ему голову. Он прожил
еще три дня и скончался в Екатеринодаре, куда был отвезен. Это был на
редкость доблестный и талантливый офицер.
   Около часу дня цепи красных показались и со стороны Курганной,
охватывая наш фланг; одновременно конница противника стала на рысях
обходить нас, угрожая перехватить мостовую переправу через реку Чалмык. В
резерве у меня были четыре сотни Корниловского полка. Я приказал им
атаковать конницу красных. Сотни развернули лаву, двинулись вперед, но,
попав под фланговый пулеметный огонь, смешались и стали отходить. Конница
противника продолжала продвигаться.
   Положение становилось критическим. С захватом моста, имея в тылу
болотистый, трудно проходимый Чалмык, мы могли оказаться в тяжелом
положении; нашей артиллерии грозила гибель. Я послал приказание частям
медленно отходить к переправе и артиллерии сниматься. Лава корниловцев
быстро отходила. В сотнях заметно было замешательство. Я решил личным
примером попытаться увлечь части за собой и, вскочив на лошадь, поскакал к
отходящим корниловцам. Часть казаков повернула, другие приостановились.
Стала отходить лава противника. Увлекая казаков криками, я бросился за
противником, однако, обернувшись, увидел, что за мной следует лишь
небольшая часть казаков, остальная лава крутилась на месте.
   Ружейный огонь был чрезвычайно силен. Пули свистали, щелкали о землю,
вздымая пыль. Редко мне за мою продолжительную боевую службу пришлось
бывать под таким огнем. Упал раненый мой значковый казак, у моего
офицера-ординарца была убита лошадь. Батарея наша снялась и было видно,
как она отходит рысью к переправе.
   Немногие скакавшие еще за мной казаки стали постепенно отставать.
Пришлось повернуть и мне. Выругав казаков, я приказал им спешиться и
занять небольшой хуторок у переправы. Батарея благополучно перешла мост,
полки медленно отходили к переправе, частью переправлялись выше по реке
вброд. Наконец прибыло донесение от полковника Дроздовского; он сообщал,
что атаки его дивизии успехом не увенчались. Части понесли жестокие потери
и он вынужден от дальнейшего наступления отказаться.
   На душе у меня было мерзко. Операция, которая, казалось, неминуемо
сулила успех не удалась. Противник, отбив наши атаки, несомненно морально
еще усилился.
   Недоволен был я и неудачной своей атакой. Части за мной не пошли.
Значит, они не были еще в руках, отсутствовала еще та необходимая духовная
спайка между начальником и подчиненными, без которой не может быть
успеха... С наступлением темноты я отвел свои части, сосредоточив их за
левым флангом 3-ей пехотной дивизии.
   3-я дивизия понесла тяжелые потери. Полковник Дроздовский не считал
возможным в ближайшие дни возобновить атаки, между тем противник в районе
Армавира перешел в наступление и оставшиеся на этом направлении части
полковника Дроздовского оказались в тяжелом положении. Через два дня, по
приказанию ставки, 3-я пехотная дивизия вновь двинулась на Армавир, а мои
полки заняли прежние свои участки.
   Несмотря на всю выгодность своего положения, противник не сумел
использовать своего успеха и оставался пассивным.
   Через несколько дней приехал в Петропавловскую командующий армией со
своим начальником штаба, в сопровождении нескольких человек конвоя.
Генерал Деникин прибыл на автомобиле. Он завтракал в штабе дивизии,
говорил со станичным сбором и смотрел находящийся в резерве Корниловский
полк. Генерал Деникин был весьма недоволен действиями полковника
Дроздовского в Михайловской операции. Он подробно расспрашивал меня об
обстановке на моем участке. Части генерала Покровского, подойдя к Лабе,
создавали серьезную угрозу Михайловской группе красных и генерал Деникин
полагал, что в ближайшие дни можно ожидать отхода противника на этом
направлении. Эти соображения разделял и я.
   За несколько дней до приезда командующего армией было получено сведение
о кончине в Екатеринодаре заболевшего тифом полковника Баумгартена. В
дивизии его искренне жалели. Я просил генерала Деникина о назначении
начальником штаба недавно прибывшего в Екатеринодар и писавшего мне оттуда
генерала Дрейера, бывшего начальника штаба сводного конного корпуса.
Просьбу мою поддержал и генерал Романовский; однако генерал Деникин
решительно отказал. Он имел сведения о весьма будто бы неблаговидной
деятельности генерала Дрейера в Москве, где, якобы, Дрейер выдал немцам
или большевикам какие-то офицерские организации. Я знал генерала Дрейера
за выдающейся храбрости и талантливости офицера генерального штаба. На
предательство его я не считал способным. Впоследствии Дрейер потребовал
над собой суда. Последний состоялся, и Дрейер был оправдан, однако в
зачислении его на службу в Добровольческую армию генерал Деникин все же
отказал.
   25-го сентября скончался основатель и верховный руководитель
Добровольческой армии генерал Алексеев. С ним закончилась яркая страница
героической борьбы русских патриотов. Его имя останется в нашей истории
наравне с именами лучших русских людей.
   Со смертью генерала Алексеева должность верховного руководителя
упразднялась, а генерал Деникин принял звание главнокомандующего
Добровольческой армией, помощником его по гражданской части оставался
генерал Драгомилов, помощником по военной части был назначен генерал
Лукомский.
   В последних числах сентября противник на нашем фронте стал проявлять
заметную нервность. Части генерала Покровского достигли реки Лабы, местами
переправившись на правый берег в районе станиц Владимирской и Засовской,
угрожая флангу и тылу находящегося против меня врага. По показанию наших
лазутчиков, в станицу Михайловскую прибыл "красный главковерх" Сорокин,
бывший фельдшер, уроженец станицы Петропавловской. В его присутствии
состоялся ряд митингов, где говорилось о необходимости отхода; в тыл
потянулись неприятельские обозы. Я приказал войскам быть особенно
бдительными и, дабы не дать противнику возможности оторваться, беспрерывно
тревожил его набегами и частичными наступлениями. За истекший месяц в
постоянных стычках и более крупных делах дивизия понесла большие потери.
Много выбыло больными. Особенно значительное число заболеваний было в
частях, расположенных вдоль болотистой балки "Глубокой". Вероятно,
вследствие дурного качества воды, наблюдалось много больных желудочными
заболеваниями и малярией; появилось значительное число чесоточных. О
напряженности боевой работы частей дивизии за указанный период
свидетельствуют цифры потерь: дивизия за август и сентябрь потеряла 260
офицеров и 2 460 казаков, - почти 100 процентов своей численности. Эти
потери непрерывно пополнялись прибывающими укомплектованиями из недавно
освобожденных Лабинского, Кавказского и Майкопского отделов.
   В двадцатых числах сентября прибыла ко мне группа офицеров
кавалеристов, большей частью бывших офицеров Ингерманландского гусарского
полка.
   Из офицеров кавалеристов я сформировал при дивизии ординарческий взвод.
   Вполедствии мне удалось его развернуть и он послужил ядром к
восстановлению Ингерманландского гусарского полка.
   В ночь на 1-ое октября я получил донесение от командира Линейного полка
полковника Мурзаева, что противником взорван железнодорожный мост в тылу
Кош-Хабльского плацдарма и что неприятель оттягивает свои части на правый
берег Лабы. Я немедленно сообщил об этом на сторожевые участки, приказал
войскам при первых признаках отхода противника переходить в решительное
преследование. На рассвете отход обнаружился на всем фронте и я отдал
приказ о переходе в общее наступление.
   С этого дня война перенеслась в поле, где на первый план выдвигается не
численность, а искусство маневра. С этого дня начинается победоносное
движение наше, закончившееся полным поражением противника и очищением
всего Северного Кавказа.
   Дивизия наступала двумя колоннами. Правая колонна, Корниловский и
Екатеринодарский полки, под общим начальством командира Екатеринодарского
полка полковника Муравьева, командовавшего бригадой ввиду отсутствия
уехавшего в отпуск полковника Науменко, двинулась через станцию Курганную,
Родниковскую, Чамлыкскую и далее на станицу Безскобрую; левая: Уманский и
Запорожский полки, под командой полковника Топоркова, через станцию
Андрей-Дмитриевскую, хутора Синюхинские, на станицу Урупскую. Линейному и
Черкесскому полкам, под общим командованием командира первого, полковника
Муравьева, было приказано, переправившись в район аула Кош-Хабль,
следовать в станицу Константиновскую, составив мой резерв. Сделав все
необходимые распоряжения, я на автомобиле в девять часов утра выехал в
станицу Михайловскую. На площади меня ждали уже старики с хлебом-солью.
Огромная толпа запрудила площадь. Когда я говорил с казаками, многие
плакали. Большевики, уходя, забрали с собой из станицы заложников. Были
увезены наиболее богатые хозяева, семья инспектора местного училища, один
священник. Несколько стариков перед отходом красных были расстреляны.
   1-ое октября было днем местного храмового праздника.
   Я присутствовал на службе, которая была особенно трогательна. Молились
на редкость искренне и горячо. По окончании богослужения я вышел на
площадь, куда к этому времени начали стягиваться линейцы и черкесы. На
левом фланге бригады построился под зеленым знаменем отряд стариков
черкесов залабинских аулов.
   Командовал отрядом старик черкес, богатый коннозаводчик Шавгенов.
Заречные аулы жестоко пострадали от большевиков, некоторые аулы были
выжжены дотла, много черкесов расстреляно и замучено. В одном из аулов
несколько десятков черкесов были живьем закопаны в землю. Старики черкесы
обратились ко мне с просьбой вести далее на бой их сынов, или же просили
отпустить в родные аулы. При этом они свидетельствовали, что по первому
зову готовы все до одного встать рядом со своими сынами. Я отпустил их,
благодаря за службу, и выдал им несколько десятков захваченных нами
пленных, с тем, чтобы их судил аульный суд. Едва я отошел, направляясь с
бригадой в станицу Константиновскую, как черкесы, набросившись на пленных,
тут же на глазах обывателей всех перерезали.
   В станице Курганной я застал грабивших лавки и отбиравших у
иногороднего населения лошадей казаков дивизии генерала Покровского. К
моему негодованию во главе грабителей оказалось несколько офицеров. Я
приказал их привести к себе и предупредил, что ежели через час они
окажутся еще в расположении моей дивизии, то я предам их тут же
военно-полевому суду и расстреляю, как мародеров. Через полчаса ни одного
казака в станице уже не оказалось. Я телеграфировал генералу Покровскому о
действиях его людей.
   К сожалению, как мне пришлось впоследствии убедиться, генерал
Покровский не только не препятствовал, но отчасти сам поощрял дурные
инстинкты своих подчиненных. Среди его частей выработался взгляд на
настоящую борьбу не как на освободительную, а как на средство наживы.
Конечно, трудно, почти невозможно было искоренить в казаках, дочиста
ограбленных и разоренных красными, желание отобрать награбленное добро и
вернуть все потерянное. Почти все солдаты красной армии имели при себе
значительные суммы денег, в обозах красных войск можно было найти все,
начиная от мыла, табака, спичек и кончая собольими шубами, хрустальной
посудой, пианино и граммофонами. В этот первый период гражданской войны,
где одна сторона дралась за свое существование, а в рядах другой было
исключительно все то мутное, что всплыло на поверхность в период
разложения старой армии, где страсти с обеих сторон еще не успели утихнуть
и озлобление достигало крайних пределов, о соблюдении законов войны думать
не приходилось.
   Красные безжалостно расстреливали наших пленных, добивали раненых,
брали заложников, насиловали, грабили и жгли станицы. Наши части со своей
стороны, имея неприятеля и спереди и сзади, будучи ежедневно свидетелями
безжалостной жестокости врага, не давали противнику пощады. Пленных не
брали. 'Живя исключительно местными средствами, имея недостаток во всем и
не получая казенных отпусков, части невольно смотрели на военную добычу,
как на собственное добро.
   Бороться с этим, повторяю, в первый период было почти невозможно. Я
старался лишь не допустить произвола и возможно правильнее распределить
между частями военную добычу. Впоследствии я добился, что захваченные у
пленных деньги и все попавшее в руки войсковой части имущество
распределялось бы между казаками особыми комиссиями из представителей
сотен, а все имевшее исключительно боевое значение передавалось бы в
дивизионное интенданство. Позднее, когда с помощью союзников организовано
было общее снабжение наших армий, я добился сдачи войсковыми частями всей
без исключения военной добычи. С самых первых дней нашей борьбы, не
исключая тот период, когда мы жили только за счет военной добычи, я
безжалостно наказывал всякий грабеж населения. В первые же дни моего
прибытия в дивизию я повесил нескольких мародеров.
   К сожалению, генерал Покровский, полковник Шкуро, да и многие другие из
старших войсковых начальников не пожелали, или не сумели положить
необходимый предел в первое время неизбежному злу, не провели резко и
неуклонно грань дозволенного и недозволенного и в истории нашей борьбы это
зло стало чревато последствиями.
   Красные, имея пехоту на повозках, отходили чрезвычайно быстро. К вечеру
наши части достигли линии - станица Чамлыкская - хутора Синюхински„,
пройдя за день 40 - 45 верст. Колонна полковника Топоркова нагнала в
районе Синюхинских хуторов арьергард противника, нанесла ему поражение и
захватила более ста пленных, пулеметы и большой обоз.
   В сумерках прибыл я в станицу Константиновскую, мне была отведена
квартира в доме богатого домовладельца из иногородних. Последний, глубокий
старик, встретив меня у порога сеней, упал мне в ноги, обливаясь слезами.
Богатый человек, пользовавшийся среди всего населения станицы, как
иногороднего, так и казачьего, всеобщим уважением, старик особенно
пострадал от большевиков. Из пяти сыновей его двое при самом приходе
красных бежали из станицы и об участи их старик ничего не знал, двое были
расстреляны на глазах отца, старший в течении 4,5 месяцев вместе с
четырнадцатью казаками скрывался в самой станице. Эти несчастные были
укрыты родственниками в подполье, куда ночью домочадцы доставляли им пищу,
с величайшей опасностью выпуская их в горницы или во двор. Я видел этих
людей - от четырехмесячного пребывания в спертом сыром подполье без света
их лица приобрели какой-то землистый оттенок и все они производили
впечатление только что перенесших болезнь. Старик, неоднократно
арестованный, избег участи быть увезенным с другими заложниками лишь тем,
что последние три дня просидел на току, зарытый в солому. На другой день
старик отыскал одного из скрывшихся с приходом красных сыновей,
оказавшегося в моей комендантской сотне.
   Другой сын его был также жив в одном из моих полков. Радость старика
была безгранична.
   С рассветом преследование возобновилось. Противник, спеша к переправам,
быстро отходил перед нашими частями. Главная масса красных отступала к
главной переправе у станицы Урупской, другая колонна направлялась к
переправе у станицы Безскорбной. Приказав бригаде полковника Мурзаева
следовать через хутора Синюхинские за левой колонной дивизии, я остался в
станице Константиновской, дабы говорить со станичным сбором и отправить
необходимые телеграммы. Закончив дела, я часов около десяти выехал на
автомобиле на хутора Синюхинские. Я застал там линейцев и черкесов,
расположившихся на привале. Лошади были заведены во дворы, люди пили чай.
Мне передали донесение полковника Топоркова, он в шести верстах вел бой с
прикрывающим переправу арьергардом противника. Я решил проехать к нему.
   Полковник Топорков со штабом находился на артиллерийском наблюдательном
пункте, небольшом кургане, тут же за курганом стояли два горных орудия,
шагах в двухстах за скирдами соломы расположились в прикрытии батареи две
сотни запорожцев, впереди маячила лава. Цепь противника залегла вдоль
оврага, тянувшегося в полутора тысячах шагах перед фронтом. Пули
посвистывали, долетая до наших батарей. Я оставил автомобиль вблизи
прикрытия и пешком со старшим адъютантом штаба дивизии капитаном Роговым и
ординарцем пошел к батарее. Расспросив полковника Топоркова об обстановке,
я взял бинокль и только стал рассматривать позицию красных, как услышал
крик: "конница". Лава запорожцев, повернув, скакала на батарею, за ней из
оврага поднималась густая лава красной конницы. Командир батареи подал
команду "беглый огонь". Однако запорожцы продолжали скакать, преследуемые
конницей противника: было ясно, что на плечах казаков красные ворвутся на
батарею. Раздалась команда "на задки", но было поздно. Отдельные всадники
уже проносились мимо нас. Поддавшись общему бегству, стоявшие в прикрытии
две сотни запорожцев поскакали в тыл. Я, полковник Топорков и другие
офицеры пытались остановить скачущих казаков, но тщетно. Все неслось
неудержимо.
   Отдельные неприятельские всадники стали подскакивать к орудиям, одно
орудие опрокинулось. Я видел, как артиллерийский офицер выстрелил в одного
из набросившихся на орудие всадников и как другой наотмашь ударил его
шашкой.
   Окруженный несколькими красными кавалеристами, рубился полковник
Топорков.
   Я бросился к своему автомобилю, но к ужасу увидел, что машина, работая
на холостом ходу, стоит, врезавшися передними колесами в пахоть. Далеко
впереди мелькали бросившие машину шофер и его помощник. Я побежал к
кукурузному полю, правей и левей меня скакали врассыпную казаки и бежали
артиллеристы. Вокруг второго орудия шла свалка, раздавались выстрелы,
сверкали шашки. Ко мне подскочил артиллерийский офицер: "ваше
превосходительство, возьмите мою лошадь", - я отказался, офицер
настаивал, продолжая ехать рядом со мной. - "Лошади вашей я все равно не
возьму, скачите в хутора, ведите сюда линейцев и черкесов, а также мой
конвой и моих лошадей..." Офицер поскакал. Я продолжал бежать.
   Оглянувшись, я увидел трех всадников, скакавших ко мне. На ходу они
нагнали какого-то бегущего солдата, раздался выстрел и лошадь одного из
всадников упала, остальные набросились на солдата, я схватился за
револьвер, но к своему ужасу увидел, что кобура пуста: накануне я подарил
мой револьвер начальнику черкесского отряда в обмен на поднесенный мне им
кинжал и совсем забыл об этом.
   Шашки на мне не было, я был совсем безоружным. В эту минуту правее меня
показалась мчавшаяся во весь опор лазаретная линейка. В ней сидели две
медсестры милосердия и лежал раненый офицер артиллерист полковник Фок.
Напрягши все силы, я пустился бежать за линейкой, догнал ее на ходу и
вскочил. Красные всадники стали отставать. Отчаяние и злоба душили меня,
гибель батареи, бегство запорожцев, бессилие мое остановить казаков,
сознание, что мне досель не удалось взять мои части в руки поднимали в
душе моей бурю негодования и горечи. Я всячески гнал лазаретную линейку и
трепетно вглядывался вперед - помощь не подходила. Наконец мы нагнали
солдата верхом на артиллерийском уносе. Взяв у него одного из коней, я
верхом на неоседланной лошади, бросив линейку, поскакал и вскоре встретил
идущих на рысях линейцев. За ними шли черкесы. Развернув бригаду, я повел
ее вперед, противник сразу стал быстро отходить за свою пехоту.
   Он успел увести оба орудия и мой автомобиль, забрав с собой своих
раненых и догола раздевая оставшиеся на месте боя трупы наших офицеров и
солдат. Мы потеряли семь артиллерийских офицеров и несколько солдат
артиллеристов, зарубленных на самой батарее.
   К вечеру наши части достигли реки Урупа, но обе переправы у станицы
Урупской и Безскорбной все еще были в руках противника. Последний вел за
них упорный бой. В течении последующих дней обе станицы несколько раз
переходили из рук в руки.
   Наконец, 7-го октября под ударами полковника Муравьева пала станица
Безскорбная, а в ночь на следующий день полковник Топорков выбил
противника из станицы Урупской