од аркой из подстриженных тисов, миновали  маленькую
восьмиугольную беседку и вышли  к  главному  цветнику,  благоухающему  в
застывшем вечернем воздухе ароматами роз и белых королевских лилий.  Тут
они остановились, оглянулись на дом, и Эдуард преподнес ей свой дар.
   - Тебе, - нежно закончил он, - и твоей матушке,  жаль  я  не  мог  ее
знать. А также матери Кристиана, которой бы  ты  понравилась  и  которой
приятно было бы убедиться в  том...  что  обо  всем  этом  кто-то  будет
заботиться. А еще Кэт и всем  другим  детям,  которые,  надеюсь,  у  нас
появятся.
   Он замолчал, посмотрел ей в лицо, обнял ее, и она успокоилась.
   Элен сжала его руку, закрыла глаза и дала ожить прошлому:  девочка  в
Алабаме, женщина в этом саду. Эдуард вдохнул смысл в ее жизнь,  подумала
она и  попыталась  объяснить  ему  это  сбивчивыми,  хлынувшими  потоком
словами. Она знала, что он понимает.
   Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза, спокойно и пристально.
   - Любить тебя и  быть  с  тобой  наполняет  смыслом  каждую  прожитую
минуту, - произнес он. - Так будет всегда, Элен.  А  теперь  вернемся  в
дом.
   Они медленно пошли по газону, и как раз тогда, когда Элен  по  наитию
собиралась сказать, что хотела бы видеть здесь Кэт, дверь  распахнулась,
и Кэт, которую уже ничто не могло удержать,  выбежала  им  навстречу,  а
следом появились Касси, Мадлен и Кристиан; и лужайки, только что тихие и
пустынные, вдруг ожили.
   - Шампанское, шампанское! - кричал Кристиан. Кэт держала  Эдуарда  за
руку.
   - И тебя, и тебя тоже ждет сюрприз. Ну же, папочка, скорей...
   Она потащила Эдуарда в гостиную, где его ожидал портрет Кэт кисти Энн
Нил, искусно и тщательно обрамленный и повешенный Кристианом.
   Эдуард долго смотрел на него, одною рукой обняв Кэт, другою  -  Элен.
Кэт тревожно поглядывала на него  снизу,  ловя  у  него  на  лице  смену
выражений - удивление, радость, гордость  и,  наконец,  нежность,  почти
переходящую в грусть.
   Элен - она тоже смотрела на него - поняла. Но Кэт  была  еще  слишком
маленькой. Она потянула Эдуарда за рукав:
   - Тебе нравится, папочка? Нравится?
   - Очень. Он дарит мне огромное счастье.
   - Но у тебя вовсе не счастливый вид, папочка, а грустный.
   Эдуард наклонился и взял ее на руки.
   -  Это  потому,  что  я  старше  тебя,  Кэт.  Когда  взрослые  совсем
счастливы, им порой бывает  и  немножечко  грустно.  Ты  поймешь,  когда
станешь постарше.
   Он умолк и посмотрел на Элен.
   - Мы думаем об уходящем времени, Кэт, - поспешила  добавить  Элен.  -
Только и всего.
   Кэт перевела взгляд с матери на Эдуарда. Эдуард наградил ее поцелуем.
Когда она окончательно убедилась в том, что  картина  ему  действительно
нравится, она со свойственным ей живым нетерпением высвободилась из  его
объятий. Эти взрослые, решила она, напускают сложности,  когда  все  так
просто и ясно. Она уже собиралась пойти побегать по саду,  но  что-то  в
самой тишине гостиной и во взглядах,  какими  обменялись  отец  и  мать,
заставило ее остаться. Тут какая-то тайна, взрослая  тайна.  Ей  на  миг
показалось, что она к ней прикоснулась,  и  от  этого  прикосновения  ей
стало зябко, словно на согретую  солнцем  кожу  вдруг  упала  тень.  Она
стояла, переминаясь с ноги на ногу, неуверенно посматривая на них  снизу
вверх.
   - Это как иногда бывает со мной? К концу веселого дня? Когда все было
так хорошо, что не хочется, чтобы он кончался, не хочется идти спать?
   - Да, немножечко в этом роде, - улыбнулся Эдуард.
   Кэт сразу просветлела.
   - Ну, тогда все в порядке. Когда со мной бывает такое, я-то знаю, что
на самом деле это глупо. Потому что завтра все будет так же хорошо...
   Она радостно им улыбнулась - ей хотелось  подбодрить  их  обоих  -  и
успокоилась, увидев на их лицах улыбки, после чего побежала в  сад.  где
Кристиан  разрешил  ей  помогать  в   распечатывании   шампанского.   Он
торжественно наполнил ей бокал - она попробовала  шампанское  впервые  в
жизни, -  и  вечер  запомнился  Кэт  особенно  четко.  Потом  она  часто
повторяла  всем,  что  из-за  сюрприза  или  из-за  шампанскою,  которое
заставило ее почувствовать себя взрослой. Но в глубине души она понимала
истинную причину -  то,  как  ее  родители  смотрели  друг  на  друга  в
притихшей комнате.
   - Кристиан, почему взрослые немножечко  грустные,  когда  они  совсем
счастливы? - спросила она потом, когда они остались в саду вдвоем и тени
сделались длинными.
   На Кристиана всегда можно было положиться, что он ответит; не  подвел
он ее и теперь. Он слегка  нахмурился,  посмотрев  на  розовые  кусты  у
стены. Откуда Кэт было знать, что, глядя на них, он  неизменно  видит  и
слышит свою мать?
   - Потому что взрослые знают - все лучшее, даже по-настоящему хорошее,
рано или поздно кончается, - тихо сказал он. - Так-то, Киска.
   - Но почему? Почему кончается? - набросилась на него Кэт.
   - Ну, вероятно, оттого что мы стареем. Люди умирают, Кэт. Вот почему.
   С этими словами он неожиданно поднялся и ушел.
   Кэт, привыкшая к внезапным переменам в его настроении, проводила  его
глазами. Она тихо сидела, обхватив себя за колени, и смотрела в сад.
   Она пыталась разобраться в смысле им сказанного.  Пыталась  думать  о
матери, но ей еще не доводилось видеть ни  человека  в  гробу,  ни  даже
мертвое животное.  Об  этом  пишут  в  книгах,  но  она  себе  этого  не
представляла.
   - Смерть, - произнесла она вполголоса, проверяя на слух это слово.  -
Смерть.
   Над ней пролетела сова. Замерев, Кэт следила за тем, как светлая тень
рыщет над лужайкой, плавно и сильно взмахивая белыми крыльями. В поросли
под живой изгородью пискнула какая-то малая тварь. Сова полетела в поля,
скрылась из вида. Кэт все так же сидела не шевелясь, почти  не  дыша,  и
смотрела, как луна с расплывающимся ободком сперва скрывалась за ветвями
деревьев, а  после  поднялась  над  ними.  Ее  охватило  чувство  покоя,
неподвижности и тайны, словно она превратилась в  невидимку,  и  ей  это
нравилось, она отдавалась этому чувству всем  своим  существом.  Но  тут
мама позвала ее из дома, и Кэт поняла, что замерзла.
   Она вскочила и понеслась к теплу и  свету.  С  порывистой,  ей  самой
непонятной горячностью она обняла мать, отца, Кристиана, всех-всех, и ей
в виде исключения позволили остаться со всеми поужинать.  Это  было  так
грандиозно, так невероятно и так волнующе, что за ужином  она  забыла  и
слова Кристиана, и свои переживания в саду.
   Они к ней вернулись,  когда  она  очутилась  в  постели  и  лежала  в
незнакомой тихой комнате. Снизу доносились голоса взрослых. Она услышала
крик совы. На миг ей показалось -  вот-вот  перед  ней  откроется  нечто
чудовищно важное; у нее захватило дух, но в то же  время  стало  немного
боязно. Она попробовала извлечь на свет эту мысль, это чувство,  которое
скрывалось в глубинах  сознания.  Но  она  устала,  и  мысль  не  желала
выходить на свет. Кэт уснула.
   Однако ей пришлось вспомнить об этом чувстве через неделю, когда  они
возвратились в Париж. Она была с родителями, когда Элен вскрыла письмо.
   Она видела, как мать побледнела, и слышала странный звук,  который  у
нее при этом вырвался. Видела, как Эдуард бросился к ней и взял  письмо.
Тогда она поняла - случилось такое,  что  имеет  некое  отношение  к  ее
тогдашним переживаниям, но не могла сообразить, что именно, пока  Эдуард
через несколько часов не  поднялся  к  ней  в  детскую  и  не  объяснил,
спокойно и ласково: с Льюисом Синклером произошел несчастный случай и он
умер.
   Она расплакалась - от потрясения и внезапного  страха.  Эдуард  обнял
ее, поговорил, успокоил, и слезы высохли. Кэт прижалась к нему изо  всех
сил. Она и сама не могла бы сказать, с чего разревелась, и позже,  когда
Эдуард ушел, почувствовала себя  немножечко  виноватой.  Она  попыталась
думать о Льюисе, вспомнить его, хотя  знала,  что  все  ее  воспоминания
отрывочны и смутны. "Нужно было лучше запоминать", - выбранила она себя.
   А потом она опять разрыдалась, горько и отчаянно. Но в  глубине  души
она понимала - плач ее не по Льюису, вернее, не совсем по нему. Немножко
по нему, потому что так ужасно - перестать быть живым; но еще и по отцу,
и по маме, по тому взгляду, каким  они  тогда  обменялись;  а  также  по
Кристиану и по ней самой, сидевшей в саду в одиночестве и  следившей  за
полетом совы.
 
*** 
 
   - Это я виновата, - с безнадежной горечью сказала Элен Эдуарду в  тот
вечер. Она взяла со стола письмо от Эмили  Синклер,  но  сразу  положила
обратно. К ее лицу прихлынула кровь, но потом  она  вновь  побледнела  и
замерла, только глаза у нее лихорадочно блестели. - Эдуард, это моих рук
дело. С меня все началось.  Я  его  на  себе  женила.  Знала  ведь,  что
поступаю дурно, и все-таки женила.
   - Не правда. - Эдуард крепко сжал ее предплечья. - Все не так просто,
Элен. Отнюдь.
   Элен подняла на него глаза и отвернулась.
   - Отнюдь! - повторил он с гневной и страстной убежденностью. -  Сотни
обстоятельств, - резко заявил он. - Тысячи мелочей. Все они вносят  свою
лепту в такие трагедии. И случай играет свою роль.  Нельзя  показать  на
что-то одно и утверждать, что все произошло по этой, и только  по  этой,
причине. Бессмысленно все валить на себя... - Он умолк, и  лицо  у  него
стало жестким. - К тому же это чистой воды эгоизм. Знаю по  собственному
опыту.
   Элен стала спокойней. Он прочитал это по ее лицу  и  понял,  что  его
слова хотя бы отчасти достигли цели.
   - Ты так считаешь? - спросила она уже без истерики.
   - Да.
   Он замолчал и дал Элен выплакаться. Ее горе, как  он  знал,  не  чета
горю Кэт. Кэт -  ребенок  и  долго  печалиться  не  способна.  Для  Элен
переживание было куда более тяжелым и долгим. Он терпеливо ждал,  утешал
ее, когда в том возникала необходимость,  слушал,  если  ей  требовалось
выговориться, и молчал, когда  ей  хотелось  тишины.  Его  трогало,  что
женщина,  наделенная   такой   щедростью   души,   могла   счесть   себя
разрушительницей и винить в трагедии только одну себя, а не Льюиса.
   Время поможет ей взглянуть на случившееся другими глазами, понадеялся
он. Он почувствовал сострадание к Льюису Синклеру, но решил воздержаться
от замечания, что в Льюисе всегда жил соблазн самоуничтожения.  В  конце
концов Элен поймет это без его подсказки.
   Через  месяц  после  возвращения  из   Стамбула   беременность   Элен
подтвердилась, о чем она сообщила ему, сияя  от  счастья.  Тогда  Эдуард
убедился, что она преодолеет и гибель Льюиса, как справлялась с  другими
несчастьями в прошлом, причем сделает это на свой лад и в свое время. Он
внимательно за ней наблюдал, отмечая, что приступы угрюмой  молчаливости
становятся реже. Неодолимое удовлетворение прорывалось в ней само собой,
и он радовался.
   - Нельзя же вечно оплакивать, - заметила его мать Луиза  как-то  раз,
когда они ее навестили, и тяжело вздохнула, прижав руку к  сердцу.  Она,
понятно, имела в виду не Элен - переживания невестки  не  могли  пробить
броню  эгоцентризма  Луизы.  Она  подразумевала  себя  и  всего  лишь  в
очередной раз запустила свою любимую пластинку.
   Эдуард, который при этих ее словах каждый раз вспоминал, как его отца
она оплакивала в рекордно  короткий  срок,  раздраженно  отвел  глаза  и
встретился взглядом с Элен.
   - Я знаю, - сказала она негромко.
   Как всегда, они поняли друг друга без слов. Луиза уловила  это,  и  в
ней поднялось раздражение. Она  отряхнула  юбку  своего  бледно-зеленого
платья и переменила тему. Эдуарда снедало желание поскорее уехать. Новая
атмосфера  в  доме  его   матери   -   тихая   благостность   притворной
религиозности - душила его. По распоряжению Луизы шторы на окнах  всегда
были полуопущены. В сумеречном свете она поглаживала  распятие,  которое
теперь носила на груди. Прошедшие два-три года она уже не  одевалась  по
последнему крику  моды  и  предпочитала  широкие  платья  (отголосок  ее
юности),  строгие,  струящиеся  и  непременно  полутраурного   цвета   -
серебристо-серые,  тускло-голубые,  а  порой,  если  в   ней   возникала
потребность вжиться в свою новую роль, то и абсолютно черные.
   Она занималась благотворительностью, и постоянным ее обществом  стали
священники и другие пребывающие  в  безупречной  скорби  вдовы,  которые
беседовали с ней о творимых  ими  добрых  деяниях.  Однажды,  приехав  с
обычным своим кратким визитом, Эдуард попал  на  такое  собрание.  Луиза
сидела и слушала беседу о  голодающих  африканских  детях,  а  глаза  ее
блестели красноречивой злостью и скукой.  На  смену  былой  роли  пришла
другая. Только и всего. Этим способом Луиза признала, что, увы,  уже  не
может пленять, как бывало, больше не может находить любовников.
   Ее лицемерие и капризность  раздражали  Эдуарда  много  сильнее,  чем
прежде. Едва переступив порог ее дома, он  уже  рвался  уйти,  и  Луиза,
замечая это, смотрела на него с холодной  взвешенной  неприязнью,  порой
доставляя себе удовольствие (если с ним была Элен) открыто его упрекать.
   - Ничего, кроме ханжества, - сердито сказал он на этот раз, когда они
наконец ушли, и взял Элен под руку. - Моя мать  ни  о  ком  в  жизни  не
горевала, кроме себя самой.
   -  По-своему,  мне  кажется,  горевала,  -  возразила  Элен  и  вдруг
остановилась посреди тротуара.  На  миг  она  замерла,  потом  порывисто
повернулась к нему. - В любом случае она сказала правду. Хорошо это  или
дурно, Эдуард, но я чувствую себя бесконечно  счастливой.  И  ничего  не
могу с собой поделать. Вот попробуй.
   Она взяла его руку и прижала  ладонью  к  выпуклости  своего  живота.
Вокруг них сновали прохожие,  по  мостовой  неслись  машины.  Но  Эдуард
ничего не замечал. Он впервые ощутил под своей ладонью, как  шевельнулся
его ребенок, - ощутил медленные неуверенные толчки.
   Элен нахмурилась, потом засмеялась. Эдуард схватил ее  в  объятия  и,
забыв про Париж вокруг, расцеловал.
   - Это мальчик! -  радостно  сказала  Элен.  -  Эдуард,  я  знаю,  это
мальчик. Твердо знаю!
 
*** 
 
   Она не ошиблась. Это был мальчик. Он родился в апреле  1968  года,  и
они назвали  его  Люсьеном.  Год  его  рождения  выдался  бурным  -  его
ознаменовали террористические убийства, военное вторжение и  беспорядки,
которые в Париже разорвали город на части, разделили семьи и  поколения,
а Луизе де Шавиньи причинили, с ее  точки  зрения,  не  только  огромные
душевные муки, но и всяческие неудобства.
   - Ну, пусть в Америке, - кисло сказала она в  приятный  летний  день,
когда Элен убедила ее приехать в Сен-Клу выпить чаю и повидать  Люсьена,
которого она, к изумлению Эдуарда, просто обожала. -  В  Америке  всегда
был культ насилия. Но здесь,  в  Париже!  Натыкаться  на  перегороженные
улицы, слышать, как они вопят свои лозунги, видеть, как  они  маршируют,
как строят баррикады... - Она слегка содрогнулась,  словно  демонстранты
воздвигали баррикаду напротив ее дверей. - Не понимаю, против  чего  они
протестуют. Их  подстрекают  иностранные  агитаторы,  и  ничего  больше.
По-моему, их всех надо выслать...
   Говорила она с некоторым воодушевлением и вопреки жалобам  была,  как
заметил Эдуард,  в  прекрасном  настроении.  Он  приписал  это  событиям
прошлого месяца, которые скрасили ее "серое", как она выражалась теперь,
существование. Новая бодрость сказалась не только на ее голосе, но и  на
внешности: впервые за три года  она  убрала  скорбные,  не  льстящие  ей
туалеты и в этот день надела розовое платье. Шею ее обвивали жемчуга,  а
не  цепочка  с  распятием.  Она  изменила   прическу   и   даже   слегка
подкрасилась.  Она  выглядела  моложавой  и  все  еще  очаровательной  -
вероятно, подумал Эдуард, своим оживлением она обязана этому не  меньше,
чем негодованию.
   Но как бы ни было, он ее почти не слушал. Политические взгляды  Луизы
его нисколько  не  интересовали,  и  он  давно  научился  пропускать  ее
рассуждения  мимо  ушей  и  только   с   нежностью   смотрел   на   Кэт,
прислонившуюся к креслу матери, и на Люсьена на коленях у Элен. Время от
времени малыш царственно взмахивал серебряной погремушкой.
   У Люсьена были прозрачные голубые глаза, чуть светлее, чем у  Эдуарда
и Кэт, густая шапочка золотисто-рыжих волос, лицо  херувима  и  характер
дьяволенка. Касси называла его маленьким тираном -  но  с  нежностью.  И
даже  Джордж  невольно  улыбался  при  взгляде  на   маленькое   странно
высокомерное личико.
   - Такой душечка!  Такой  красавчик!  -  Луиза,  покончив  с  уличными
беспорядками, к полному своему удовлетворению, наклонилась к  Люсьену  и
заворковала. Он смотрел  на  нее  в  упор  широко  посаженными  голубыми
глазами. Луиза вгляделась в него, а потом обернулась к Эдуарду, улыбаясь
самой  своей  милой,  самой  своей  материнской  улыбкой.  Эдуард  сразу
насторожился.
   - Разумеется, ты знаешь, на кого он похож? - Луиза впилась взглядом в
лицо Эдуарда. - Я, естественно, это сразу заметила.
   - На нас обоих, я полагаю. - Эдуард пожал плечами. Улыбка Луизы стала
шире.
   - Эдуард, какой  ты  смешной!  Мужчины  удивительно  слепы.  Сходство
просто бросается в глаза. Он же вылитый мой Жан-Поль.
 
*** 
 
   Впоследствии ни Эдуард, ни Элен не могли точно вспомнить, когда и как
она  начала  участвовать  в  его  деловой  деятельности.   Процесс   был
постепенным и сперва развивался практически незаметно. "Сам не знаю, как
это получилось", - позже с улыбкой говорил Эдуард.
   Его делами Элен начала интересоваться сразу же,  и  Эдуард  сразу  же
увидел, что в финансовых вопросах она обладает цепкой сообразительностью
и инстинктом, которые он считал  для  женщин  большой  редкостью.  После
брака она по-прежнему сама распоряжалась своими капиталовложениями - все
так же пользуясь услугами нью-йоркской конторы Джеймса  Гулда,  а  кроме
того, услугами брокеров в Париже и  Лондоне.  Она  не  докучала  Эдуарду
частностями  своих  операций,  но  сами  эти  операции  нередко  с   ним
обсуждала. Ее деловое чутье сразу произвело на Эдуарда впечатление, но и
только.
   Элен это заметила, посмеялась про себя,  но  промолчала.  К  женщинам
Эдуард относился рыцарски согласно с понятиями  своего  поколения  и  со
своим воспитанием. Элен прекрасно  знала,  каким  простым  было  глубоко
скрытое кредо Эдуарда: он верил в брак, он верил в семью.  Если  бы  его
попросили определить собственную роль в  брачном  союзе,  он,  вероятно,
ответил бы, что видит  себя  кормильцем  и  защитником,  хотя  природная
сдержанность скорее всего понудила  бы  его  оставить  этот  вопрос  без
ответа. Клара  Делюк,  с  которой  Элен  в  Париже  постепенно  дружески
сошлась, как-то сказала с улыбкой:
   - Эдуард полон парадоксов. Никто так не восхищается независимостью  и
в мужчинах и в женщинах. Когда я выбрала свою профессию, мне  никто  так
не помог, как он.
   Она вдруг замолчала. Элен улыбнулась в свою очередь.
   - Но?.. - подсказала она. Клара рассмеялась.
   - Но я уверена, он все еще считает это немножко неестественным. Он не
в состоянии поверить, что  женщина  -  любая  женщина  -  способна  быть
истинно счастливой, если у нее нет мужа и детей. Впрочем, то же самое он
скажет и о мужчине.
   Клара помолчала. Она не вышла замуж, и у нее не было детей.
   - Кто знает? - Она грустно улыбнулась.  -  Возможно,  он  не  так  уж
ошибается. Быть может, женщине нужно и то,  и  другое.  Хотя  Эдуарду  я
этого никогда не скажу...
   Вскоре после рождения Люсьена Эдуард начал подробнее посвящать Элен в
суть своих дел. Элен уяснила, что, несмотря на все  ее  разветвления,  в
основе своей компания остается частным предприятием, поскольку девяносто
процентов акций принадлежат Эдуарду, а десять - его матери. Акции Луизы,
которые достались ей от Ксавье и после ее смерти должны были  перейти  к
Эдуарду, делали ее членом правления. За тридцать лет она не побывала  ни
на одном заседании.
   Эдуард объяснил Элен - нерешительно, словно ожидая от нее  протестов,
что