рюкивали  слоны,  маленькие  глазки  горели  веселыми
рубинами...
     Авраама тошнило под деревом на краю майдана. Трубы кричали...
     ИЗМЕНЯЮЩИХ ПРАВДЕ... ПОСТИГНЕТ..
     175


     Никогда  еще  не  говорил  так  Розбех.  Тонкое  благородное  лицо  его
светилось,  и радость удовлетворения была в чистых арийских глазах. Когда он
победно  вскидывал   руку  к   царскому  трону,  красная  рубашка   простого
деристденана всякий раз открывалась под фиолетовым плащом.
     --  Плачут великие, но не верит  слезам красный Кте-сифон!.. Да, хлеб и
женщин забрали у  них, и равны  люди сейчас  на  земле Эраншахра.  Но далеки
великие от  того, чтобы примириться с  потерей богатства  и  власти.  Только
смерть очистит их души от зла. И всех из рода постигнет кара: старых и юных,
имущих, ибо такова скверна богатства, что заражает через  родственную кровь.
Вот почему мы дали нашему доблестному пайгансалару право на убийство!..
     И вдруг увидел  из диперанской ниши Авраам, что только датвар  Розбех в
красной  одежде  под судейским плащом. Все, кроме  него,  сняли  уже красные
куртки  и  покрывала. В  черном  были  теперь  они:  Тахамтан,  Фар-шедвард,
оставшиеся  здесь  вожди  деристденанов.  Вторым  от  Тахамтана  сидел  "Меч
Маздака" -- грозный пайгансалар. Голова с огромным безгубым  ртом  утонула в
глубине маленького черного комочка. Его называли еще Гушбастар -- "Слушающий
ночные сны".
     Тахамтан молчал, но  на него устремлены были взгляды, а не  на Розбеха.
Какое-то ожидание было на лицах сидящих. Только царь  царей на своем троне и
воитель Сиявуш смотрели прямо перед собой.
     -- Слава тем, кто железными крючьями выкорчевывает зло в  Эраншахре! --
вскричал Розбех. -- Они не испугались крови, и в  веках останутся их деяния.
Потомки станут гордиться их великим подвигом...
     Заговорил один  из людей-вастриошан. Долго рассказывал он, как какой-то
человек из их рустака не пустил соседа к  своей жене.  Крючьями, как мертвую
плоть, потащили его ночью вместе с женой...
     Датвар Розбех, не дослушав, повел рукой от плеча:
     -- Когда  кузнец  бьет  молотом по горячему  железу, искры летят во все
стороны. Они могут упасть на случайного человека. Значит  ли это, что  нужно
потушить горн?!..
     Спокойные желтоватые глаза Тахамтана посмотрели на Розбеха.
     176


     Ночь была,  когда  закончился  Царский Совет  Дипе-раны  спустились  по
крученой лестнице и остановились. Черные люди ждали у стены с задней стороны
дворца.  Было видно, как откинулась  завеса и великий датвар Розбех пошел  в
полосе света. Железные крючья протянулись к нему с четырех сторон, захватили
под  ребра, в  промежность,  за подбородок. Свет пропал.  Человеческий вопль
раздался во тьме .

        VII
     В  доме  у Артака  спал он  в эту ночь.  И  едва приклонил голову, слон
побежал  на  него.  Уклонился Авраам  от  чудовищной  ноги, но дико закричал
кто-то, и с разных сторон потянулись крючья.
     Они  и  вправду  тянулись из  тьмы,  острые  железные крючья,  которыми
волокут мертвых в  "Башню  Молчания".  Но не за ним.  Артак  в  белом ночном
балахоне стоял посреди комнаты.  Под  подбородком  проткнуло  его отточенное
железо, рвануло к  земле. Другой крюк держал в промежности, и еще два тащили
за ребра...
     Голых  женщин гнали мимо,  тыкая во", все места острыми  наконечниками.
Потом проволокли истерзанного старика диперана, детей. И потайной факел едва
не опалил бровей Аврааму.
     -- Этого пока не надо!..
     Они ушли, и никак не мог вытолкнуть комок из  горла Авраам. Свою куртку
нащупал он и надел. Снова попытался крикнуть, позвать кого-нибудь, но ничего
не получалось. Так и вышел он на улицу...
     Конь  убежал, и  пешком  шел  Авраам,  поворачивая  в  какие-то  улицы,
переулки.  В  серой предутренней  мгле  изламывались черные тени, скрежетало
железо  о камни,  плакали люди. И  шуршание  слышалось  отовсюду  --  тихое,
неумолимое, как будто двигались крысы...
     На третий день увидел Авраам  у  моста через царский канал толпу людей.
Кресты из неструганых бревен в руку толщиной висели у них на груди. Цепями и
грубыми веревками  подвязывались они к шее. И только так  должны были ходить
отныне в Эраншахре христиане.
     Все они пришли сюда с этими тяжкими крестами:
     старики, женщины, дети. А по другую сторону стояли
     177


     иудеи, и литые медные шары объемом с голову младенца  висели у них  под
черными  бородами.  Так определен  был  их размер по  новому  закону  нового
вазирга Фарше-дварда...
     Они отодвигались от  Авраама -- христиане и  иудеи, и он понял, что это
из-за его куртки. Всех, кто в красном, ловили в эти дни  на улицах и волокли
на  тайяры  к  Тигру.  С  холодным  ожиданием  смотрели  на  него  служители
пайгансалара, охраняющие мост...
     Деревянные столбы в два ряда  стояли  на мосту, и люди качались  на них
головой к земле. Он сразу узнал епископа мар  Акакия. Такое же скучное  лицо
было  у  него,  как  всегда,  только  перевернутое,  и надвое  был  разодран
подбородок. А напротив покачивался от ветра мар Зутра, экзиларх иудейский, и
веером  свисала  большая  борода  на  голый  блестящий  лоб.  В  вавилонском
Междуречье  отсиживался он  до сих пор, отбиваясь от войска, но  был наконец
схвачен...
     Кто-то вежливо  тронул его  за  плечо, и Авраам оглянулся.  Сзади стоял
старый еврей, с которым говорил он как-то в доме экзиларха.
     --  Ну, как  вам  это  нравится? --  спросил  тот, как будто  продолжая
прерванный  разговор.--А  знаете, что сделали с нашим  Аббой? Его  бросили в
кариз, чтобы рыл там канал. Это под землей, вместе с гуркага-нами...
     Он  вдруг уцепился за рукав  Авраама  и потащил  из  толпы.  Глаза  его
восторженно сияли.
     --  Знаете,  что я  вам  скажу...--зашептал он в самое  ухо.--Все равно
остался столб огненный... Будет он... Будет!..
     Авраам  вырвался  из  рук  сумасшедшего  старика   и  побежал  пыльными
переулками...
     Знакомое  подворье,  обсаженное  шах-тутом,  было  перед ним и  большие
ворота. Голодная  собака бросилась ему под  ноги. Чернели  склады сорванными
дверями,  песок  выше  колена намело к ним. Авраам  уже  слышал,  что  Авель
бар-Хенанишо, его родственник, водит  теперь караваны где-то через хазарские
владения...
     --  Меня не  тронув--сказал  врач Бурзой.--Они  уже  звали  к  этому...
Маздаку... и я смог принести облегчение
     178


     его почкам. Это болезнь всех, кто долго  был  в  сырости, под землей...
Они очень дорожат своим здоровьем, такие люди...
     Авраам  не знал, почему пришел к  Бурзою. Пустота и холод наполняли там
стены. В дом,  где  бывал Розбех, боялись  заходить.  Врач  обрадовался: ему
необходимо было говорить.
     -- Вы заметили,  что этот...  Маздак... всегда молчит. Видели на базаре
старого  индуса  с  коброй? Если бы  он  заговорил,  кобра укусила  бы  его.
Таинство молчания!..  Есть "Уста Маздака". Так они называют отказавшегося от
своего рода  Фаршедварда.  И тот говорит, что правда необъяснима для каждого
человека в отдельности. Только толпе можно овладеть ею. Помните: "О  Маздак,
о-о!.."  Все  очень  просто,  но  пройдет время,  и  мы с  вами  сами  будем
выискивать в  этом мистическое,  вечное,  так  или иначе  великое.  Простота
объяснения страшит наши диперанские умы. Мы ведь тоже хотим быть великими...
     Врач Бурзой помолчал, отрицательно покачал головой:
     -- Никому еще это не проходило даром!.. Неожиданно явился Лев-Разумник.
Близким человеком к вазиргу Фаршедварду, главному ненавистнику иудеев,  стал
он. Говорили, что никому не доверяет тот больше, чем ему.
     --  Каждьш  шахрадар имеет  своего жугута! Бурзой  шепнул  это арийское
присловье, пока Лев-Разумник вышагивал по комнате.
     -- Он дурак был, этот Абба! -- с  важностью  сказал Лев-Разумник. -- Не
понять такой простой вещи, что "Четыре" это "Четыре", "Семь"  это "Семь",  а
"Двенадцать" это "Двенадцать". Вот и докатился до измены великой правде...
     Врач Бурзой и Авраам молчали.
     --  Тебя   тоже   хотели   там   пощупать,  но   я  поручился   им.--Он
покровительственно кивнул  Аврааму.  --  Между прочим,  сам  великий  Маздак
откуда-то помнит тебя. У него замечательная память.
     Лишь через неделю пришел он в дасткарт. Вещи его были выброшены наружу.
У  самой  двери на  земле валялся  его  мешок, кожаная  сумка, свитки.  Рабы
перешагивали через них. Они заделывали проломы в стенах, мыли
     179


     и чистили  помещения, красили все сверху донизу густой, сильно пахнущей
бронзой.
     --  Тут  уже  нет  места, -- сказала  ему Мушкданэ. --  Сам  понимаешь:
Мардан-шах  близок великому  Маздаку  и  не  может жить, как сова,  в  таких
развалинах. Для начала хоть кое-что необходимо сделать...
     Она принялась по-дружески рассказывать ему, какой умный и красивый  сам
великий  Маздак.  И очень  простой:  долго  говорил  с ней,  когда  все  они
собрались  в царском дворце, обещал на днях сам прийти  к ней. Ему, наверно,
понравится розовый  шелк, который остался от Фарангис -- жены этого  старика
эрандиперпата, который жил здесь когда-то,  еще до великой  ночи. Очень идет
такой шелк к цвету ее кожи...
     Какая-то  девочка из прислуживающих  споткнулась  от испуга, увидев ее.
Желтые сливы  просыпались из таза, что несла она на голове. Мушкданэ сорвала
серебряную  туфлю с  ноги и  принялась яростно колотить ее каблуком по лицу.
Девочка только всхлипывала, не смея  поднять  руки. Кровь закапала  у нее из
носа, из разбитого глаза.
     --  Прямо  не  знаю, что  делать с  ними! -- пожаловалась Мушкданэ.  --
Недо^ядишь где-нибудь, и сразу убыток...
     Она  побежала в коридор, переваливаясь на серебряных  туфлях.  В ширину
Мушкданэ уже была такая же, как и в высоту...
     Книги из  библиотеки горой лежали на заднем  дворе  дасткарта.  Лошади,
привозящие из окрестных  селений масло и пшеницу в  хранилище, шли  по  ним,
оставляя навозные следы. Он выбрал все, что мог унести...
     Когда прошел  он ворота,  черные  всадники пайганса-лара  проволокли на
рысях окровавленного человека. Бритая голова колотилась вдоль дороги о камни
и  стволы деревьев.  Слипшийся клок  черных волос,  оставленных  на счастье,
попадал всякий раз под копыта лошадей. Фархад-гусан это был, певший когда-то
о жнецах на горе...
     Азаты молча  стояли у  сторожевой башни,  и  сотник Исфандиар находился
среди  них.  Арийское  послушание  было в их  глазах...  А на  площадке  для
наблюдения  стоял  Мардан.  Нос отвердел  теперь  у него, и ноздри  смотрели
прямо. Бугры уже не прятались всякий раз.
     180


     Домашний раб при Мардане рассказал сегодня Аврааму, как все получилось.
Ремнем  избил когда-то Мардана Фархад-гусан. И  слухи ходили, что был он тем
азатом, который  в  "Красную Ночь" снес на площади голову Быку-Зармихру. Вот
Мардан и донес об этом младшему  из Каренов -- вазиргу Фаршедварду. Да и сам
Мардан уже в силе...

        VIII
     Первым  к  царю царей  и богу Каваду  сидел Тахамтан. Для него  уложили
специальный  помост из  подушек,  и возвышался он  над  остальными в Царском
Совете.
     Фаршедвард  садился  сразу за Тахамтаном. Черный комочек вдруг вынырнул
из-под руки и оказался на подушке раньше него. Большой  безгубый рот страшно
открылся навстречу  вазиргу  Фаршедварду.  Но  Тахамтан  повернул голову,  и
послушно отполз на третье место горбун пайгансалар...
     И по всему  залу слышалось шуршание.  Никак не могли  успокоиться люди,
одетые  в черные кожаные куртки-кабы.  Они неслышно передвигались, сталкивая
друг друга  с подушек и устремляясь  ближе к  Тахамтану. Он обвел  их желтым
взглядом...
     С  другой стороны,  где сидели  воители, тоже появились люди  в черном.
Через подушку от эранспахбеда Сиявуша сидел уже один из них. Лишь в сословии
ва-стриошан все было по-прежнему белое...
     В глубь диперанской ниши  посмотрел  Авраам. Не было рядом уже  Артака,
Аббы и самого главы царских писцов -- старого безобидного Саула. Вместо него
пришел диперан второго ряда Фаруд из Нисибина -- тот самый, которому помогал
в юности Авраам переписывать христианские колена города. Фаруд  сказал,  что
опа-скудились  ктесифонские   дипераны-иноверцы,  и  призвали   его  навести
порядок. Служители пайгансалара -- по два с каждой стороны -- сидели  теперь
в нише, не спуская с диперанов глаз...
     Фаршедвард  сделал положенный  знак и склонился  перед  царским троном.
Потом он повернулся к Тахамтану, опять закрыл ладонями глаза и губы. И сразу
вдруг обе руки вскинул кверху:
     -- О великий Маздак!..
     -- Маздак, о-о-о-о-о!..
     181


     Застонали изукрашенные  стены, рельефы, курильницы,  притухли  и  снова
загорелись  трехъярусные светильники. С поднятыми к Тахамтану  руками сидели
все,  и рты были округлены в  самозабвенном молении.  Проснувшийся  старец в
ряду  сословия вастриошан в недоумении вертел головой. И царь царей пробежал
быстрым удивленным взглядом по нишам...
     Фаршедвард не опускал воздетых рук:
     -- Слава тебе, светоносный Маздак!.. Все, сказанное до тебя, лживо.  Во
тьме блуждали  люди, пока  не  пришел  ты  и не  возвестил "Четыре,  Семь  и
Двенадцать".  На все времена и  всем народам  указал ты путь к счастью.  Как
красное солнце встаешь над миром, и рассеивается тьма!..
     -- О-о-о-о-о!..
     На  этот раз  увидел их Авраам. В нишах  по  всем стенам  были спрятаны
люди.  Короткий знак  делал пайган-салар, и завывали они  высокими голосами.
Вслед  за  ними начинал  стонать  зал.  Старец в  белом  все вертел головой.
Светлолицый Кавад уже никуда не смотрел...
     -- Напрасны  надежды приспешников  тьмы на хаос и безвластие! -- гремел
Фаршедвард. -- "Четыре, Семь и Двенадцать" -- это величайший порядок в мире.
Нет при нем места лживым разногласиям и сословному противоборству. Все  люди
-- братья на земле Эран-шахра!..
     Веселыми, злыми  брызгами сверкали  глаза Фарше-дварда.  Как  у  пьяных
слонов, отсвечивали они красным. И не было на гладком породистом лице прямых
и честных солдатских морщин, как у Быка-Зар-михра...
     К  возрождению  чистого  арийского духа  призвал Фаршедвард.  Этот  дух
древних воителей  Ростама и  медноте-лого Исфандиара, дух великих  Кеев, дух
Арташира  и Шапура -- победоносных внуков Сасана,  гармонически сочетается с
правдой  Маздака. Он, этот воедино  слившийся дух, помог  опрокинуть ромеев,
посягнувших на само существование Эраншахра.
     Именно  под эту основу основ подкапывались розбе-хиды. Твердая арийская
верность  правде  страшила  их. Они  знали,  куда  следует  направить  удар.
Безродные  христиане с их противной  арийскому духу иудейской книгой были  у
них   главными  советниками.  На  деньги,   идущие   от  кесаря,  готовилось
неслыханное злодейство...
     182


     Следующим говорил бывший вождь истинно верящих в правду из Истахра:
     -- О великий Маздак!..
     -- Маздак, о-о-о-о-о...
     Он повторил  все сказанное  Фаршедвардом и к концу  заметил, что не все
еще розбехиды выловлены  в Эран-шахре. Коварны  они и, как  червь  в  спелое
яблоко, пролезают порой  в самое  сердце правды. Ничье имя не назвал  он,  а
только посмотрел на сидящего перед ним другого вождя -- из Хузистана...
     Тахамтан  кивнул  головой,  и  сразу  выкрикнули  это  имя.   Негодующе
простирались к хузистанскому вождю руки. Тот закричал, что был всегда врагом
подлому Роз-беху, но не дали ему говорить...
     -- О великий Маздак!..
     -- О-о-о-о-о!..
     Притухали и вспыхивали светильники...
     Дипераны уже знали, что это будет, и, спустившись по крученой лестнице,
затаились  в простенке.  Черные люди стояли во дворе с поднятыми крючьями, и
шли в полосе света сословия...
     Что-то захотел крикнуть опять вождь из Хузистана, но острое железо  уже
разорвало горло. Клокотание послышалось в наступившей тишине...
     Другой  хотел убежать, но  крючья неумолимо  подцепили  его за ребра, в
промежность  и  под подбородок. Их специально учили этому,  людей в  черном.
Лишь  старый  азат  с порубанным лицом из сословия  воителей  рванул  к себе
железный  крюк  и  со  свистом размахнулся. Стрелы впились в  него  со  всех
сторон...
     Еще девятерых, которые опаздывали округлить рот при знаке пайгансалара,
уволокли во тьму. С царем царей ушел Сиявуш другой дорогой...
     Все  прошли уже из  Царского  Совета, но продолжали стоять черные люди.
Холодную тяжесть ощутил Авраам в груди и животе.  Она разливалась  по  телу,
сползала в ноги...
     Глава  царских писцов Фаруд  медленно прошел под крючьями, остановился,
повернулся. Мертвый  свет  падал на его  улыбающееся лицо. Была очередь идти
Аврааму.
     183


     С  тихой  реальностью  приближались   висящие  в  ночи  крючья.  Тускло
поблескивали  острые загнутые  наконе-чия. Над головой уже покачивались они.
Что-то ледяное коснулось уха.1.
     Все ближе было лицо Фаруда. Только когда  завопили за спиной, оглянулся
Авраам. Черные тени плясали там, и слышалось тихое шуршание. Армянина Бунина
утаскивали во тьму...
     На  другой день сказали Аврааму, что едет он с посольством  к ромеям, в
Константинополь. Все та же ночная улыбка была у известившего об этом Фаруда.
С нескрываемой враждебностью прикладывал  он  казенный перстень с  печатью к
ходатайству  о  выдаче  подорожных  денег. И  о  "красных "абрамах" упомянул
что-то...
     Авраам  шел  и думал, почему его посылают сейчас к ромеям. О царе царей
не  убоялся  пробормотать  Фаруд, что не по-арийски  падок  тот к  жугутским
прихвостням, даже имена их помнит...
     И врач Бурзой,  у которого  жил он теперь, удивлялся. Крючьями  волокут
сейчас  всех,  кто  был  в красных дипе-ранах. Лишь вчера бросили под слонов
великого арийского певца Кабруй-хайяма. А его отпускают...
     "В один день родились мы с тобой, христианин  Авраам..." Так сказал ему
когда-то Светлолицый. Арийское древнее поверье  есть, что  судьбы ровесников
связаны. Может быть, потому и не потащили  его крючьями  по указке Фаруда, а
сейчас отправляют из Эран-шахра...
     Врач Бурзой при прощанье сдвинул густые брови, посмотрел в глаза.
     -- Тебе лучше подольше оставаться у ромеев, мой Авраам...--сказал он.

        IX
     Квадриги  мчались,  веером  вздымая  тяжелый мокрый песок на поворотах.
Одномастные кони были впряжены в колесницы, голубые и зеленые ленты вились в
хвостах и гривах. Такие же  -- голубые и зеленые -- рубашки были у возничих,
а  на  громадном  ипподроме  по  тем же цветам разделялись  трибуны.  Даже в
кесаревой ложе наряду с голубыми были зеленые платья. Когда какая-нибудь
     184


     квадрига вырывалась вперед,  неслыханный рев возникал на трибуне, в чей
цвет была она...
     Нет, не останется он у ромеев... Авраам это  понял, как только переехал
границу  и  медленно  затих за спиной теплый  бронзовый звон  языка пехлеви.
Шумели  такие  же пестрые, как в Нисибине,  приграничные базары, много  дней
вертелись по кругу  над ущельями каменнокрасные армянские селения с крестами
на  скалах.  А  потом  раздвинулась  земля,  засияло  голубое  море, и белые
колоннады  с  уходящими  в  волны лестницами утверждали  бесконечную красоту
мира...
     Ухожены были  сады и виноградники в  ромейской Ке-сарии,  крепкие сытые
рабы трудились в  полях  и имениях. Бесчисленные  виллы стояли по холмам,  и
легкие невысокие стены окружали их подножья.  Давно  уже не  знала нашествий
эта часть  империи. Сюда не  доходили ни  готы, ни  прорывавшиеся всякий раз
через Кавказ многоликие гунны. Лишь  изредка беспокоили с моря вандалы, но в
последнее время  не решались  заплывать дальше Родоса.  Люди улыбались  друг
другу в  селениях. А сердце Авраама кровоточило от  тоски по  черным  камням
Кте-сифона, и не спалось ему ночами...
     Вороная  квадрига  со  светло-зелеными лентами вырывалась к  финишу,  и
закричал в победном восторге Авраам, ибо  прасины --  "зеленые"  -- были все
его друзья в Новом Риме.