а разговаривала со своим ребенком.  В  Риме,
когда  они  только  приступили   к   съемкам,   она   чувствовала   себя
отвратительно. Ее нещадно тошнило, утром,  вечером,  до  работы,  после,
из-за этого была постоянная слабость и сухость во рту. Как же  плохо  ей
было тогда. Именно тогда, запершись вечером в одной из  комнат  palazzo,
временном своем приюте, она писала письма Эдуарду.
   Из вечера в вечер она лихорадочно пыталась на  бумаге  объяснить  то,
что не решалась сказать ему  в  Париже.  Эти  письма  она  не  отсылала,
никогда их не перечитывала, просто запирала в ящике стола.
   Работа над фильмом шла своим чередом, и вдруг что-то изменилось.  Тэд
как-то сказал: "Доверяй себе". Эти слова придали ей силы, не только  для
съемок, но и для одиноких вечеров в palazzo.
   В один такой  вечер,  примерно  через  месяц  с  начала  съемок,  она
извлекла из стола  груду  неотосланных  писем,  бросила  их  в  камин  и
подожгла. На следующий день почему-то  прекратилась  тошнота,  будто  ее
тело и разум поняли, что она теперь совсем  другая.  Недомогание  прошло
совершенно, чем больше она работала, тем лучше себя чувствовала,  откуда
что бралось.
   Но как только съемки кончились, как только они уехали из Рима, старые
душевные раны и страх перед будущим дали о  себе  знать.  Оставившие  ее
было парижские ночные кошмары возобновились, из ночи в  ночь  терзая  ее
ужасными видениями.
   Она держит в объятиях  Билли;  нет,  это,  оказывается,  Эдуард,  это
Эдуард умирает, истекая кровью. Во всех снах мама - танцует под  песенку
о синери, глядя перед собой невидящими фиалковыми глазами.  Снова  начал
сниться Нед, в том самом белом костюме, он  ведет  ее  в  спальню  жены,
называя женой ее, Элен, наконец-то она попалась, бормочет он, наконец-то
она его... навсегда... Элен смотрит на Неда, на уставленный  сверкающими
бутылками туалетный столик, хорошо бы схватить слепящую бликами  бутылку
и  убить  его...  есть,  схватила!...  но   стеклянная   бутылка   вдруг
превращается в бриллиант; какой же он холодный, но как он жжет ее...
   Она боится этих  снов,  как  хочет  поделиться  с  кем-нибудь  своими
страхами, но с кем? С Энн? С Льюисом? Нет, только не это.
   Днем было не так страшно, но  все-таки  страшно.  И  этот  постоянный
страх тоже ее пугал: она должна преодолеть себя, она должна быть сильной
- ради ребенка.
   Она чувствовала, как все больше узнает своего ребенка: он стал уже ее
другом и хранителем ее тайн. Она знала его вкусы и  привычки,  вот  так,
заранее, как знала даже день, когда он в ней появился: 16 июля,  конечно
16 июля, ведь в этот  день  погиб  Билли.  Потому  что  благодаря  этому
ребенку Билли не умер - они не сумели убить его.
   - Я должна успокоиться, я  должна  быть  сильной,  -  чуть  не  вслух
твердила она иногда, раскачиваясь в такт  словам  и  осторожно  прижимая
ладони к животу. Должна быть сильной - ради ребенка,  ради  Билли.  Надо
все время думать о Билли - это очень и очень важно, ведь ребенок никогда
его не увидит... Она изо всех сил старалась  не  думать  об  Эдуарде,  и
когда он -  вопреки  ее  стараниям  -  снова  заполонял  ее  мысли,  она
чувствовала себя виноватой.
   И за это чувство она тоже себя ненавидела, почти так же, как за страх
перед кошмарами. Сейчас ей некогда быть  виноватой;  за  ощущением  вины
скрывалось слишком многое. Это ощущение пришпоривало  ее  мятущийся  ум,
заставляло выискивать лазейки, подталкивало к неизбежному выбору, и  она
старалась спрятаться от этой неизбежности.
   -  Ребенок  Билли,  ребенок  Билли,  -  твердила  она  как   литанию.
Отгородившись занавесками  от  мира,  она  направлялась  к  камину.  Два
усердно  повторяемых   слова   усмиряли   строптивые   мысли,   помогали
сосредоточиться на будущем.
   Но  нужно  было  не  просто  сосредоточиться,  а  скорее   что-нибудь
придумать. Что-нибудь вполне конкретное.
   Эти мысли не оставляли ее и в тот день, когда Льюис долго  торчал  на
званом обеде. Когда он вернулся, был уже вечер,  промозглый,  дождливый.
На ходу стаскивая с себя шарф и роскошные перчатки, он вошел в озаренную
янтарными отсветами огня гостиную, весело проклиная  английский  климат,
протянул к камину озябшие пальцы и вдруг, взглянув на  Элен,  осекся  на
полуслове.
   Она сидела на коврике перед камином. Как часто, глядя  на  него,  она
видела перед собой кого-то другого - он сразу это чувствовал,  -  словно
за его  спиной  кто-то  прятался.  Но  сейчас  огромные  серые  глаза  с
пристальным вниманием  смотрели  на  него,  на  Льюиса...  Сняв  плащ  и
промокшие ботинки, он, притихнув, опустился рядом.
   Сегодня ему еще предстоял поход в театр и  на  очередной  ужин;  Элен
знала об этом. Они переглянулись; Элен опустила  глаза,  темные  ресницы
легли на слабо заалевшие щеки. Льюис пересел поближе к теплу.
   - Тебе обязательно нужно уходить? -  произнесла  наконец  Элен  очень
ровным голосом.
   Льюиса пронзила нестерпимая радость; как будто он бежал, бежал  вверх
по ступенькам бесконечного эскалатора и вдруг - совершенно неожиданно  -
в какой-то момент удалось спрыгнуть.
   - Нет, нет, - поспешно ответил он. - На улице так противно. Совсем не
обязательно куда-то тащиться.
   Элен подняла глаза; как быстро он сдался... она смущенно улыбнулась.
   В этот момент мысль ее работала на редкость четко: она молода, у  нее
нет денег, у ее будущего ребенка нет отца. Она с  холодным  спокойствием
взвешивала  судьбу  своего  ребенка  и  судьбу  Льюиса,  как  оказалось,
человека  очень  ранимого,  он  теперь   совсем   не   похож   на   того
самоуверенного красавчика первых дней их знакомства, того было не грех и
ранить.
   По лицу ее совершенно невозможно было догадаться об этих старательных
расчетах; пристально на нее взглянув, Льюис решил, что она обрадовалась,
просто стесняется ему признаться. Странный,  незнакомый  трепет  охватил
его - трепет счастья.
   Еще ни слова не было сказано, но в этот миг их жизнь стала другой.
   Три  недели  спустя,  ближе  к  Рождеству,   повалил   густой   снег.
Проснувшись, Элен никак не могла понять, отчего в  спальне  так  светло.
Она кинулась отдергивать шторы.
   Было совсем раннее утро, и снег лежал еще нетронутым. Она смотрела на
этот новый, сверкающий под яркими лучами  мир.  И,  глядя  на  непорочно
чистое утро, она впервые ощутила, как в ней шевельнулся ребенок.
   Элен замерла, прижав руки к тугому животу. Какое  странное  ощущение,
совсем не похоже на то, что пишут в книгах, а может, ей  показалось?  Но
это повторилось снова: слабый трепет, как трепещет птичка, когда  берешь
ее в ладони; трепет ее плоти, и уже не  только  ее.  Это  слабое  биение
вызвало острое желание защитить себя и ребенка,  настолько  острое,  что
она расплакалась. Чуть позже, позируя Энн, она спросила, нет ли у нее на
примете хорошего доктора. Гинеколога, чуть помедлив, уточнила она.
   Энн молчала. Потом оторвалась от мольберта и выпрямилась, держа кисть
на весу. Ее не правильное личико с умными пытливыми глазами  повернулось
к Элен.
   - Есть. Правда, этот ублюдок обожает изображать из себя  святошу.  Но
слывет хорошим специалистом.
   После недолгой паузы Энн  принялась  опять  атаковать  холст  точными
быстрыми мазками. И ни слова больше - что  значит  англичанка,  подумала
Элен. Она завтра же отправится к этому специалисту, мистеру Фоксворту, в
его приемную на Харли-стрит. Только Льюису не нужно об этом знать.
 
*** 
 
   Мистер Фоксворт был высок и замечательно элегантен. На нем была серая
с жумчужным отливом тройка, серый с жемчужным отливом галстук, заколотый
жемчужной булавкой. На лацкане желтела чайная  роза,  он  что-то  писал,
сидя за отполированным до блеска столом. На стене ровным рядочком висели
английские пейзажи, заботливо освещенные, вернее, пейзажики, ненавязчиво
гармонирующие со скучноватыми, но безупречно "ампирными" обоями. Элен не
сводила глаз с картинок, в то время  как  мистер  Фоксворт  с  интересом
изучал собственный стол. Он расспрашивал Элен  о  месячных  и  явно  был
недоволен ее ответами. Ей никогда еще не приходилось обсуждать  подобные
вещи с мужчиной; щеки ее горели от стыда.
   Задав  последний  вопрос,  он  тяжело  вздохнул,  давая  понять,  что
женщины,  стало  быть  и  Элен,   существа   непостижимые   и   эта   их
таинственность  порядком  успела  ему  надоесть.  Он  велел   пройти   в
смотровую, сестра все  ей  объяснит.  Потом  он  ее  осмотрит,  скорбным
голосом сообщил он, явно тяготясь предстоящим осмотром.
   Разговор с медсестрой был коротким.
   - Все с себя снимайте, и трусы тоже. Халат на вешалке.
   Элен послушно все сняла. Когда она  облачилась  в  зеленый  хлопковый
халат, сестра подвела ее к узкой кушетке, застланной  белой  бумагой.  В
ногах кушетки были  прикреплены  какие-то  странные  штуки,  похожие  на
перевернутые стремена: Элен почувствовала брезгливость. Но тут медсестра
нажала кнопку звонка, и почти сразу вошел мистер Фоксворт.
   Глядя  куда-то  поверх  ее  головы,  он  взял  в  руку  нечто   вроде
парикмахерских щипцов, одной рукой, обтянутой  резиновой  перчаткой,  он
держал эти щипцы, другой ловко обследовал ее лоно.
   - Сначала будет немного холодно. Постарайтесь расслабиться, -  сказал
он, единственные его слова за весь осмотр.
   В ответ на просьбу расслабиться  Элен  мгновенно  напряглась.  Мистер
Фоксворт раздраженно покрутил  у  "щипцов"  какой-то  винтик,  проверил,
хорошо ли закрепилось, и взглянул на медсестру. Потом  он  положил  ноги
Элен на подножники. Она закрыла глаза.
   Когда она решилась открыть их, мистер Фоксворт уже стягивал перчатки.
Он их скомкал, швырнул в корзину. Потом, сдвинув выше ее легкий халатик,
осторожно ощупал ее живот и груди, опять глядя куда-то  в  пространство.
Элен всей кожей ощущала его неприязнь и никак не  могла  понять,  в  чем
причина. В  том,  что  она  не  замужем?  Интересно,  почтенных  матерей
семейства он осматривает с такой  же  недовольной  миной?  Услыхав,  как
медсестра называет ее "мисс Крейг", Элен поняла, что угадала.
   Его безмолвная брезгливая неприязнь наполнила ее ужасом.  Нужно  было
надеть обручальное кольцо, разыгрывая из себя  замужнюю  даму,  -  лучше
так, чем эта непробиваемая броня пренебрежения.
   Будто заклейменная, она снова вошла в кабинет. Мистер Фоксворт что-то
записывал, кивком пригласив ее сесть. Поставив наконец точку, он  вперил
в  нее  строгие  глаза  и,  осторожно   подбирая   слова   (так   обычно
разговаривают взрослые с детьми), начал:
   - Мисс  Крейг.  Беременность  обычно  длится  сорок  недель.  Сегодня
двадцать второе декабря. У вас, я полагаю, девятнадцать недель. Точнее я
сказать не могу, поскольку вы не назвали сроков последней менструации. -
Он помолчал. -  Обязан  вас  предупредить:  если  вы  намерены  прервать
беременность, я ничем не смогу вам помочь. Закон суров. При сроке  более
двенадцати недель - а у вас более - возможность прерывания  исключена...
вы меня понимаете, мисс Крейг?
   Элен решилась посмотреть ему в глаза. О чем он говорит? Она старалась
понять и не могла.
   - Прерывания? - переспросила она. - Вы имеете в виду аборт? Но  я  не
собираюсь делать аборт, я хочу иметь ребенка.
   Мистер Фоксворт поджал  губы.  Слово  "аборт"  он  воспринимал  очень
болезненно. Он слегка отодвинул настольный календарь.
   - Конечно, конечно. - "Так я  тебе  и  поверил",  -  звучало  в  этом
вежливом успокаивающем голосе.
   - Вы просто хотели узнать, все ли у вас в порядке. Вам  следовало  бы
прийти раньше. Но не беда, здоровье у вас  отменное.  Мы  с  вами  можем
довольно точно определить день родов, примерно четвертое мая -  весенний
ребенок. Лучшая пора, то-то радость  для  каждой  мамочки.  -  При  этих
словах лицо его невольно прояснилось, но тут  же  снова  стало  строгим,
будто только сейчас он понял, что его  апробированные  замечания  насчет
"радости для каждой мамочки" не всегда уместны. - Приди  вы  месяца  три
назад, тогда у вас еще был выбор и вы могли решать, что лучше для вас  и
вашего ребенка. Ну а теперь... - Лицо его стало очень серьезным. -  Мисс
Крейг, вы не подумывали о  том,  чтобы  доверить  кому-нибудь  заботу  о
будущем ребенке? - спросил он как бы между прочим.
   У Элен  пересохло  во  рту;  с  вежливо  отсутствующим  видом  доктор
украдкой  разглядывал  ее.  На  ней  было  суконное  пальтишко,  недавно
купленное. Она поняла, что мистеру Фоксворту ясно одно - пальтишко у нее
очень дешевое. И вот из-за этого несчастного пальто он смеет с  ней  так
разговаривать. Из-за  пальто  и  из-за  того,  что  она  не  замужем.  С
ненавистью и отвращением посмотрела она на его вежливое лицо и вспомнила
мать. Неужели тот докторишко из Монтгомери, который делал ей аборт,  так
же смотрел на ее маму?
   В эту минуту она пообещала себе, в который раз пообещала,  но  теперь
наверняка: с ней больше не случится ничего подобного. Никогда в жизни ей
не придется бегать к гинекологу. И чего бы ей это ни стоило, ее  ребенку
не придется пережить такое детство, как у нее, ее ребенок не будет знать
этой болезненной, страшно уязвимой гордости -  вечной  спутницы  нищеты.
Элен поднялась со стула.
   - Я же сказала вам, что хочу иметь  ребенка.  И  меня  совершенно  не
интересуют приюты, приемные родители и тому подобное.
   Элен вскинула голову. Но мистер Фоксворт даже  не  взглянул  на  нее,
снова погрузившись в свои записи.
   Элен смотрела на его склоненную голову с аккуратно зачесанными седыми
висками, на серый с жемчужными  отливом  костюм  и  думала:  "Старикашка
злится, что согласился меня принять. Если бы я не назвала имени Энн Нил,
когда звонила сюда, а главное - ее титула, он наверняка бы мне отказал".
   Однако на этот раз она не угадала. Мистер Фоксворт думал о сроках  ее
беременности. За долгие годы он привык, что все женщины, ступив на порог
его кабинета, тут же начинают лгать, так  мило,  так  натурально;  лгут,
глядя ему  в  глаза  -  как  только  он  просит  назвать  дни  последней
менструации. Лгут все: и молодые, и дамы  в  возрасте,  одни  улыбаются,
другие рыдают. С одной-единственной  целью  -  убедить  его,  что  сроки
беременности позволяют им избавиться от нежеланного ребенка, они  знают,
как строги в этом отношении  английские  законы.  Эти  богатые  светские
дамочки, как правило, очень упрямы, и, когда он спокойно говорит им, что
они - увы - ошиблись, они свирепеют.  Боже,  какой  оскорбленный  у  них
бывает вид...
   А такого в его практике еще не бывало:  пациентка  пытается  набавить
себе сроки. Эта мисс Крейг совсем заморочила ему голову, твердит, что  у
нее пять месяцев, что забеременела в  середине  июля.  Чепуха  какая-то,
странная особа. Действительно странная, когда он стал убеждать  ее,  что
такой срок  просто  невозможен,  она  не  слушала.  Заставляла  себя  не
слушать.
   Мистер Фоксворт обиженно поджал губы. Он лечит  женщин,  такая  уж  у
него профессия, однако  он  далеко  не  в  восторге  от  женского  пола.
Удивительные существа, если им что-то не  нравится,  они  с  готовностью
извращают совершенно очевидные  факты,  особенно  факты  своей  интимной
жизни. Вот и эта мисс Крейг: вбила себе в голову, что отец ребенка  тот,
кого она таковым считает, а не настоящий.
   Что ж, знавал он и такие случаи. Нет, ни один мужчина,  даже  имеющий
законную супругу, не может быть уверен  в  своем  отцовстве;  среди  его
знакомых имелись гордые своими сыновьями и дочерьми отцы, на самом  деле
не имеющие чести быть таковыми; но что замечательно - женщины ухитрялись
совершенно выкинуть из головы сие пикантное обстоятельство; объявив мужа
отцом, они искренне в это верили.
   М-да, он, кажется, отвлекся, где там эта девица.  Однако  как  у  нас
сверкают  глазки,  какой  румянец  и  вид  такой  независимый.   Мистеру
Фоксворту это совсем не понравилось; сама почти ребенок, не замужем - ей
следовало бы держаться скромнее и вообще чуть не плакать.
   В отместку он, оттянув белейший манжет, демонстративно  посмотрел  на
часы.  Ага,  прикусила  губу.  Разжав  наконец   стиснутые   руки,   она
поблагодарила его. Поблагодарила очень любезно, но в голосе ее явно была
ирония, вы только подумайте!
   Он довольно резко спросил, все ли  она  поняла,  на  что  она  только
улыбнулась и вежливо поинтересовалась, сколько с нее  за  визит.  Мистер
Фоксворт почувствовал себя очень неуютно. Девица определенно издевалась,
вряд ли ей неизвестно,  что  подобные  вещи  спрашивать  неприлично.  Он
слегка покраснел и, поспешно встав из-за стола, пробормотал,  чтобы  она
оставила свой адрес у секретаря.
   - Извещение на оплату будет выслано незамедлительно, - добавил  он  с
неохотой: деньги он брал немалые и предпочитал избегать этой  щекотливой
темы.  Элен  вышла   из   кабинета.   Спустилась   по   широкой,   очень
респектабельной лестнице, толкнула тяжелую  дверь  и,  одолев  ступеньки
высокого крыльца, очутилась на  Харли-стрит.  В  этот  момент  подкатило
такси; высокий средних лет мужчина, осторожно придерживая дверцу,  помог
выбраться своей  спутнице,  очень  хорошенькой,  в  меховой  шубке,  она
неловко оперлась на его руку и рассмеялась. У нее был  круглый,  большой
уже живот.
   Элен поплотней запахнула свое тонкое пальтишко  и  подняла  воротник,
заслоняясь от ветра. Она смотрела, как мужчина и женщина поднимаются  по
ступенькам, даже ее не заметив... Решительно шагнув к  кромке  тротуара,
она махнула таксисту.
   Значит, четвертого мая. Эта мысль преследовала  ее  неотступно,  надо
немедленно что-то  предпринимать.  Назвав  шоферу  адрес,  она  еще  раз
посмотрела сквозь стекло на тех мужчину и женщину, наклонилась к  шоферу
и велела ехать побыстрее.
   Льюис был наверху в спальне, когда  в  прихожей  хлопнула  дверь.  Он
переодевался,  собираясь  уходить.   Настроение   было   неважное.   Его
раздражала эта холодная комната. Раздражал этот  покатый  потолок,  мало
подходящий  для  человека  ростом  в  метр  девяносто.  Его   раздражали
бесконечные звонки Тэда, нудившего по телефону, что пора и честь  знать,
пора  возвращаться  в  Париж.  Его  раздражала  Элен,   которая   ужасно
беспокоилась о фильме и могла  часами  обсуждать  с  Тэдом  эту  "Ночную
игру". Его раздражала девица, которую он вызвался  сопровождать  сегодня
на ужин с танцами  в  особняк  на  Беркли-сквер.  Но  больше  всего  его
раздражал он сам. Что-то с ним творилось, но он никак не мог понять, что
именно, и совершенно не мог с этим - неизвестно чем - совладать.
   Услышав  внизу  шаги,  он   почему-то   замер,   потом   надел   туго
накрахмаленную нарядную сорочку и, взяв в руки черный  галстук,  стал  с
недовольным видом разглядывать в  зеркале  свою  весьма  привлекательную
физиономию. На черта сдались ему эти танцы. Позвонить, что  ли,  девице,
отказаться? Да уже поздно отказываться.  А  если  ему  хочется  остаться
дома? Странно, странно, в последнее время его так и тянуло сюда, в  этот
несуразный  коттедж.  Его  пугала  невесть  откуда  взявшаяся   тяга   к
домоседству:  такого  за  ним  раньше  не  водилось.   Только   в   тот,
один-единственный, раз Элен попросила  его  остаться.  Льюис  насупился;
нет, он все-таки пойдет, и стал тщательно завязывать галстук.  Ему  было
все труднее оставаться с ней наедине, но оставаться хотелось, мучительно
хотелось. Он изнемогал от желания прикоснуться к  ней,  взять  за  руку,
обнять. Это желание доводило его до безумия. Но  почему,  если  ему  так
хочется взять ее за руку, почему он, черт возьми, не  делает  этого?  Не
первый месяц он задает себе подобные вопросы  -  приходилось  признаться
себе.
   А ответа все не находилось. Единственное, что он понял за это  время,
- его хваленая неотразимость не стоит и ломаного  гроша.  Хелен  это  не
нужно. А что нужно?
   Сунув руки в рукава черного смокинга, он рывком натянул его на плечи.
Из  зеркала  на  него  пялился  какой-то  незнакомый  тип.  Да,  да,  он
совершенно был не похож на себя. Незаметно он с