все  озаренное  солнцем. Белую  тучку  поискал  он
глазами.
     Теперь  прямо  вниз необходимо  было  посмотреть  ему  Дыхание  у  него
остановилось,  громко стучало  сердце. Медленно-медленно  начал клониться он
над  солнечной  бездной, и  потеплело  вдруг по  обе стороны головы.  Давнее
желание ощутилось внятно, словно это было  вчера.  А когда уже он должен был
увидеть там нечто, произошло невероятное...
     Боком, в  ужасе  метнулась птица  через  все небо.  Синева  померкла  и
замутилась. Что-то огромное,  противоестественное обрушилось на голову его и
плечи, опрокинуло от воды.
     -- Мана!
     Голос деда-дабира послышался ему, и за шрам у глаза схватился он рукой.
Но  непонятное  продолжалось. Весь дрожа,  повернулся  он  и  увидел великое
множество  детей. Широко раскрыты  были рты у них, и не  отводили все они от
него глаз.
     Только теперь донесся до него истошный крик. С ближних и дальних дворов
пришли они  сюда и стояли вместе, держась руками друг за друга. Бессмысленно
и непрерывно кричали они. Старый кедхода стоял  с детьми на площади, вытянув
морщинистую шею...
     А он уже быстро шел от них, согнув плечи и пыля  галошами. Вдоль  улицы
тоже стояли и кричали дети. Не кончался их крик в дороге,  за стенами кушка,
в доме.  Тяжело дыша,  сел  он за  стол, взял  калам, постучал троекратно. И
послал гулама сказать кедходе, что вовсе он уехал отсюда, из кушка.

        III. СУД ИМАМА ОМАРА
     Снова искажается знак агая в мире. Стук калама неточен. Слышится слабое
дребезжание,  и   не   совпадают   промежутки   между  ударами.  Непонятный,
противоестественный крик за стенами кушка служит фоном.
     За  окно смотрит агай, и необычное в его взгляде. В саду нет никого. Он
раскладывает  перед  старым вази-ром таблицы.  Но продолжают где-то  кричать
дети.
     Будто  не  узнавая, водит сухая  белая рука  с каламом по расчерченному
небу и никак не может остановиться.
     306


     Созвездия и планеты ускользают из-под золотого стержня. Неужто сомнение
посетило  великого  дабира?  Но обрывается  наконец  многоголосый  неистовый
вопль, и рука агая утверждается на краю Вселенной.
     "Мир в  целом  -- это  тело  круглой формы,  края которого  доходят  до
чего-то неподвижного  в пустоте..."  Опасение  рождает  полуистину.  Хоть  в
пустоте, но хочется  ощутить людям камень, на который можно усесться плотным
местом. Страшно  им все время пребывать в движении.  Впрочем, написавший это
имам Абу-р-Рай-хан знал, что нет конца миру. Но славный бируниец жил в Газне
при доме знаменосца веры -- султана Махмуда. В своем трактате -- зидже -- он
лишь тонко предположил, что земля может вечно падать.
     "Земля необходимо должна достигнуть неба в направлении  своего падения,
если только небо само не обладает движением в ту же сторону, равным движению
Земли, как говорил о небесных сферах Мухамед ибн Закария Рази..." Рука  агая
находит  и выделяет эти  слова. Не случайно  восхищает великого вазира стиль
бирунийца.
     Только   после  смерти  султана   Махмуда  высказал   эту   мысль  имам
Абу-р-Райхан,  да и то сославшись на  другого. Такая форма  научного  письма
вырабатывается, коль ждешь каждую минуту удара  палкой по  голове. Когда еще
раньше прямо сказал об этом великий бируниец, то всех развеселил в Газне. Не
очень умел читать знаменосец веры, но от рождения имел особое чутье на грех.
Рассказывают, что трижды  в тот день сбрасывали ученого имама с крыши дворца
на землю, давая убедиться, что она неподвижна. Если бы падала земля куда-то,
то имам Абу-р-Райхан Бируни 1 должен был бы падать вместе, а не ударяться об
нее всякий раз...
     Что-то приключилось с агаем. Взгляд  его опять  устремлен в сад. Но нет
там  никого,  и только квадраты сухой  земли разбросаны у арыка. Рука вазира
бессильно  опущена,  а калам  клонится  вниз,  готовый выпасть из  сведенных
пальцев. Однажды случилось это, и дрожали тогда руки у агая.
     Так  и  есть.  Калам  падает  со  стуком  и  катится  на  край   стола.
Завороженным взглядом смотрит агай. И когда
     1 Бируни (У73--1048) -- великий ученый средневековья.
     307


     останавливается золотое вращение,  глаза  старика  вдруг  обращаются  к
нему.
     Словно  впервые  видит его сейчас у своего стола  великий вазир.  Потом
быстро хватается за калам  и чертит направления планет. Сухие длинные пальцы
крепко придерживают записи опасливого бирунийца...
     Велик  агай  в пристрастии  к  наукам Интересно бы в связи с  его идеей
государства написать трактат,  как опасение влияет на  истину при  мышлении.
Когда  плоть вздрагивает ежеминутно в  ожидании  палки, то дрожь  передается
мысли. И можно тогда измерить ее от одного дрожания до другого Измеримая  же
мысль полезна  только  при  продаже  халвы. Кажется,  не тебя  подвешивают к
столбу, но ни за что не сходятся в бесконечности параллельные.
     Не было  еще на  земле самого плохого царя и  вазира,  которьш желал бы
несчастья  подданных.  Но от  обратного  -- на  опорах  однозначного  идеала
строится здание.  Присущая живой  природе греховность устраняется из формулы
бытия. Ее как бы не существует, и в этом извечное трусливое убеждение дабира
в государственной пользе умолчания.
     И как объяснить  агаю,  сколь убыточно для его дела всеобщее  опасение.
Начало  конца олицетворяется в  людском страхе.  Каменеет вера,  и  крошатся
безжизненные камни в самом основании пирамиды.
     Но семьдесят поколений дабиров  вздрагивали каждодневно, пока не явился
в мир  агай, чья нисба "Устройство Государства". И вдруг предлагается выбор:
свободная  бесконечность диспута или палка. Результат  очевиден.  Плоский ум
самого великого дабира в состоянии  постичь лишь три измерения. А что нового
придумал яростный,  всеотрицающий  Хасанак в своих горах, кроме  дейлемского
ножа?
     Калам  агая  повисает над  клеткой месяца  урдбихишт. Звездный  Теленок
задирает хвост и скачет сразу всеми четырьмя ногами. Наваст  -- так называют
на родине его, в Нишапуре, брыкливого весеннего бычка.
     А великий вазир, забыв  про неустроенную  Вселенную, повернулся к окну.
Ровная тоска  в его круглых, как у  птицы, глазах. И  смотрит опять он туда,
где в прошлый раз копался с кетменем молодой садовник-шагирд.
     308


        IV. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА
     -- Что дороже радости? .
     Садовым  серпом  нарезает он борозду в дерне, укладывает  среди влажных
корней отточенное лезвие. Остается при  себе  лишь ремешок, которым крепится
нож в рукаве Землей прикрывает он тусклую сталь, и красный стебелек шакальей
травы служит меткой. Тугими сросшимися колокольчиками растет эта трава...
     Всех без  различия осматривают при входе в кушк, где обиталище дьявола.
Предназначенный  ему  нож  будет  провезен туда среди садового  дерна  Тайно
пристегнет он  там этот нож  к запястью и  станет  ждать. Теперь  закончится
сомнение, и исполнит он назначенное имамами в ледяных горах Дейлема
     Не открывая лица, в первый раз  заговорил с ним сегодня  великий дай, и
названо было это странное слово. В полутьме комнаты в доме устада прозвучало
оно глухо  и настораживающе  Косая полоса света  проникла в  прорезь  ткани,
обозначая голую покатость лба и оспинки на носу у того, кто наставлял его
     Надо  помнить  всякий раз одно лишь  слово, по  которому узнается имам.
Изменяется потом оно,  лишь отзыв всегда тот же. Особый смысл имеег тут все.
Если  сложить  пять  букв,  составляющих   "радость",  получится  число  82.
Однократно делится оно и потому ближе всего к дьяволу.
     -- Тайна!
     Руки  опускаются у  него,  и  он смотрит  вокруг непонимающим  взглядом
Здесь, в питомнике  при султанском саде, его нынешнее жилье.  Голубая сорока
скачет по оголенной  земле, откуда взят свежий дерн. Высоко в небе  сходятся
ветви старых деревьев. Меж ними просветы, и в золотом полумраке стоят столбы
горячего солнца.  Пчелы облетают свет, выискивая гниющие плоды.  От сладкого
запаха кружится голова И сияние на всем.
     Сегодня  утром опять это произошло Он  поднял глаза от клумбы  и увидел
жену султана.  Она  шла, ступая  по  песку маленькими  красными  туфлями,  а
крошечный  человек с безбородым лицом важно  нес за ней  большую  книгу И не
светилось ничего, хоть совсем открыты были у нее лицо и руки.
     Она остановилась, глядя на него, и снова нижняя губа
     309


     удивленно оттопырилась.  Все  было  у  нее,  как  у  всякой  женщины  в
пристанище  гябров.  Нос  был такой  же маленький, рот с ямочками по  краям,
сведенные краской брови. И только глаза не имели цвета.
     Руки подняла она к голове, поправляя нечто Выше локтя обнажилась  белая
плоть.  Солнце проникло под покрывало, и ясно увидел  он золотящиеся волосы.
Тошнота подступила у него к горлу.
     И  вдруг  засмеялась она, посмотрев на тюльпаны.  Сразу померкло  все в
саду.  Солнце  угасло  в небе, и тайный,  нездешний  свет отразили ее глаза.
Страшно, как в  прошлый раз, сделалось  ему. Вся уже источала она  сияние, и
опять захотелось ему заслониться.
     -- Ты почему так смотришь на меня, садовник?...
     Он задержал  свою руку.  На тысячу  разных цветов распадался ее голос в
саду. И не стало никакого света. Снова такие же, как у других женщин, были у
нее  лицо и руки.  Даже царапинку возле локтя увидел он и  вдруг ощутил, как
непонятно размыкается у него самого рот. Что-то хрустнуло внутри, сдвинулись
с места скулы, ослабел подбородок. И сами  уже разжались зубы. Он понял, что
смеется вместе с ней, -- такого еще не было в его жизни...
     В свой  дом ушла она.  Светились в саду цветы  и деревья. Золотое пламя
испускали пчелы.  Непонятно  легким  сделалось  тело, и  сияние  исходило от
всего, на что бы он теперь ни смотрел...
     От  радости  этот  свет,  и   рядом  с  дьяволом  то,  что  не  делится
многократно.  Проклятье убийства  хезрета  Али  и его сыновей на  людях. Нет
счастья  с тех пор в мире, и  кто размыкает рот для смеха --  сам подобен их
убийце.
     Однако не  вечен этот гнет. От  его руки рухнет  вселенский гонитель, и
распадется дьявольская цепь насилия. По правильным законам начнут тогда жить
люди,  и  свет учения открыто изольется на  них.  Но  счастье  придет лишь в
омытый кровью мир....
     Приезжает  арба от  хаджиба султанских  садов, и  вместе с  погонщиками
укладывает  он  дерн.  Пар идет  от  встревоженной  земли, сочатся срезанные
корни.  Тяжелее  других кажется ему заветный  квадрат.  Лошадь в дороге  все
оглядывается, будто не доверяя людям.
     Долго ощупывают их в кушке,  и два мушерифа стоят рядом, пока снимается
с арбы привезенный дерн. На вы-
     310


     тянутых руках опускает  он  последний пласт земли.  Подрагивают красные
колокольчики шакальей травы, и звенит в ушах.
     Но все обходится хорошо.  Садовой кошмой накрывает  он уложенный  возле
арыка дерн, поливает  сверху  водой  из лейки, чтобы не увяла  трава.  Потом
поворачивает голову  и видит того, чье имя означает  дьявола У себя  в  доме
сидит  этот человек и  все  смотрит на него своими добрыми круглыми глазами.
Запах хлеба ударяет ему в лицо, и смертной тоской перехватывает горло.

         * ГЛАВА ДЕВЯТАЯ *

        I. ВАЗИР
     О постоянном рассылании скороходов и птиц...
     О проявлении внимания к приказам в опьянении и в трезвом состоянии...
     О вакиле -- управляющем домом государя -- и успешности  отправления его
дела...
     О  приближенных надимах и о порядке их дел... Надим должен  быть всегда
согласным с государем.  На все, что произойдет иш скажет государь, он должен
отвечать "Отлично,  прекрасно!" Он не должен поучать государя "Сдешй это, не
делай  того, почему поступил так7"  Он не должен возражать,  а  то  государю
станет тягостно. 1
     Так и не являлась все  это  время Тюрчанка. Присевшей на песок девочкой
пришла она в последний раз, когда  покатился калам. Но не  увидел он ее  уже
опять  с гу-ламом.  Если должный  порядок в  мыслях, не повторяется  срамное
видение.
     Но  как  все же  происходило это  у нее с гуламом? К столу  она  сверху
приникла  локтями и  грудью, и не успел он всего разглядеть. Поднятое колено
ее опиралось на книгу. Гулам старательно придерживал ее распяленные бедра, и
розово  светился  где-то  внизу сброшенный шелк.  Что-то еще нужно  было ему
увидеть. Почувствовав слабение в пальцах, он крепко стиснул калам.
     1 Сиасет-намэ, с 91-95
     311


     Скороходы  и   птицы   всегда   применялись  в   правильно   устроенном
государстве, ибо  раньше  всех должен быть извещен правитель  о том или ином
событии.  Следует лишь установить постоянное жалованье гонцам и содержателям
голубей, чтобы были ревностны и ответственны к службе.
     В отдельную главу  надо  выделить  и замечания об исполнении  приказов,
отданных  государем  в  опьянении.  Много   есть  примеров,   когда  отрубят
кому-нибудь голову, а  государь, пробудившись, забыл обо  всем и зовет этого
человека к себе. Так же с дарами  и  имениями в ик-та, коими награждаются во
время пира. Это  --  тонкое дело, и  надо при  нем  проявлять  осторожность.
Всякий  приказ  на пиру  не  имеет  силы, пока его  вторично  не доведут  до
высочайшего сведения. Пока  же будег он писаться, государь имеет возможность
переменить свое решение.
     О приближенном вакиле, который ведает  едой и питьем государя, надлежит
решать  особо.  Ключ  к  царству  в  его  руках,  и даже спать  он  должен в
присутствии мушерифов.
     Что касается надимов, то эта должность осталась от первых царей земли в
персидской  державе.  Известно,  что  частые  сидения со  служащими эмирами,
сановниками  и сипахсаларами войска  не к пользе государя, ибо наносят ущерб
его величию. Для того и существуют надимы.
     Из красноречивых  и обходительных мужей  избираются они. Их обязанность
-- денно и нощно присутствовать при государе, громко подхватывать каждое его
слово,  неустанно   втолковывать  ему   самому,  сколь   он  велик   и   как
облагодетельствован  им  мир.  Тогда  и  государь  легко  уверится  в  этом.
Решительней  и  тверже  сделаются  его  действия,  не  станет  он  ни в  чем
сомневаться, а в державе утвердится порядок.
     Не только государю, но каждому сановнику полезно  иметь при  себе таких
надимов. Необходимы они также тем поэтам, певцам и музыкантам, что находятся
при  правящем  доме.  Хваля  и возвеличивая  их  талант,  надимы  тем  самым
способствуют вящей славе государя.
     Всякому  знакомому  с  устроением Эраншахра  понятно,  что  славословие
надимов --  не прихоть,  а  важное государственное  дело. Люди сей  державы,
слыша ежечасно  о мудрости  и величии своего государя, укрепляются духом, не
ропщут  в  бедствиях и готовы двинуться в  любую  сторону на  врага. В  свою
очередь враги, до которых до-
     312


     ходит подобное мнение, задумываются и становятся уступчивы.
     Находятся  такие из государей,  которые  делают  своими  надимами также
врачей, мужей науки, определяющих пути планет астрологов и прочих искушенных
в знаниях людей. Это -- при сильном уме государя -- может  быть к пользе. Но
нельзя,  чтобы число ученых  людей  среди  надимов превышало  число  надимов
славословящих. Лучше  всего, когда их как раз поровну. При таком соотношении
всегда слышнее те, кто говорит о величии государя, а не другие,  склонные  к
умствованию...

        II. ВАЗИР (Продолжение)
     Опять он сидел,  глядя на стол,  и  все  не давала ему покоя эта мысль.
Чего  же  не понял он из происходившего с Тюрчанкой в книгохранилище? Взгляд
это  был или движение плоти? Не выпуская  из пальцев калама,  силился он все
вспомнить, но отчетливо  виделись  лишь руки гулама. В  некоем тумане скрыты
были лицо ее и тело. Плывущие пятна света остались в памяти от ее наготы.
     И  уже без  страха  бросил  он калам  на  стол.  Золотой стержень  упал
торчком, перевернулся и остался лежать на  середине стола. Свет потускнел  и
вовсе затух где-то во времени.
     Он старательно примерился  и снова бросил калам.  На этот раз  стержень
катился  правильно,  и  все  реже  мелькали  золотые  нити.  На  краю  стола
остановилось вращение.  Серой  мглой покрылось все там, где  была  Тюрчанка.
Даже рук гулама не стало видно теперь.
     На  дверь он посмотрел в ожидании.  Многоумньш имам Омар явился сюда  в
прошлый  раз  вместо  Тюрчан-ки.  Но  хранило  покой  утерявшее цвет дерево.
Плавные узоры его стерлись от времени, и трещины прорезали их сверху донизу.
     Через  стол  потянулся  он  за  каламом,  но не  удержал  его.  Золотой
стержень, качнувшись,  упал по ту сторону. На этот раз за дверью послышалось
шевеление.
     Не  найдя   укатившегося   куда-то  калама,  он  нетерпеливо   постучал
косточками пальцев. Сама собой отворилась  старая дверь, и в проеме возникла
знакомая фигура. Высокий настойчивый голос провозгласил положенный мир, и он
не удивился. Кто-то из этих трех должен был прийти: звездочет,  блудница или
иудей....
     313


     Не успев войти, понимающе приподнял брови иудейский  экзиларх Ниссон...
Да, конечно,  что-то случилось, если нет калама в  руке у  дабира. Тем более
что это не простой дабир, а вазир. Великий вазир, можно сказать... Вон лежит
себе  под столом этот калам, у самой ножки. Но зачем ему все  замечать? Кому
это надо?  Еврею, будь  он тысячу раз экзиларх,  нечего вмешиваться  в  дела
такого большого человека. Не  станет он  этого делать, боже упаси... Однако,
что  там ни говори,  они старые друзья,  можно сказать, с вазиром. Пятьдесят
лет такого знакомства ~ не шутка. Совсем молодой  дабир  с  круглыми глазами
пришел когда-то в Нишапуре к ученому Бен-Ната-ниилу, в его библиотеку. И был
там у Бен-Натаниила некий ученик, которого звали Ниссон. В тот день говорили
они  о книгах. И  вот уже столько лет, когда в Мерв приезжает великий вазир,
встречаются  они где-нибудь на стороне и беседуют между собой... Так  что же
все-таки произошло с нашим вазиром?!
     Ни слова еще не сказав, забросил иудей свой крючок. Даже шею вытянул по
направлению к нему, и знакомый свет сразу разлился по  комнате. Приподнявшую
колено блудницу увидел он в черных  иудейских глазах и  невольно посмотрел в
сторону.
     Да,  не ошибся он, и тот же вызывающий свет, что от  голой Тюрчанки, во
взгляде  беспокойного имама и нахального иудея.  Самая  суть  греха  в  этом
откровенном  сиянии. Нет,  не  напрасно  тревожатся,  когда  видят его,  все
причастные божьему порядку люди!..
     Про  другое,  как  обычно, заговорил  экзиларх Ниссон. Но  дело было  в
субботней здравице. До сих пор не изменили ее иудеи, хоть дважды посылался к
ним особый дабир с уведомлением.
     Нужно было  приказать иудею выбросить знак царей Эраншахра из субботней
здравицы, но  он медлил  почему-то. Соблазн  струился  из  сияющих иудейских
глаз. Они  притягивали  к себе, звали  наклониться  и  заглянуть в греховную
бездну. Но к двери отходил уже экзиларх Ниссон,  и опять  неслышно открылась
она. Зачем же звал он иудея, если так ничего ему и не сказал?..
     Под столом, куда смотрел иудей, отыскал он калам. Тростинка  для письма
обломилась при падении, и другую -- такой же длины -- вставил он в стержень.
Золотые нити не оставляли  своего призрачного  кружения. Почему же не  стала
приходить больше Тюрчанка?!
     314


     Он все  думал  об  этом,  и к  саджжаду для  молитвы  потянулась  рука.
Торопливо расстелил  он  истертый коврик; постоял, определяя поучение. Потом
быстро пал на колени, выбросил руки, напряженно приник к полу локтями. Серая
плотность кошмы была у самых его глаз.
     Все чего-то ожидая, не заканчивал он раката. Но не мешало ничто мерному
чередованию слов.  Заученно шептали их  губы, и  где-то в стороне  светилось
пятно. Нарушая запрет, посмотрел  он туда и увидел  косой луч солнца. Четкий
треугольник  обозначал  он на  кошме,  но бесцветной  была  ровно  укатанная
шерсть. Во второй и  в  третий раз становился  он на ко