мало, люди притихли, как
будто ожидая чего-то, старались понять и разобраться в самих себе. Лишь в
некоторых группах солдатской и чиновничьей интеллигенции (технических
команд, писарей, состав некоторых санитарных учреждений) ликовали.
Персонал передовой летучки, в которой, между прочим, находилась моя жена,
в день объявления манифеста устроил на радостях ужин; жена, отказавшаяся в
нем участвовать, невольно через перегородку слышала большую часть ночи
смех, возбужденные речи и пение.
   Через день, объехав полки, я проехал к генералу Крымову в Кишинев. Я
застал его в настроении приподнятом, он был весьма оптимистически
настроен. Несмотря на то, что в городе повсеместно уже шли митинги и по
улицам проходили какие-то демонстрировавшие толпы с красными флагами, где
уже попадались отдельные солдаты из местного запасного батальона, он не
придавал этому никакого значения; он искренне продолжал верить, что это
переворот, а не начало всероссийской смуты. Он горячо доказывал, что
армия, скованная на фронте, не будет увлечена в политическую борьбу, и
"что было бы гораздо хуже, ежели бы все это произошло после войны, а
особенно во время демобилизации... Тогда армия просто бы разбежалась домой
с оружием в руках и стала бы сама наводить порядки".
   От него я узнал впервые список членов Временного Правительства. Из всех
них один Гучков был относительно близок к армии, - он находился в составе
Красного Креста в Японскую кампанию, а последние годы состоял в Думе
представителем комиссии военной обороны, с 1915 же года во главе
военно-промышленного комитета.
   Однако, назначение военным министром человека не военного, да еще во
время войны, не могло не вызвать многих сомнений. Генерал Крымов, близко
знавший Гучкова, возлагал на него огромные надежды:
   "О, Александр Иванович - это государственный человек, он знает армию
не хуже нас с вами. Неужели же всякие Шуваевы только потому, что всю жизнь
просидели в военном министерстве, лучше его. Да они ему в подметки не
годятся..."
   Имя князя Львова было известно, как председателя Земского Союза, он
имел репутацию чесного человека и патриота. Милюков и Шингарев были
известны, как главные представители кадетской партии - талантливые
ораторы... Были и имена совсем неизвестные - Терещенко, Некрасов...
Действенного, сильного человека, способного схватить и удержать в своей
руке колеблющуюся власть, среди всех этих имен не было.
   Крымов передал мне и первые петербургские газеты. Сведения о всем
происходившем там, приведенные речи некоторых членов Думы и самочинно
образовавшегося совета рабочих и солдатских депутатов предвещали мало
хорошего. С места образовалось двоевластие и Временное Правительство,
видимо, не чувствовало в себе силы с ним бороться. В речах даже наиболее
правых ораторов чувствовалось желание подделаться под революционную
демократию... Больно ударили меня по сердцу впервые прозвучавшие слова о
необходимости "примирить" солдат и офицеров, потребовать от офицеров
"уважения к личности солдата". Об этом говорил Милюков в своей речи 2-го
марта, когда в залах Таврического дворца он впервые упоминал об отречении
Государя в пользу Брата...
   Последующие дни подтвердили мою тревогу; все яснее становилось, что
смута и развал в тылу растут, что чуждые армии и слабые духом люди,
ставшие во главе страны, не сумеют уберечь армию от попыток увлечь ее в
водоворот. Появился и приказ ј1.
   Как-то рано утром генерал Крымов вызвал меня к телефону, он просил меня
немедленно прибыть в Кишинев: "Заберите с собой необходимые вещи", -
предупредил он, - "я прошу пас сегодня же выехать в Петербург".
   Я застал генерала Крымова за письмом. В красных чакчирах, сбросив
китель, oн сидел за письменным столом, вокруг него на столе, креслах и
полу лежал ряд скомканных газет.
   "Смотрите", - ткнув пальцем в какую-то газету, заговорил он, - "они с
ума сошли, там черт знает, что делается. Я не узнаю Александра Ивановича
(Гучкова), как о:т допускает этих господ залезать в армию. Я пишу ему. Я
не могу выехать сам без вызова и оставить в эту минуту дивизию. Прошу вас
поехать и повидать Александра Ивановича..."
   Он стал читать мне письмо. В горячих, дышащих глубокой болью и
негодованием строках, он писал об опасности, которая грозит армии, а с нею
и всей России. О том, что армия должна быть вне политики, о том, что те,
кто трогают эту армию, творят перед родиной преступление... Среди чтения
письма он вдруг, схватив голову обеими руками, разрыдался... Он заканчивал
письмо, прося А.И. Гучкова выслушать меня, предупреждая, что все то, что
будет сказано мною, он просит считать, как его собственное мнение. В тот
же вечер я выехал в Петербург.
   На станции Жмеринка мы встретили шедший с севера курьерский поезд.
Среди пассажиров оказалось несколько очевидцев последних событий в
столице. Между ними начальник 12-ой кавалерийской дивизии свиты генерал
барон Маннергейм (командовавший впоследствии в Финляндии белыми войсками).
От него первого, как очевидца, узнал я подробности столичных народных
волнений, измены правительству воинских частей, имевшие место в первые же
дни случаи убийства офицерон. Сам барон Маннергейм должен был в течении
трех дней скитаться по городу, меняя квартиры. Среди жертв обезумевшей
толпы и солдат оказалось несколько знакомых:
   престарелый граф Штакельберг, бывший командир Кавалергардского полка
граф Менгден, Лейб-Гусар граф Клейнмихель... Последние два были убиты в
Луге своими же солдатами запасных частей гвардейской кавалерии.
   В Киеве между поездами я поехал навестить семью губернского
предводителя Безака.
   По дороге видел сброшенный толпой с пьедестала, в первые дни после
переворота, памятник Столыпина. Безаки оставили обедать. За обедом я
познакомился с только что прибывшим из Петербурга, членом Думы бароном
Штейгером и от него узнал подробности того, что происходило в решительные
дни в стенах Таврического дворца. От него впервые услышал я хвалебные
отзывы о Керенском. По словам барона Штейгера, это был единственный
темпераментный человек в составе правительства, способный владеть толпой.
Ему Россия была обязана тем, что кровопролитие первых дней вовремя
остановилось.
   На станции Бахмач к нам в вагон сел адьютант Великого Князя Николая
Николаевича, полковник граф Менгден. Он оставил в Бахмаче поезд Великого
Князя, направлявшегося из Тифлиса в Могилев, где Великий Князь должен был
принять главное командование. Граф Менгден ехал в Петербург, где у него
оставалась семья - жена, дети и брат. Он ничего еще не знал о трагической
смерти последнего.
   Пришлось выполнить тяжелую обязанность сообщить ему об этом. Граф
Менгден передал мне, что Великий Князь уже предупрежден о желании
Временного Правительства, чтобы Он передал главное командование генералу
Алексееву и что Великий Князь решил, избегая лишних осложнений, этому
желанию подчиниться. Я считал это решение Великого Князя роковым. Великий
Князь был чрезвычайно популярен в армии как среди офицеров, так и среди
солдат. С Его авторитетом не могли не считаться и все старшие начальники:
главнокомандующие фронтов и командующие армиями. Он один еще мог оградить
армию от грозившей ей гибели, на открытую с Ним борьбу Временное
Правительство не решилось бы.
   В Царском дебаркадер был запружен толпой солдат гвардейских и армейских
частей, большинство из них были разукрашены красными бантами. Было много
пьяных.
   Толкаясь, смеясь и громко разговаривая, они, несмотря на протесты
поездной прислуги, лезли в вагоны, забив все коридоры и вагон-ресторан,
где я в это время пил кофе. Маленький рыжеватый Финляндский драгун с
наглым лицом, папироской в зубах и красным бантом на шинели, бесцеремонно
сел за соседний столик, занятый сестрой милосердия, и пытался вступить с
ней в разговор. Возмущенная его поведением, сестра стала ему выговаривать.
В ответ раздалась площадная брань. Я вскочил, схватил негодяя за шиворот,
и, протащив к выходу, ударом колена выбросил его в коридор. В толпе солдат
загудели, однако, никто не решился заступиться за нахала.
   Первое, что поразило меня в Петербурге, это огромное количество красных
бантов, украшавших почти всех. Они были видны не только на шатающихся по
улицам, в расстегнутых шинелях, без оружия, солдатах, студентах,
курсистках, шоферах таксомоторов и извозчиках, но и на щеголеватых
штатских и значительном числе офицеров. Встречались элегантные кареты
собственников с кучерами, разукрашенными красными лентами, владельцами
экипажей с приколотыми к шубам красными бантами. Я лично видел несколько
старых, заслуженных генералов, которые не побрезгали украсить форменное
пальто модным революционным цветом. В числе прочих я встретил одного из
лиц свиты Государя, тоже украсившего себя красным бантом; вензеля были
спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в
этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться:
   "Что делать, я только одет по форме - это новая форма одежды..." Общей
трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями многие
перестарались. Я все эти дни постоянно ходил по городу пешком в
генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах (и,
конечно, без красного банта) и за все это время не имел ни одного
столкновения.
   Эта трусливость и лакейское раболепие русского общества ярко сказались
в первые дни смуты, и не только солдаты, младшие офицеры и мелкие
чиновники, но и ближайшие к Государю лица и сами члены Императорской
Фамилии были тому примером.
   С первых же часов опасности Государь был оставлен всеми. В ужасные
часы, пережитые Императрицей и Царскими Детьми в Царском, никто из близких
к Царской Семье лиц не поспешил к Ним на помощь. Великий Князь Кирилл
Владимирович сам привел в Думу гвардейских моряков и поспешил "явиться"
М.В. Родзянко. В ряде газет появились "интервью" Великих Князей Кирилла
Владимировича и Николая Михайловича, где они самым недостойным образом
порочили отрекшегося Царя. Без возмущения нельзя было читать эти интервью.
   Борьба за власть между Думой и самочинным советом рабочих и солдатских
депутатов продолжалась, и Временное Правительство, не находившее в себе
силы к открытой борьбе, все более становилось на пагубный путь
компромиссов.
   Гучков отсутствовал в Петербурге. Я решил его ждать и, зайдя в военное
министерство, оставил свой адрес, прося уведомить, когда военный министр
вернется. Через день ко мне на квартиру дали знать по телефону, что
министр иностранных дел П.Н. Милюков, осведомившись о приезде моем в
Петербург с поручением к А.И. Гучкову, просил меня к себе. На другой день
утром я был принят весьма любезно Милюковым:
   "Александр Иванович Гучков отсутствует", - сказал мне министр, - "но
я имею возможность постоянно с ним сноситься. Я могу переслать ему ваше
письмо, а также постараюсь совершенно точно передать ему все то, что вы
пожелали бы мне сообщить. Мы с Александром Ивановичем люди разных партий",
- прибавил улыбаясь Милюков, - "но теперь, как вы понимаете, разных
партий нет, да и быть не может".
   Передав письмо генерала Крымова министру, я постарался возможно
подробнее высказать ему свой взгляд на опасность для армии создавшегося
положения. Я указал ему, что в настоящую минуту, когда особенно необходима
твердая дисциплина, надлежит всеми мерами поддерживать престиж
начальников, что последние приказы расшатывают дисциплину в армии и сами
создают пропасть между офицерским составом и солдатами, что требование
дисциплины "лишь только в строю"
   вредно и бессмысленно.
   "Сейчас война и мы все воины, и офицеры и солдаты, где бы мы ни
находились: в окопах, в резерве, или в глубоком тылу, - мы все время, в
сущности, несем службу и находимся "в строю". Новые права солдата,
требование обращения к солдатам на "вы", право посещать общественные
места, свободно курить, и т. д., хорошему солдату сейчас не нужны. Русский
простолюдин сызмальства привык к обращению на "ты" и в таком обращении не
видит для себя обиды; в окопах и на привале русские офицеры и солдаты
живут вместе, едят из одного котла и закуривают от одной папироски -
свободным посещением публичных мест, курением и прочими свободами
воспользуются лишь такие солдаты, как те, что шатаются ныне по улицам
столицы".
   Министр слушал меня весьма внимательно, делая пометки все время в
блокнот. "То, что вы говорите, весьма интересно, я точно передам все это
Александру Ивановичу Гучкову. Однако, должен заметить, что те сведения,
которыми мы располагаем, то, что мы слышим здесь от представителей армии,
освещает вопрос несколько иначе".
   "Это возможно", - ответил я, - "но позвольте спросить вас, о каких
представителях армии вы изволите говорить. О тех, что заседают в совете
рабочих и солдатских депутатов, неизвестно кем выбранные и кем
назначенные, или о тех, которых я видел только что на улицах города,
разукрашенных красными бантами.
   Поверьте мне, что из хороших офицеров и солдат в Петербурге сейчас
находятся лишь те, что лежат в лазаретах, и едва ли они могут быть вашими
осведомителями.
   Я не сомневаюсь, что все прочие, кто случайно находился здесь, сейчас
уже поспешили вернуться в свои родные части".
   "Конечно, я не берусь судить, - Александр Иванович Гучков в этом
вопросе компетентнее меня. Вероятно, по его возвращении, он пожелает лично
вас видеть.
   Пока будьте уверены, я в точности передам все вами сказанное..."
   Вернувшись домой, я нашел телеграмму генерала Крымова, он сообщал мне,
что вызван военным министром в Петербург, что я назначен временно
командующим дивизией и должен немедленно вернуться в Кишинев. С большим
трудом достав билет, я в тот же вечер выехал из Петербурга.
   15-го марта я прибыл в Кишинев. Генерал Крымов, не дождавшись меня,
накануне выехал, с ним уехал и начальник штаба дивизии полковник Самарин.
Полковник Самарин, по приезде в Петербург, был назначен начальником
кабинета военного министра; его заместителем оказался генерального штаба
подполковник Полковников, донской казак, через несколько дней после моего
приезда прибывший к месту службы. Подполковник Полковников, оказавшийся
впоследствии, после корниловских дней, во главе Петербургского военного
округа и сыгравший в дни падения Временного Правительства столь печальную
роль, в должности начальника штаба дивизии оказался способным, толковым и
дельным работником.
   Мы переживали тяжелое время. Власть из рук Временного Правительства все
более и более ускользала. Это правительство оказывалось бессильным
противостоять притязаниям самочинного совета рабочих и солдатских
депутатов.
   В армии ясно чувствовали все грозные последствия этой слабости и
колебания, и инстинктивно стремились эту власть подкрепить. Ряд войсковых
частей обращался с заявлениями к председателю правительства, в коих
указывалось на готовность поддержать новую власть и бороться со всеми
попытками внести анархию в страну.
   Такого характера заявления вынесли и все полки Уссурийской дивизии.
   К сожалению, Временное Правительство не сумело, да, по-видимому, и не
решалось опереться на предлагаемую ему самими войсками помощь. Александр
Иванович Гучков, который в это время объезжал главнокомандующих фронтами,
принимая депутации от разного рода частей, неизменно громко заявлял, что
правительство ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластия
нет, что работа правительства и совета рабочих и солдатских депутатов
происходит в полном единении.
   Не было твердости и единства и в верхах армии. Вместо того, чтобы
столковаться и встать единодушно и решительно на защиту вверенных им
войск, старшие военачальники действовали вразброд каждый за себя, не
считаясь с пользой общего дела. В то время, как генерал граф Келлер,
отказавшись присягнуть Временному Правительству, пропускал мимо себя,
прощаясь с ними, свои старые полки под звуки национального гимна, генерала
Брусилова несли перед фронтом войск, в разукрашенном красными бантами
кресле, революционные солдаты...
   17-го марта был день полкового праздника Амурского казачьего полка.
Полк этот был включен в состав дивизии сравнительно недавно - весной 1916
года, и по внутреннему порядку своему невыгодно отличался от других полков
дивизии. Год тому назад, когда полк находился в Петербурге, неся охрану, в
полку была громкая история - убийство казаками своего офицера. Амурские
казаки, отличные солдаты, были, в большинстве случаев, народ буйный и
строптивый. Полком командовал Амурского казачьего войска полковник Сычев.
Подъехав к выстроенному для парада полку, я с удивлением увидел, вместо
сотенных значков, в большинстве сотен красные флаги. Для флагов этих
казаки, видимо, использовали "подручный материал"
   и на флаг одной из сотен, очевидно, пошла юбка из красного ситца с
какими-то крапинками. Командир подскакал с рапортом, оркестр заиграл
марсельезу. Приняв рапорт командира полка, я спросил его, что значит этот
маскарад и услышал неожиданный для меня ответ, - "казаки этого
потребовали". Я объявил полковнику Сычеву, что не допускаю никаких
"требований" подчиненных, что уставом ясно указано о порядке встречи
старших начальников, что при встрече полк обязан играть полковой марш и
что цвет значков каждой сотни установлен. Проехав по фронту,
поздоровавшись с сотнями и поздравив с войсковым праздником, я, став перед
фронтом полка, обратился к казакам:
   "Я ожидал встретить славный ваш полк под старым своим знаменем, а сотни
с их боевыми значками, вокруг которых погибло геройской смертью столько
славных амурских казаков. Под этими значками хотел я собрать сегодня вас и
выпить за славу Амурского войска и Амурского полка круговую чарку, но под
красной юбкой я сидеть не буду, и сегодняшний день с вами провести не
могу".
   Круто повернув коня, я поскакал домой.
   В тот же день я отдал приказ по дивизии, где объявил выговор командиру
Амурского полка за допущение беспорядков в строю. Полковник Сычев,
поддержанный заведующим хозяйством есаулом Гордеевым, пьяницей и плохим
офицером, пытался вызвать неудовольствие полка против меня, стараясь
внушить офицерам и казакам, что я оскорбил полк и в лице его все амурское
казачество, что я сам не казак, а потому и обижаю казаков - одним словом
раздался тот припев, который впоследствии напевали так часто вожди
"самостийного" казачества. Как только я узнал о недопустимых действиях
командира полка и его помощника, я без лишних слов отдал приказ об
отрешении обоих от должности и предписал им в тот же день выехать из
пределов дивизии. Приехав в Амурский полк, я собрал офицеров, разъяснил им
дело и высказал свой взгляд на вещи. В командование полком я приказал
вступить Полковникову (в этой должности он был впоследствии утвержден по
ходатайству генерала Крымова), а о действиях полковника Сычева и есаула
Гордеева приказал командиру 2-ой бригады, генералу Железнову, произвести
расследование для предания их суду.
   После этого дня никаких революционных демонстраций в частях дивизии не
было, несмотря на то, что в самые ближайшие дни в Нерчинском казачьем
полку произошел случай, который, казалось бы мог дать к этому более чем
достаточный повод. В числе других офицеров Нерчинского полка состоял
прикомандированный к полку, недавно произведенный в офицеры, почти
мальчик, корнет Зорин. Чрезвычайно нервный и впечатлительный, он
болезненно переживал все происходившее в армии.
   Как-то ночью, будучи дежурным по полку, он, обходя расположение полка,
услышал в одной из изб шум и крики. В ту минуту, как, отворив дверь, он
готовился переступить порог, на него из сеней выскочил какой-то казак, и,
толкнув его, пытался проскочить в дверь. Ошеломленный неожиданностью,
вообразив, что на него нападают, корнет Зорин выхватил револьвер и
выстрелил в казака, убив его наповал. Через минуту все разъяснилось.
Оказалось, никто нападать на офицера не хотел, казаки пьянствовали в избе
и, услышав снаружи шаги и опасаясь быть застигнутыми в неурочный час,
бросились врассыпн