чрезвычайной миссией г-н Мак-Киндер, сообщивший мне,
что им получена депеша от его правительства, запрашивающая о
справедливости слухов о произведенном мною "перевороте". При этом г-н
Мак-Киндер высказал предположения, что поводом к этому слуху могли
послужить ставшие широким достоянием Ваши со мною неприязненные отношения;
он просил меня, буде найду возможность, с полной откровенностью
высказаться по затронутому им вопросу. Я ответил ему, что не могу
допустить мысли о каком бы то ни было выступлении против начальника, в
добровольное подчинение которому стал сам и уполномочил его передать его
правительству, что достаточной порукой сказанному является данное мною
слово и вся прежняя моя боевая служба. В рапорте от 31-го декабря за
номером 85 я подробно изложил Вам весь разговор, имевший место между г-ном
Мак-Киндером и мною, предоставив в Ваши руки документ в достаточной мере,
казалось бы, долженствовавший рассеять Ваши опасения... Вы даже не
ответили мне...".
   "... Я подал в отставку и выехал в Крым, "на покой". Мой приезд в
Севастополь совпал с выступлением капитана Орлова. Выступление это, глупое
и вредное, но выбросившее лозунгом "борьбу с разрухой в тылу и укрепление
фронта", вызвало бурю страстей. Исстрадавшаяся от безвластия, изверившаяся
в выкинутые властью лозунги, возмущенная преступными действиями ее
представителей, армия и общество увидели в выступлении Орлова возможность
изменить существующий порядок вещей. Во мне увидели человека, способного
дать то, чего жаждали все. Капитан Орлов объявил, что подчинится лишь мне.
Прибывший в Крым после падения Одессы генерал Шиллинг, учитывая положение,
сам просил Вас о назначении меня на его место.
   Командующий флотом и помощник Ваш, генерал Лукомский, поддерживали его
ходатайство. Целый ряд общественных групп, представители духовенства
народов Крыма, просили Вас о том же. На этом же настаивали и представители
союзников.
   Все было тщетно".
   "...8-го февраля Вы отдали приказ, осуждающий выступление капитана
Орлова, руководимое лицами, "затеявшими подлую политическую игру", и
предложили генералу Шиллингу арестовать виновных, невзирая на их "высокий
чин или положение".
   Одновременным приказом были уволены в отставку я и бывший начальник
штаба моей армии генерал Шатилов, а равно и ходатайствовавшие о моем
назначении в Крым - генерал Лукомский и адмирал Ненюков. Оба приказа
появились в Крыму одновременно 10-го февраля, а за два дня в местной
печати появилась телеграмма моя капитану Орлову, в которой я убеждал его,
"как старый офицер, отдавший Родине 20 лет жизни, ради блага ее
подчиниться требованиям начальников..."
   "...Теперь Вы предлагаете мне покинуть Россию. Предложение это Вы
передали мне через англичан.
   Переданное таким образом подобное предложение может быть истолковано,
как сделанное по их инициативе, в связи с моей "германской ориентацией",
сведения о которой столь усердно распространялись Вашими агентами.
   В последнем смысле и истолковывался Вашим штабом Ваш отказ о назначении
меня в Крым, против чего, будто бы, англичане протестовали.
   Со времени увольнения меня в отставку, я считаю себя от всяких
обязательств по отношению к Вам свободным и предложение Ваше для себя
совершенно не обязательным. Средств заставить меня его выполнить у Вас
нет, и тем не менее я решаюсь оставить Россию, заглушив горесть в сердце
своем..."
   "...Если мое пребывание на Родине может хоть сколько-нибудь повредить
Вам защитить ее и спасти тех, кто Вам доверился, я, ни минуты не
колеблясь, оставляю Россию.
   Барон Петр Врангель".
   Копию с этого письма я послал тем, кто косвенно из-за меня пострадал:
генералу Лукомскому, адмиралам Ненюкову и Бубнову, и генералу Хольману,
передавшему мне требование генерала Деникина о выезде.
   Через несколько дней генерал Хольман ответил мне:
   "Екатеринодар, 7. 3. 1920 г. Ваше Превосходительство!
   Я глубоко уверен, что Ваш разрыв с генералом Деникиным явился
следствием того, что Вы, как это часто бывает с искренними патриотами во
время смуты, недостаточно поняли друг друга.
   При таких отношениях служить вместе бывает слишком тяжело.
   Мне причинило глубокую боль просить Вас оставить Крым, так как,
искренне веря в Ваши лучшие намерения и преданность Родине, я все же счел
правильным и полезным для настоящего положения, сделать это.
   Я желаю Вашему Превосходительству всякого благополучия и надеюсь, что
встретимся где-нибудь в более благоприятной обстановке, возможно, опять
братьями по оружию.
 
   Прошу Ваше Превосходительство принять уверения в моем глубоком и
искреннем уважении.
   А. Хольман".
   Сведения о моей высылке быстро распространились. Известие об этом было
встречено в армии и обществе весьма болезненно. Я ежедневно получал
огромное число сочувственных писем и телеграмм. Многие приходили лично -
соболезновали, просили остаться. Это было очень тягостно. Отъезд мой все
откладывался.
   "Великому Князю Александру Михайловичу" негде было принять угля. Все
угольщики направлялись в Новороссийск, где шла поспешная эвакуация. Оттуда
приходили тревожные сведения.
   Успех добровольцев, овладевших 7-го февраля Ростовом, был
кратковременным. 10-го числа под напором противника, наши войска оставили
город, отойдя на левый берег Дона. Поредевшие, истекавшие кровью полки,
выбивались из сил. Вновь сформированные кубанские части, под влиянием
агитации, отказывались драться и расходились по домам. В тылу повсеместно
вспыхнули восстания. Теснимые красными, наши войска отошли к самому
Екатеринодару.
   23-го февраля, красные, открыв по Перекопскому участку сильный
артиллерийский огонь, перешли в наступление и к восьми часам 24-го
овладели деревней Юшунь.
   Однако, в десять часов 26-го, наши части, перейдя в контратаку, после
упорного боя вновь заняли Юшунь, отбросив противника в исходное положение.
   Наконец уголь прибыл. "Александр Михайлович" мог уходить, однако, в
день отъезда оказались повреждения в машине. Кем-то сняты были крышки с
клапанов. Потеряв надежду выехать на русском судне, я, скрепя сердце, сел
на английский "слуп".
   Стояла легкая зыбь. Печально смотрел я на исчезающие за горизонтом
родные берега. Там, на последнем клочке родной земли, прижатая к морю,
умирала армия.
   То знамя, которое она так гордо несла, было повержено в прах. Вокруг
этого знамени шла предсмертная борьба, борьба, роковой исход которой не
оставлял сомнений...
   В изгнании Я много читал и слышал про Босфор, но не ожидал увидеть его
таким красивым.
   Утопающие в зелени красивые виллы, живописные развалины, стройные
силуэты минаретов на фоне голубого неба, пароходы, парусные суда и ялики,
бороздящие по всем направлениям ярко синие, прозрачные воды, узкие,
живописные улицы, пестрая толпа - все было оригинально и ярко красочно.
   Мы остановились с генералом Шатиловым в здании русского посольства, где
военный представитель генерал Агаптев любезно предоставил в наше
распоряжение свой кабинет. Громадные залы посольства были переполнены
беспрерывно прибывающими с Юга России многочисленными беженцами,
ожидавшими возможности, по получении необходимых виз, проехать дальше. Те,
которым ехать было некуда, устраивались на Принцевых островах, пользуясь
помощью союзников: американцы, англичане, французы и итальянцы брали на
себя попечение о беженцах, распределив между собой помощь на Принцевых
островах. Моя семья пользовалась гостеприимством англичан на о.
   Принкипо. Я и жена тяготились чужеземной помощью и решили при первой
возможности перебраться в Сербию; остановка была за деньгами. Мы выехали
из России совсем без средств. После долгих хлопот, мне, с помощью
оказавшегося в Константинополе А. В. Кривошеина, удалось сделать заем в
одном из банков и на первое, по крайней мере, время, мы могли считать себя
обеспеченными.
   Отъезд наш задерживался тяжелой болезнью матери моей жены.
   Я сделал визиты союзным военным комиссарам. Французского и итальянского
не застал и познакомился лишь с американским, жизнерадостным, добродушным
адмиралом Бристоль, и английским, адмиралом де-Робек. У него я
познакомился с командующим оккупационными Великобританскими войсками
генералом Мильн. Красивый старик, совершенный тип английского
джентельмена, адмирал де-Робек, видимо, мало интересовался политикой и
негласным руководителем последней являлся генерал Мильн. Он проявил
большой интерес к настоящим событиям на Юге России, долго и подробно меня
расспрашивая. Коснулся он и вопроса о взаимоотношениях моих с
Главнокомандующим и дошедших до него слухов о подготовлявшемся в Крыму
перевороте. Я мог подтвердить ему лишь то же, что говорил ранее г-ну
Мак-Киндеру.
   Из Новороссийска приходили тяжелые вести, 7-го марта красные
форсировали реку Кубань. Противник стал распространяться