ружевную блузку, черные туфли. Все это летело прямо в руки Корри. Бейер зловеще уставился на девушку:
     - Это твой шанс. Ты знаешь, что делать.
     Он бросил поверх одежды коробку с гримом и выпроводил Корри из комнаты. Та оказалась в коридоре. Вокруг царил хаос - хористы испуганно метались, не зная, переодеваться ли ко второй сцене. Оркестр играл какую-то пьесу, едва заглушая рев недовольных. Кто-то пытался что-то объявить со сцены.
     И внезапно девушка почувствовала ледяное спокойствие. Она метнулась в тесный туалет и сорвала с себя одежду. Корсаж оказался слишком широк, но она затянула до отказа шнуровку, так, что края находили друг на друга, и завязала алую шаль узлом на груди. Тяжелая накрахмаленная юбка на пышных нижних юбках была чуть длинновата, но ничего, сойдет. Вот туфли... туфли чересчур велики. Не важно! Корри осталась босиком и принялась с лихорадочной быстротой гримировать ноги коричневой краской. Она крестьянка и, значит, всю свою жизнь проходила без обуви!
     Потом девушка умело, благословляя время, проведенное в "Золотой кошке", обвела глаза черной тушью, накрасила рот яркой помадой и нанесла на лицо легкий грим цвета загара. Но волосы? Парик ужасно мал, а времени прятать их в сетку не остается!
     Корри распустила густую гриву по плечам и немного взлохматила, чтобы длинные пряди выглядели спутанными.
     В дверь быстро резко простучали. "Точь-в-точь как автоматная очередь", - не к месту подумала Корри. Она отодвинула защелку; кто-то схватил ее за руку и потащил по коридору. Откуда-то издалека она услышала, как Тонио снова начал пролог, пытаясь перекрыть гул и шиканье разъяренной публики.
     Корри задыхалась. Сердце бешено колотилось. Ее втолкнули в толпу паяцев, переминавшихся с ноги на ногу за кулисами. Она ощутила запах грима и пота, увидела, как бледны лица под яркими красками, заметила полные страха глаза. Да, им есть чего бояться - они играют с огнем. Только она словно окаменела. И нашла в себе силы улыбнуться Канио, своему "мужу":
     - Ни пуха ни пера...
     Именно это Корри всегда говорила матери перед выступлением. Глаза Канио удивленно сощурились. Пусть они враги на сцене, но тут, за кулисами, - товарищи по несчастью. Вместе выплывут или утонут.
     "Итак, мы начинаем!"
     Корри оказалась на сцене, и яркий, нестерпимо резкий свет ударил в лицо. Она попыталась вспомнить уроки Бейера, на которых он говорил о необходимости заполнить звуком не только сцену, но и огромный зал. Слава Богу, до первого речитатива Недды есть время освоиться. Доски оказались шершавыми и почему-то теплыми, но для Недды, побывавшей на десятках маленьких сельских площадей вроде этой, ощущение было привычным. Как она устала от постоянных попреков мужа! Как жаждет любви и счастья с милым Сильвио! Он где-то неподалеку, в темноте, последняя возможность уйти от Канио... О, если бы это сбылось!
     Корри-Недда бросила испуганный взгляд на Канио, чувствуя выжидательный интерес публики. Она привлекла их внимание своими распущенными волосами, босыми ногами - весьма необычный вид для певицы! И теперь они, точно римляне в цирке, ждут ее триумфа или провала.
     - Волшебство начинается, Арлекин, - прошептала она чуть слышно, позволяя себе отдаться магии, одновременно уносимая, словно волной, своим возбуждением. Это мгновение принадлежит не ей, а им, тем, что сидят в зале, жаждущим страсти, смеха и трагедий, когда голос Корри, пусть всего на два часа, станет их собственным...

     "Звените, колокола...
     Солнце клонится к западу.
     Звените, колокола...
     Мир сияет светом и любовью.
     Звените, колокола".

     Канио с улыбкой кивнул Корри, покидая сцену вместе с другими певцами. Она успела заметить, как он отчаянно замигал, желая ей удачи.
     И она осталась одна. Оркестр сыграл вступление к арии. Девушка выжидала. Она должна начать медленно, утолить жажду прекрасной музыкой. Корри стояла неподвижно, кося глазом за кулисы.
     Первые фразы речитатива:
     "О, как горят его глаза! Я боюсь в них посмотреть - а вдруг он прочитает мои тайные мысли!"
     Корри вздрогнула.
     "Что будет, если это чудовище застанет нас вдвоем!"
     В полной тишине она пыталась выразить отчаяние и ужас, донести до зрителей всю меру своего одиночества и тоски. Сейчас она была не только Неддой, но и собой, Корри Модена, которой посчастливилось попасть туда, где ей больше всего на свете хотелось быть. Она закрыла глаза и передернула плечами, охваченная невыразимым восторгом. Узкий луч подсветки озарял ее лицо. Куда-то подавались зима, горечь и разочарование, хотя бы на миг, хотя бы на час.
     "Как блещет солнце в небе полуденном..."
     Чудесные грезы и печаль о несбыточном звенели в этом прекрасном голосе. Она скорее почувствовала, чем услышала пронесшийся по рядам шепоток, единодушный вздох восхищения. Она сумела заворожить их, теперь главное не разорвать нить, протянувшуюся от нее к замершим в ожидании людям.
     Корри повернулась так стремительно, что взметнулись юбки.
     "Как кличут птицы в синей вышине!" Она простерла руку, помедлила, замерла... Взгляд устремился поверх рампы в затемненный зал. Она пела о том, чего не бывает на свете, о том, что звало, манило и пугало. Неужели где-то, в дальней дали, нет любви, нет радости, всего того, что видится людям по ночам?!

     Их манит сон о крае отдаленном,
     О радости в неведомой стране.

     Неведомая страна. Все напрасно.
     Все зря. Им никогда туда не попасть.

     Голос оборвался рыданием. Из мрака к ней вернулось гулкое эхо - общий полустон. Зрители, как и она, знают, что будет впереди.

     Не удержать их, вольных и певучих.
     Они стремят над зеленью полей,
     Сквозь жгучий зной и грозовые тучи
     В полет к мечте несбыточной своей.

     Зал, словно потрясенный, что еще кто-то знает их тайну, замер.
     "Мы станем грезить вместе, - говорил голос. - Предадимся мечте с яростью обреченных. Потому что именно в этом заключается смысл жизни. Мечтать, страдать, умереть".
     И внезапно, будто вода, прорвавшая плотину, на сцену хлынул поток восторженных воплей, бессловесный восхищенный рев, заглушивший оркестр, заглушивший все на свете, кроме тревожного биения сердца Корри. Он нарастал, как шум моря, как крик заблудившегося в чаще человека. Шторм, лавина, ураган... И все же среди всеобщего волнения Корри ясно услышала пронзительный зов трубы.
     - Ессо tutto, - повторяла она снова и снова. - Все кончено. Все кончено. Все...
     И девушка, глядя в безликую пустоту, поняла, что с этой минуты ее жизнь никогда больше не будет прежней. Она стала их голосом, их зеркальным отражением, принадлежала им душой и телом.
     Корри протянула руки и склонила голову. Не надо слов. Ессо tutto. Ничего не осталось ни для вас, ни для меня. Оказывается, мы не чужие, между нами нет ни расстояния, ни пропасти. Смотрите: под этой кружевной блузкой бьется кровоточащее сердце.

***

     За кулисами Корри уже ожидал месье Бейер, серьезный, сосредоточенный. Он не промолвил ни слова, да в этом и не было необходимости. Оба понимали, что сегодняшней ночью свершится чудо. Позже люди будут вспоминать об этом спектакле с восторгом и изумлением, а сама певица - с гордостью и ностальгией. Даже просто стать свидетелем такого события было огромной честью.
     Только очутившись в гримерной, Корри поняла, что вся трясется. Бейер усадил ее, отослал любопытных из комнаты.
     - Возьми, - велел он, протягивая ей маленький стаканчик с ледяной водой. - Выпей это, но больше ничего. А вы... - Он обернулся к костюмерше Камиллы, стоявшей с открытым ртом. - Немедленно помогите мадам одеться ко второму акту.
     И перед тем как исчезнуть, сжал ладонями влажные от пота щеки Корри, громко чмокнул ее в макушку:
     - Моя Коломбина!

Глава 16

     - Это я, дорогая.
     - Слушаю, - с едва заметным холодком отозвалась Бланш.
     Гай невольно улыбнулся. Жених не должен видеться с невестой наедине накануне свадьбы. Такова традиция. Скромность и стыдливость - украшение новобрачной. Но не только они. Недаром в Шамони самолетом доставлены огромные корзины белых лилий. Для белейшего из белых бракосочетаний. Ведь что может быть белее Шамони в разгар зимнего сезона? Бланш со своей обычной деловитостью распорядилась, кажется, даже о снегопадах: по крайней мере если верить прогнозу, так оно и будет. В этом нет сомнения - Бланш, как прекрасно знал Гай, всегда добивалась своего.
     Он крепче сжал телефонную трубку, снова взглянул на синий листок бумаги и наконец решился.
     - Извини, - вкрадчиво начал он, стараясь ничем не выдать обуревавших его чувств. - Я не смогу сопровождать тебя сегодня вечером к Сен-Эвремонам.
     - Понятно. - Льдинки зазвенели еще громче. - Но мы уже приняли приглашение. Неприлично в последнюю минуту отказываться.
     - Неужели? - спокойно осведомился Гай. Снова последовала пауза.
     - Воспитанные люди так себя не ведут.
     Глаза Гая сузились, но голос не изменился.
     - Прости, дорогая Бланш, - с иронией произнес он. - Ты лучше других знаешь, что я никогда не претендовал на это звание.
     - Значит, тебя не переубедить.
     - Совершенно верно.
     Странно, но стоило лишь произнести эти слова, как огромная тяжесть, гнувшая его к земле все это время, свалилась с плеч.
     - Но что я скажу Сен-Эвремонам?
     Бланш все-таки смирилась с неизбежным - холодный прагматизм никогда ей не изменял. Теперь Гай нуждался в ее хладнокровии, уважении к его потребности в одиночестве куда больше, чем прежде: как же иначе навсегда изгнать воспоминания о серебряном свете, наполнившем воздух сиянием и теплом, которое заставляет забыть о времени, одиночестве и отчаянии.
     Та, другая, исчезла. Да и существовала ли она вообще? Возможно, лишь в его воображении.
     - Передай... передай, что у меня срочное дело.
     Гай положил трубку, сунул синий листок в бумажник, отыскал паспорт и схватил со спинки кресла зимнее пальто. Больше ничего не надо. Это не деловая поездка. Нет нужды в багаже.
     - "Порше" готов, месье.
     - Спасибо.
     Гай решительно шагнул к порогу, спустился по промерзшим ступенькам, не в силах думать ни о чем, кроме предстоящего путешествия. Он едва успевает. Времени в обрез.
     Он взглянул на серое небо, закрытое низко нависшими серыми тучами. Скоро пойдет снег.
     Ледяной ветер набросился на него, как голодный волк на жертву. Гай сел за руль и захлопнул дверцу. В окне замаячило недоуменное лицо Гастона.
     - Я вам не понадоблюсь, месье?
     - Только не сегодня. - Гай включил зажигание, и мотор тихо заурчал. - Дорога длинная, а я и так опаздываю.
     Но он доберется до места. Шоссе, проложенные среди бескрайних белых равнин Мер де Глясе, широкие и ровные. И если горные дороги не замело, он успеет оказаться на границе до следующего снегопада. Немного опоздает, возможно, но это уже не важно. Десять долгих лет он ждал этого часа...

***

     - Минуту, мадам... все!
     Костюмерша воткнула последнюю шпильку в волосы Корри, забранные под сеточку, и, удовлетворенно вздохнув, отступила.
     Корри медленно, осторожно встала с табурета и придирчиво вгляделась в свое отражение. Костюм был новый, сшитый специально к ее дебюту по настоянию Бейера. Что ни говори, но это не рядовой спектакль, а праздничное представление, вызывающее всеобщий интерес, поскольку главную партию поет новая певица, так неожиданно появившаяся на оперном небосклоне. Недаром корреспондент "Коррьере делла сера", поспешно присланный газетой в неапольский театр к последнему акту, назвал ее "тревожащей, дерзкой, необычной". И в конце репортажа бросил вызов не только любителям оперы, но и самой Корри:
     - На горизонте восходит новое светило. Сегодня в неапольском "Театро Сан-Карло" я слышал песню будущего.
     Корри вздрогнула. Она до сих пор не могла поверить тому, что все это произошло после нескольких коротких выступлений в Неаполе. На следующее утро она услышала, что Камилла прервала турне и отправилась в Осло, приняв новое, гораздо более выгодное предложение. Никто этому не удивился. Вся труппа безмолвно наблюдала за шумным отъездом дивы, ухитрившейся вложить в сборы тот самый трагизм, которого ей так не хватало на сцене. Но остальное - статьи в газетах, цветы от поклонников, бесчисленные предложения, звонки агентов, просьбы дать интервью - было таким неожиданным, что по-прежнему казалось сном.
     Однако сегодня ее, вероятно, бесцеремонно разбудят. Потому что она выйдет на сцену "Ла Скала", самого ненавидимого, самого вожделенного, самого блестящего оперного театра. Суда в последней инстанции. Сколько репутаций навсегда погибло или было создано в этих стенах! Легенда гласила, что если певица сорвется на высокой ноте, вся галерка споет арию правильно или освищет неудачницу.
     Но как они примут ее Коломбину?
     Костюм Корри был обманчиво простым - бархат на шелковой основе глубокого сине-фиолетового цвета, точно в тон ее глазам, затканный тонкой серебряной нитью. Театральный художник предложил сначала золото, но девушка настояла на своем.
     - Почему? - удивился тот. - Золото - это так эффектно.
     - Согласна. Но серебро более... утонченно.
     Это была ее тайна, дань тому, что она узнала от Гая де Шардонне о жизни, любви и потерях. Но правильный ли выбор сделала Корри?
     Сейчас, глядя в зеркало, она видела хрупкий цветок, клонившийся на ветру тонкий стебелек, розовато-лиловые анемоны под серебристо-серыми оливами, лунный свет, играющий на поверхности морской воды, и поняла, что Гай был бы доволен.
     - Вы прекрасны, мадам, - прошептала костюмерша, вернув Корри к действительности.
     - Надеюсь.
     Она нерешительно коснулась волос. Спрятанные под серебряной сеткой, они скользили, как сотни крошечных живых существ. Сама Корри едва узнала себя. Незнакомка с огромными, светящимися фиолетовыми глазами на белом лице. Руки совсем ледяные.
     Только одно может ее согреть.
     Девушка поспешила на сцену и припала глазом к дырочке в занавесе. Огни были притушены, но блеск бриллиантов наполнял зал фосфоресцирующим светом. Сегодня здесь были министры и иностранные дипломаты, светские люди и знаменитости, миллионеры и их усыпанные драгоценностями жены. В президентской ложе восседал сам глава государства с супругой. Но взгляд Корри был устремлен к первому ряду партера. Элегантные костюмы, выжидающие лица... Все места были заняты. Все, кроме одного.
     Корри отшатнулась, как от удара. Только не это! Она была так уверена... Но до начала осталось минут десять. Времени почти нет.
     Корри закрыла глаза, моля Бога, чтобы Арлекин был здесь. Чуда не случилось. Лишь какая-то дама небрежно бросила на спинку меховой палантин, блестевший от нерастаявшего снега.
     Корри не знала, сколько простояла здесь, ожидая и вопреки всему - надеясь. Только первые аккорды увертюры и чья-то рука, лихорадочно дергавшая ее за рукав, отрезвили девушку.
     - В чем дело? Что-то стряслось?
     - Ничего.
     Корри сверхъестественным усилием воли заставила себя отойти. На ногах, казалось, висли пудовые кандалы. Все вокруг внезапно стало тусклым и безжизненным. Действительно, что она тут делает? Всего несколько минут назад сегодняшний дебют казался самым важным на свете, но теперь Корри даже не могла понять, почему так считала. Какой смысл во всем этом, если единственный друг, знавший ее, как себя, не счел нужным приехать? О Арлекин...
     Корри, как механическая кукла, покорно направилась к тому месту, откуда должна была выйти на сцену, и прислонилась к стене, слушая пролог Тонио с ужасающим сознанием нереальности происходящего. Все здесь так отличалось от Неаполя! Из прежнего состава остался только Эдмундо, певший партию Канио, но он сам чересчур нервничал, чтобы уделить ей внимание. Корри чувствовала бездонную пустоту внутри. Как холодно. Как ей холодно! Что, если ее молниеносный успех - всего лишь игра случая? В Неаполе другая публика - страстная, увлекающаяся, легко поддающаяся драматическим эффектам. Но сегодняшние зрители - богатые, привилегированные, взыскательные миланцы, готовые осудить певицу за малейшую ошибку, - слишком много блестящих исполнителей они слышали и остались равнодушными. Так как она, неопытный новичок, сумеет тронуть их сердца? Только безумец может надеяться на такое.
     В этот миг она словно окаменела. Даже оркестр играл куда выразительнее, чем в Неаполе. Удастся ли ей перекрыть музыку? На репетициях это давалось без всякого труда, но все знают, как обманчива акустика пустого зала. И что всего хуже... она совершенно не помнила партитуру.
     Но какая теперь разница? Уже через несколько часов ее успех или провал не будет иметь значения. Публика жаждет развлечься. Корри может сейчас сбежать из театра, навсегда скрыться, и никто этого не заметит.
     Корри, двигаясь точно лунатик, вышла на свет огней рампы. Зрители оставались в темноте, хотя она каждым нервом чувствовала их присутствие, ощущала издевательски-равнодушную пустоту единственного незанятого места в первом ряду партера. Пустоту, словно бросавшую ей в лицо:
     - Тебе нечего сказать о любви, мне и без того известно все. Любовь - просто иллюзия, игра, спектакль с ярким освещением и красивыми костюмами, но тем не менее все равно ложь, которая не длится долго. Немного веселья, танцев, и сцена погружается в темноту.
     Но музыка звала ее, манила, врывалась в сознание, поднимала над терзаниями и муками. Корри немного оттаяла. Музыка всегда была верным товарищем, первой любовью. И теперь ее не покинула. Корри многим обязана давно усопшему неаполитанскому композитору за ту радость, которую он ей принес, пикники с шоколадом, материнский смех.
     Девушка отчаянно ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку. Черт возьми, она не сдастся! Мать всегда красила губы помадой, перед тем как выйти на улицу, на случай, если вдруг повстречает Аристотеля Онассиса. Считайте это притворством или комедиантством, она же называла это "показать себя с лучшей стороны". Несчастная любовь, нарушенные обещания - все это пустяки. Корри может петь, и этого у нее никто не отнимет.
     А эти, в ложах и партере... меха, бриллианты и дорогие наряды. Пусть они не готовы ее принять... пока. Но она найдет к ним дорогу. И какой бы трудной ни была эта задача, Корри заворожит их, потрясет, заставит смеяться и плакать, изменить жизнь, спастись или погибнуть. Это ее работа, для которой она рождена.
     Слушайте же!

***

     Серый "порше" гигантской птицей несся сквозь зимнюю тьму. Гай с тревогой замечал, как быстро бежит время и как резко ухудшилась погода. Он включил радио. Обильный снег завалил горные дороги. Их успели очистить, но прогнозы были самые неутешительные.
     Гай покачал головой. Плохие новости, но ему все равно. Он пробьется во что бы то ни стало. Казалось, судьба всю жизнь исподволь подводила его именно к этому моменту, жестокому конфликту с обстоятельствами. Больше никаких сделок. Ничто, даже катастрофа, не остановит его на этот раз.
     Гая переполняло бешеное возбуждение, и он почти не обращал внимания на то, что с увеличением высоты видимость сильно ухудшилась. Снег бил в лобовое стекло, пока Гай медленно поднимался по бесконечному серпантину, прижимаясь к скалам, стараясь держаться подальше от зияющей пропасти, освещенной лишь редкими огоньками лыжных курортов или зимних домиков. К счастью, на дороге было очень мало машин. Огни "порше" выхватывали из темноты белый ад в крутящихся снежных вихрях. На самой вершине видимость пропала, и мир сжался до узкой линии дороги.
     На итальянской границе таможенник в сером форменном пальто, согнувшись почти вдвое под напором ветра, пропустил Гая без досмотра. Переехав границу, он остановился у придорожного ресторана. Огромное, ярко освещенное здание оказалось пустым, хотя было всего лишь начало девятого. Бармен обрадовался нежданному обществу. Он стоял, защищенный своей стойкой, будто крепостной стеной, решительно отвернувшись от бушующего за окнами бурана и включив радио на полную громкость, чтобы заглушить вой ветра. Гай выпил чашку обжигающего