ал он, глядя в эти печальные глаза. Но если у нее и был рецепт, как стать великой певицей, она явно не собиралась делиться с Карлом.
     - А сейчас?
     - А сейчас... - Она глубоко вздохнула и сухо усмехнулась:
     - Я готова учиться. Поскольку обнаружила, что нуждаюсь в музыке гораздо больше, чем она нуждается во мне. Вы будете давать мне уроки?
     Карл рассеянно потер лоб. Она невозмутимо смотрела на дирижера.
     - Нет, - решил он, поднимая партитуру. - Я не стану вас учить. Мы будем учиться вместе.

***

     Это лето стало самым счастливым и самым несчастным в его жизни. Он никогда не встречал таких, как она. И несмотря на то что жара была почти невыносимой, а в августе на город обрушилась нестерпимая духота, девушка не сдавалась. Она повторяла вокализы и упражнения, заучивала их наизусть с пугающей быстротой, как будто от этого зависела вся ее жизнь. Ее работоспособность ошеломляла - Корри жила и дышала музыкой. Бейер тревожился за нее. Август перетек в сентябрь, дни стали темнее и прохладнее, и Бейер со все возрастающим беспокойством замечал, как она худеет и бледнеет.
     - Вам придется купить пальто, - посоветовал он как-то, показывая на окно, забрызганное каплями дождя.
     - Ни за что, пока не дадите мне роль, месье Бейер, - без улыбки сказала Корри. Она точно заключила с собой пари и выполняла все условия так же неуклонно, с той же решимостью, с которой настояла на плате за уроки. Он не осмеливался спросить, где она брала деньги. Корри была способна на все, и несгибаемая гордость защищала ее невидимым панцирем от всех посягательств на личную жизнь. Когда Бейер предложил ей бесплатные уроки, девушка пришла в ярость:
     - Никаких одолжений!
     Глаза ее метали синий огонь, кулаки сжимались. Сообразив, что переходит некие установленные не им границы, вторгается на чужую территорию, Бейер мудро придержал язык и, решив перехитрить Корри, пустился на уловки. Каждый раз к ее приходу он стал готовить рагу с бобами, луковый суп или австрийский рулет. Сначала девушка отнеслась с подозрением к такой, как она выразилась "благотворительности". Но Бейер недаром провел жизнь среди капризных примадонн и славился умением уговорить и обойти любую мнительную диву. И теперь сумел убедить Корри, что порции слишком велики для одинокого старика и вся эта роскошь может просто-напросто испортиться.
     - Кроме того, вы должны беречь голос, - небрежно, словно между делом выложил он козырную карту. - Каллас к сорока годам кончилась как певица лишь потому, что была тощая, словно жердь. Настоящая певица должна иметь силы олимпийского чемпиона.
     Корри набрасывалась на еду с жадностью бездомной собачонки и съедала все до последней крошки так же энергично, как и работала. Когда она в очередной раз явилась в его уютный маленький домик на бульваре Сен-Мишель, где чудесно пахло только что вынутым из духовки струделем, старик не выдержал. К своему удивлению, он обнаружил, что полюбил Корри и тревожится за нее, как заботливый отец. Теперь он принялся осторожно расспрашивать ее. Не трудно ли ей жить в Париже одной, без помощи и поддержки?
     - Справляюсь, - коротко ответила девушка, по привычке ощетинившись, но восхитительный аромат явно ослабил ее сопротивление. - В любом случае Арлекин всегда со мной.
     И тут, к величайшему облегчению Карла, почти уверенного в том, что сердце этой девушки, обладавшей способностью трогать пением людские души, навек превратилось в камень, она слегка покраснела. После окончания урока, собирая ноты, Корри позволила себе единственный раз проявить слабость.
     - Скажите, маэстро, - нерешительно пробормотала она, - вы давно его знаете?
     - Кого, мисс Модена? - осведомился Бейер, нарезая струдель аккуратными ломтиками.
     - Арлекина.
     Она буквально пылала от смущения, но Бейер старательно делал вид, будто ничего не замечает.
     - Ах, Арлекина! - Он бросил на нее встревоженный взгляд. - Не знаю, понравится ли ему, что я с вами откровенничаю. Если бы он захотел, сам бы все вам сказал.
     - Не обязательно, - выпалила Корри. - Он мог посчитать, что меня это не интересует. Видите ли... так оно и было до...
     - До чего именно?
     - До сих пор, месье Бейер.
     Она всегда называла его по фамилии, когда злилась, причем делала это с таким неизменно величественным достоинством, что старик чувствовал себя напроказившим мальчишкой.
     - Так и быть. То немногое, что я могу открыть вам, вряд ли повредит кому-то.
     Он налил себе чашку крепкого черного кофе из оловянного кофейника, вечно стоявшего на пианино.
     - Впервые я встретил его давным-давно, много лет назад. Он пришел за кулисы после одного особенно отвратительного исполнения "Пуритан" и начал объяснять мне во всех подробностях, почему постановка не удалась. Я, разумеется, велел бы выбросить его за дверь, не будь полностью согласен с каждым словом.
     - Каким он был тогда? - вырвалось у Корри.
     - Откуда столь внезапное любопытство? Вы переписываетесь с ним не один год и знаете его почти так же хорошо, как я.
     - Верно. Просто мне в голову не приходило поинтересоваться, какой он на самом деле. Я неизменно чувствовала его присутствие. Знаете, как во сне, когда все так понятно, но тут же забывается, едва проснешься. Все это время он был... - Корри чуть коснулась своей груди. - Здесь. - Она растерянно взглянула на Карла:
     - Это звучит глупо?
     - Нет.
     Старая боль на мгновение проснулась, открыв, казалось, давно зажившие раны. Когда-то, в полузабытой юности, у Карла тоже была семья.
     - Да, только потеряв кого-то, вы понимаете, как много он значил для вас.
     Карл сморгнул непрошеные слезы. Не стоит терзаться. Это молодое, серьезное и полное жизни создание - лучшее лекарство от всех страданий. Отныне его семья - она и все расцветающие таланты.
     - Именно это я и имею в виду. - Корри перевела дыхание. - Мне страшно, страшно, никогда в жизни не было так страшно. Раньше я все воспринимала как должное. Вы понимаете, в молодости все бывает. Я считала, что все будет идти, как идет. Вечно. Но теперь боюсь потерять его.
     - И думаете, что сумеете сохранить Арлекина расспросами? - улыбнулся Бейер. - Иногда лишние знания опасны. Вспомните о ящике Пандоры <Древнегреческий миф. Пандора из любопытства открыла ящик, где хранились все беды и болезни, с тех пор разлетевшиеся по свету.>.
     - Но почему? Почему он не желает встретиться со мной? Раньше это не имело значения, писем было вполне достаточно. Но теперь...
     - Теперь вы неожиданно осознали, что он человек из плоти и крови, как вы сами.
     - Да. Он мой друг. И я хочу видеть его.
     Карл пожал плечами:
     - Разве может один человек рассказать правду о другом? Я познакомился с ним, когда он был очень юн и горяч. Горд, независим, честолюбив и беден. Хотел учиться музыке, но не было средств.
     - Я и не подозревала, - охнула Корри, широко раскрыв глаза. - Он был талантлив?
     - О да.
     - В таком случае почему...
     - Не все обладают вашей решимостью и упорством в достижении цели. Я велел ему, как и вам, прийти позже и обо всем условиться со мной.
     - И он пришел?
     - Да. Но к тому времени обстоятельства изменились. И он был вынужден отказаться от уроков.
     - Почему?! - повторила Корри, очевидно, не в силах представить достаточно вескую причину отказа от мира музыки.
     - Я не имею права объяснять подробно. Вероятно, обстоятельства оказались сильнее.
     - Это ужасно!
     - По-своему вы правы. Но взгляните на это с иной точки зрения: не будь он вынужден пойти на компромисс, вы не стояли бы сегодня здесь.
     - Знаю. Я всем ему обязана. Поэтому и хотела увидеть его... объяснить... понимаете, очень многое не выскажешь в письме. Вы не сумеете переубедить Арлекина?
     - Сомневаюсь, - покачал головой Карл. - Думаю, на сей раз вам придется довольствоваться тем, что есть.
     - Вы считаете меня жадиной?
     - В некотором роде, - признался старик, улыбаясь, чтобы смягчить резкость слов. - Разве сами не видите? Встретившись с ним, вы утратите редкостную и драгоценную свободу общения, почти невозможную между мужчиной и женщиной. Свободу говорить обо всем, ничего не стыдясь и не опасаясь.
     Воцарилось долгое молчание.
     - Еще один вопрос. Последний, - выдохнула она наконец. - Вам он нравится?
     Ей снова удалось удивить его. Карл ожидал, что она попытается узнать, как выглядит Арлекин или еще что-нибудь, столь же банальное.
     - Не знаю.
     Прошло так много времени с тех пор, когда любовь или привязанность играла в жизни Карла какую-то роль, что он вообще позабыл о подобных эмоциях.
     - Арлекин... крайне сдержан, замкнут. Думаю, вы единственная, кто близок ему. И... - Он разъяренно уставился на кофейные чашки и остатки струделя. - И больше я ничего не могу сказать. Разговор окончен.
     Карл побаивался, что Корри, как все женщины, не смирится с отказом и попытается уговорить его. Ничего подобного. Больше она никогда не упоминала об Арлекине.
     Прошел октябрь. Желтые листья устилали тротуары, ветер с каждым днем становился холоднее. Но в доме Бейера царило вечное лето. Корри наполняла воздух золотым сиянием. Какая радость работать с той, кто переходит с французского на итальянский с легкостью взмывающей в небо ласточки, кто инстинктивно понимает, что язык - такой же тонкий и чуткий инструмент, как музыка. Но все же Бейер боялся за Корри. Ее дарование огромно, голос изумителен, а техника с каждым днем улучшается как по волшебству, но изматывающий ритм, который она себе задала, непосильный труд могли сломить ее. Хватит ли у девушки силы духа и решимости устоять?
     - Вы преступно молоды, - покачал головой старик, наблюдая, как она вонзает маленькие белые зубы в сочный кусок вишневого пирога, пропитанного ликером, - Я далеко уже не та, что была, - с чуть заметной горечью улыбнулась девушка.
     Не знай Карл, что у нее попросту не хватает времени для любовников, непременно заподозрил бы, что в ее жизни появился мужчина. Правда, она совершенно не обращала внимания на свою внешность. Никакой косметики, простые платья, волосы сколоты на затылке строгим узлом. Возможно, какой-то негодяй уже разбил ее сердце. Ну что же, все к лучшему. Такого голоса нет ни у кого на свете. Некоторые канарейки поют куда звонче в темноте.
     Девушка деловито слизнула последние крошки с пальцев и поднялась, словно напоминая о том, что ей некогда болтать о пустяках. Карл стряхнул с себя задумчивость.
     - Когда я начну петь?
     - Но вы поете каждый день.
     - Вы знаете, о чем я. Мне нужна роль. Настоящая роль. Когда?
     - Я не Господь Бог, - язвительно заметил старик. - Как только появится вакансия, вы ее получите.
     - Но я уже готова.
     - Дорогая Корри, никому ничего не достается прямо с неба. Когда-нибудь... возможно.
     Наступил ноябрь. Однажды темным, сырым вечером она прибежала, как всегда, без опоздания ровно к шести, но выглядела ужасно. Бледная, как смерть, руки ледяные. И неудивительно - на ней было все то же желтое ситцевое платье. Сознание того, что она упорно отказывается от помощи, наполнило старика неукротимой яростью. Он разжег огонь - центральное отопление было настоящим проклятием для певцов и инструментов - и усадил ее поближе к камину.
     Но и урок не заладился. Корри выглядела чересчур рассеянной и никак не могла сосредоточиться. Карл заметил, что рука, державшая ноты, слегка дрожит. Похоже, все заботы и беды, так тщательно скрываемые, разом обрушились на девушку.
     - Корри, как вы живете?
     Девушка недоуменно моргнула, но почему-то не рассердилась. И неожиданно показалась Карлу растерянной, совсем юной и бесконечно уязвимой.
     - Маэстро, за пределами этой комнаты я вообще не живу.
     Он попытался уговорить ее съесть немного карбонада по-фламандски с зеленой фасолью, но Корри отказалась, ответив, что уже опаздывает, и, расстроенная, несчастная, убежала, позабыв драгоценную партитуру "Манон" <Опера французского композитора Массне.>. Подобная небрежность была настолько ей не присуща, что Карл, полный дурных предчувствий, не находил себе места.

Глава 11

     Корри добралась до станции метро только к восьми вечера и почти побежала по длинной, тускло освещенной платформе, стараясь побыстрее очутиться в относительно теплом поезде. Вагон был почти пуст. Весь Париж ужинал или готовился к ужину. Корри прикрыла глаза. Она немного согрелась, но все еще вздрагивала. Почему-то попеременно бросало то в жар, то в холод. Девушка постаралась сосредоточиться на сегодняшнем уроке, перебирая в мозгу чудесную мелодию, как драгоценную жемчужную нить.
     "Как я живу? - насмешливо подумала она. - Разве это важно? Главное, что жива. Бутербродами, украденными мгновениями музыки, милостыней и надеждой. Но сколько еще может так продолжаться?"
     Скоро, слишком скоро она добралась до станции и, плотнее закутавшись в шаль, поспешила по залитым яркими огнями улицам к незаметной зеленой двери в маленьком переулке.
     - Салют, Филипп.
     Бармен заведения, гордо именуемого "Гавайским баром", старательно расставлял стаканы под пологом из пластиковых лиан. Завидев девушку, он приветливо улыбнулся и подмигнул.
     Корри, тяжело вздохнув, пробралась сквозь лабиринт узких коридоров к лестнице, ведущей в крохотный подвальный театрик. Ее тесная, выкрашенная белой краской гримерная, без окон и отопления, лишь с одной вентиляционной решеткой в стене, была одновременно душной и холодной. Над пятнистым зеркалом висела лампа дневного света, и Корри с ужасом увидела свое бледное осунувшееся лицо, на котором ярко выделялись зеленоватые тени под глазами. Показав язык собственному отражению, она сбросила желтое платье, потом механическим движением накинула шаль на голые плечи, уселась перед зеркалом и принялась накладывать белила на шею и лицо, с восторгом наблюдая, как знакомые черты исчезают, скрытые безликой маской. Критически осмотрев себя, Корри медленно обвела глаза толстым черным карандашом, так, что уголки их казались печально опущенными, и в довершение картины нарисовала под левым глазом огромную слезу, а брови сделала домиком.
     Губы бантиком были покрыты слоем ярко-красной помады. Ну вот. Кажется, готово.
     Корри откинулась на спинку кресла, любуясь делом рук своих. Она не переставала удивляться, какое неотразимое воздействие имеют на нее подобные перемены. Серые холодные улицы теперь казались далекими и почти несуществующими. Здесь и сейчас она была Коломбиной, круглолицей девушкой с вывешенного у дверей постера, героиней множества сладостно-горьких мелодрам, готовой танцевать под летними звездами...
     Она встала, натянула прямое, льнущее к телу черное платье, добавила вызывающе дешевое боа из красных перьев, заплела волосы и уложила их "баранчиками" над ушами, мгновенно став похожей на куклу. Теперь она превратилась в марионетку, лунную девушку, духа ночи. Что бы подумал о ней сейчас Гай де Шардонне?
     Корри постаралась отогнать назойливые мысли. Как легко забыться, став Коломбиной! Куда легче, чем по ночам в "Луизиане", маленьком отеле, на Рю де Сейн, выбранном ею по трем весьма важным причинам. Во-первых, он находился на левом берегу, куда не заглядывали люди, подобные Гаю де Шардонне, во-вторых, здесь когда-то останавливались Жан Поль Сартр и Жюльетт Греко, и, самое главное, жилье дешевле было просто невозможно отыскать.
     Ровно неделя ушла на то, чтобы она окончательно поняла: Париж не место для одинокой и бедной женщины. Город света становился адом, особенно летом. Пыль, грязь и невыносимая жара. И назойливые туристы, помешанные на развлечениях, о которых знали до того лишь понаслышке. Те немногие парижане, которые еще оставались в Париже, были раздражены, обозлены и ненавидели приезжих, завидуя тем, кто сейчас наслаждался прохладой и морским воздухом, и явно желая оказаться в этот миг хоть на луне, только бы подальше от столицы.
     Да, теперь этот город казался совсем неприветливым. Иным. Больше не было ни роскошных машин, ни дорогих ресторанов, ни тихого дома на улице Петра Сербского. Только поездки в переполненных вагонах метро, раскаленные тротуары, по обочинам которых росла пожухлая трава. А владельцы магазинов впадали в истерику, стоило ей дотронуться до персика. И все же она чувствовала себя немного лучше, чем если бы совсем не знала города. Как странно было проходить мимо мест, где она бывала вместе с Гаем, и знать, что они навсегда закрыты для нее.
     Кроме того, Корри постоянно терзал голод. По всей видимости, единственным способом заработать деньги было принять приглашение одного из хорошо одетых мужчин, бросавших на нее многозначительные взгляды. Что еще могла она делать? Рабочих рук в Париже хватало: студенты и иностранцы не гнушались никакого труда. Как ни старалась Корри, ей не удалось устроиться даже уборщицей.
     На седьмой день она отправилась в магазин и купила короткое облегающее красное платье. Потом обвела глаза тушью, выкрасила ногти в алый цвет, потратила последние пять франков на фунт вишен и добралась до Монмартра. В первом же клубе, показавшемся ей достаточно респектабельным, она заказала стакан воды, попросила позвать управляющего и осведомилась насчет работы. И получила все, кроме воды.
     - Умеете танцевать? - поинтересовался управляющий, едва ли не прижимаясь к ней и откровенно заглядывая в вырез платья.
     Девушка, честно глядя ему в глаза, заверила, что лучшей танцовщицы у него еще не было. Но как ни странно, в первую ночь, ожидая своей очереди под лестницей, она совсем не волновалась. Запах пыли, стук вилок, сигаретный дым, наполнявший воздух, громкий говор на смеси всех европейских языков напоминали о счастливых годах детства и матери. Что же до танцев... они скоро забудут, зачем она вышла на сцену. Конечно, управляющий может строить другие планы, но самое главное - привлечь внимание ничего не подозревающей публики.
     Когда Корри появилась на сцене, в зале послышались изумленные возгласы. Только пианист, равнодушный ко всему, кроме пятидесяти франков за вечер и бесплатной выпивки, и бровью не повел. Корри улыбнулась. Она ожидала подобной реакции на свой костюм и грим. Теперь они глаз с нее не сведут.
     Девушка сделала пируэт, покружилась по сцене, чем немного успокоила разъяренного управляющего, и кокетливо приподняла юбку, прекрасно понимая, как вызывающе выглядит ее клоунская маска на фоне кричащего платья. Что же до остального...
     Она глубоко вздохнула, дожидаясь, пока пианист, послушный, как цирковая лошадь, сыграет вступление к простому блюзу, выбранному ею для первого номера. Девушка встала в центре сцены и низко поклонилась. Микрофона не было, но разве она когда-нибудь нуждалась в микрофоне?!

     Ну что ж, прощай, мой милый,
     До осени прощай.
     Я уезжаю, милый,
     В далекий чудный край...

     Она покачала головой, картинно приложила руки к щекам, растянула губы в задорной улыбке. Голос звучал изумительно: глубокий, бархатистый, грудной, чем-то напоминавший южный закат.

     Коль встречу я другого,
     То не вернусь совсем...

     Корри задорно подмигнула, стараясь протянуть последнюю ноту так, чтобы все уловили знойный чувственный оттенок мелодии. И по лицам обедавших поняла, что они покорены. Она знала, что петь. Американский блюз! Они проглотили его с жадностью, как мороженое в жаркий день. Кроме того, драма, заключенная в незатейливой песне, была понятна и доступна каждому. К счастью, среди посетителей оказалось несколько американцев. Они хлопали и одобрительно свистели громче всех. От лирического блюза Корри перешла к веселой песенке-скороговорке и через три минуты, торжествующая, запыхавшаяся, спустилась вниз и попала прямо в объятия управляющего.
     - Так не пойдет! - взволнованно прошипел он, провожая ее в каморку, которую девушка делила с Анни, настоящей танцовщицей, истинной "красоткой кабаре". - Вы разорите меня! Во время вашего выступления никто и бутылки вина не заказал!
     - Месье Грассе, - возразила Корри, дрожащей рукой вытирая румяна со скул, - не волнуйтесь. Как вы называете ту жидкост