ерные  руки. Утреннее солнце отразилось на
миг в озере и потухло...
     Отсеченная голова  человека  тихо падала  с тайяра, за ней уже валилось
туловище. Их  подхватывало  и  волокло  по дну  к окончанию косы, где  стоял
Авраам.  Только там показывалась над водой чья-нибудь рука или нога. С тихим
шорохом рушился  водопад на  далекие скалы внизу, и ни  звука  не доносилось
оттуда...
     Аврааму показалось, что он видел уже все  это: качающуюся на воде лодку
и маленького горбуна. Красный от крови рот был у него...
     Спокойно переливалось озеро, и  лишь солнечный  зайчик  пробегал всякий
раз по нему, когда горбун поднимал  свои руки. Да  еще длинные розовые ленты
плыли по фиолетовой  воде. Их прибивало к  берегу одну за  другой, и красная
пена оставалась на песке. Волновались лошади и верблюды, пятясь от воды...
     С отрядом деристденанов, идущих из Шизы, поравня-
     137


     лись они  на большой царской дороге в Ктесифон. Никогда не пользовались
лошадьми  эти люди  в красных  кабах. Пятерками шли они, взметая едкую  пыль
большими  кожаными  лаптями  --   чарыками.  Узкими  ремнями  было  обвязано
намотанное на икры домотканое полотно.
     Снова встретил  он  среди них  знакомого  гончара  из  Гундишапура.  На
расспросы Авраама  о том, что  произошло у храма, гончар поднял вверх правую
руку, заранее отметая возражения:
     -- Они сами подожгли  храм... Так сказал Тахамтан!  И четверо идущих  с
ним подтверждающе кивнули головами.

        XIV
     Только  теперь,  после  побоища в  Шизе,  он  словно проснулся  вдруг в
Эраншахре. Сразу отдалился Туран, свернулась в клубок долгая дорога, замерли
пестрые шумы. И тут же вплотную  приблизились железные ворота. В  ряд стояли
зримые   Артак,   Кабруй-хайям,   маленький   Абба,   сотник   Исфандиар   с
Фархад-гусаном.  За  воротами были бесчисленные  улицы и  переулки, торговое
подворье, выложенная черным камнем площадь  и дворец в серебре. А в стороне,
на другой дороге, белели  башни  дасткарта, и калитка  была в  стене, откуда
выходила в душную ночь женщина под покрывалами из тяжелого шелка...
     Не будет уже другого города у него. И другой страны  никогда  больше не
будет.  Даже  пыль казалась  ему  необычной,  а жгучее  солнце  над  головой
прибавляло сил. И вода  в Тигре была  настоящая,  с оседающей на дне черпака
красноватой глиной...
     Все было  по-прежнему,  только совсем пустыми сделались селения,  осели
дувалы, крепкая желтая колючка осыпалась на прошлогодних участках-картах. И,
словно знак смерти,  стояли через  каждый фарсанг пути угасшие кузни. Черный
холодный  пепел выдувало  из  них на  дорогу, а на  пороге  сидели кузнецы в
прожженных передниках и смотрели вдаль. Истошно ухали по ночам совы...
     Вдовый и бездетный был его дядя Авель бар-Хенани-шо. Слепой старик отец
жил с ним и  горбатая прислужница. В дом к нему под крестом на воротах отвел
он Роушан. Она тут же принялась распоясывать верблюда,
     138


     складывать котлы  и  кувшины  в  указанном  прислужницей  месте. Авраам
пришпорил коня и помчался к дасткарту...
     Гулко и  часто застучало в ушах, когда прошел Авраам в шаге от платана.
Краем глаза увидел он калитку в стене. Полным белым  пламенем горели лампады
в коридорных нишах.
     -- Тахамтан!..
     Это  было первое слово, которое услышал он в даст-карте.  Датвар Розбех
произнес его, выйдя из книгохранилища и глядя мимо Авраама. Тихие, неслышные
шаги  почувствовались  за спиной.  Едва  не  прикоснувшись  к  нему,  прошел
невысокий плотный  человек.  Желтоватые  глаза  спокойно задержались на лице
Авраама. Всего мгновение это было, но что-то многоногое поползло по спине...
     Подождав,  он  все  же  приоткрыл  завесу,  за  которую  ушли  Розбех с
Тахамтаном. Светлолицый Кавад от окна смотрел на него.  И  знак рукой сделал
царь царей, как будто ждал Авраама...
     Все  те  же люди были  здесь: эрандиперпат Картир, великий маг  Маздак,
датвар Розбех, некоторые мобеды и вожди деристденанов. И кольнуло в  груди у
Авраама, когда увидел он воителя Сиявуша. Прямой и безразличный сидел тот за
столиком в стороне.
     В последний раз видел Авраам великого  мага Мазда-ка. Еще более тяжелой
стала  его  голова, резко обозначилась печальная складка  у рта,  но так  же
неумолимо ясны были серые глаза.
     -- Черной лжи послужил в своем нечеловеческом усердии Тахамтан! -- Рука
Маздака отдернулась, словно не  желая  испачкаться в  чем-то  незримом. -- В
храме, где главный огонь сословия  артештаран, учинил он погром. Мы можем не
считаться  с  суевериями,  когда  люди  готовы к этому. Так было  в "Красную
Ночь".  Но  мы-то знаем,  что большинство дехканов  и  простых  земледельцев
продолжает верить в огонь. Что лучше гонений укрепляет веру?!
     Да, в  дороге уже слышал Авраам,  что две  тысячи дехканов зарезано при
пожаре храма. Потом их  стало уже десять тысяч. А старая прислужница из дома
Авеля бар-Хенанишо спросила, правда ли, что красные рогатые дивы--пожиратели
людей  явились  из  сгоревшего  храма. И  везде  в  Эраншахре  называли  имя
Тахамтана...
     Авраам  сидел в углу и не мог отвести глаз  от  этого человека. Крупный
нос и скулы выдавались вперед на пол-
     139


     неющем, тронутом оспой лице. Прямо от  бровей терялась в густых волосах
полоска лба. И еще чуть подрагивала верхняя губа, скрытая персидскими усами.
Казалось, только заговорит он, и Авраам вспомнит, узнает...
     Но  Тахамтан  молчал, глядя  своими  светлыми  песчаными глазами в лицо
Маздаку. Они  не  мигали,  не  сдвигались  в  сторону.  Какая-то  спокойная,
загадочная уверенность была в них...
     Заговорил Розбех, искренний, непримиримый:
     -- Пусть сгорит один храм, и поостерегутся тогда  заходить в остальные.
Пусть рухнут дома  в десяти дехах, и в ста дехах не поднимут  больше руки на
красных  дипе-ранов. Пусть тысяча  голов будет  срезана с плеч, и  сто тысяч
испугаются лжи.  Не терпеливая и прощающая,  а  с острым мечом в руке должна
быть правда. И светлым станет мир!..
     Бог и царь царей Кавад смотрел на Маздака. И воитель Сиявуш  повернул к
нему голову. Розбех умолк, и до белизны были сжаты его сухие тонкие руки.
     Правой ладонью от левого плеча разрезал воздух Маздак:
     -- Не  мечом  утверждается  правда.  В  подполье  зажгутся  огни,  если
разрушим храмы.  Укрепится суеверие, ибо как раз насилием  питается ложь.  И
убийство никогда еще не приводило людей к счастью...
     -- Когда-то люди  ходили  голыми  и ели сырое мясо...--  Розбех  теперь
говорил, задумчиво  потирая пальцами жезл датвара  -- костяной, с бронзовыми
крыльями у основания.  --  Царь Хушанг принес им огонь  и научил одеваться в
звериные шкуры. Но  я знаю,  что силой принуждал  он  людей к этому  доброму
делу.  Тридцать  лет  разбираю  я  тяжбы  их  между  собой, и  мне  известна
человеческая глупость...
     -- Не  было  никакого  Хушанга!..  ^ Это тихо сказал Маздак. Он  совсем
по-человечески  улыбнулся,  обвел   всех  своим  удивительным   взглядом,  и
горестная морщина вдруг  пропала у рта. Радостный, чистый звон первозданного
языка послышался сразу со всех сторон:
     Потом явился человек: могуч, Замкнул он эти звенья, словно ключ.
     Он выпрямился, кипарис высокий, Творя добро, познав любви истоки.
     140


     Сознанье принял он,  и  мысль, и  речь,  К своим  ногам зверей принудил
лечь.
     Весь разум свой ты приведи в движенье И слова "человек" пойми значенье.
     Ужели ты в безумие впадешь, Безумным человечество сочтешь?
     Ты -- двух миров дитя: слагались звеноя, Творился ты, чтоб стать венцом
творенья.
     Так не шути: последним сотворен, Ты -- первый на земле, таков закон!
     Великий маг  замолчал,  но  долго  еще прислушивался  к затихающим  под
потолком словам. Потом в подтверждение еще раз отрицательно мотнул головой:
     -- Если правда настоящая, люди  примут ее. И не надо спешить  лишь  для
того, чтобы насытить собственную гордость. Пусть  даже это будет, когда наши
сухие кости развеет ветер...
     -- Как же спасти правду ?--воскликнул Розбех.
     -- В чистоте ее сила!  -- Маздак резко повернулся, указал на Тахамтана.
--  Он кровью забрызгал правду, и умирает теперь  она...  Помни, Розбех, что
насилие всегда притягивает к себе лживых, с какими бы добрыми намерениями ни
совершалось оно...
     Они  говорили,  глядя  друг  другу  в  глаза,  Маздак  и  Розбех.  Свет
заходящего  солнца  проник  из сада, и обычный  фарр  загорелся  над головой
сидящего у окна Светлолицего Кавада. Он встал, неслышно прошел вдоль стены с
книгами.
     -- Ты нашел Город Счастья, ровесник Авраам? Живое нетерпеливое ожидание
было в быстрых глазах  царя царей, но  смотрели они по-арийски прямо. Нельзя
было уклониться, говорить об обманчивых преломлениях, относительности  всего
сущего, призрачности сказаний.
     -- Нет,-- ответил Авраам.
     И царь Кавад возвратился к окну.
     По настоянию  великого  мага решили  они на рассвете  уехать в Шизу.  И
отправятся туда  сам Маздак, датвар Розбех и Тахамтан, чтобы объяснить людям
неприкосновенность  храмов.  Вожди  деристденанов  разъедутся  для этого  по
сатрапиям...
     141


     Еще  раз  прошел  мимо  своей  неслышной   походкой   Та-хамтан.  Опять
задержались  на нем  желтоватые  глаза. И тогда наконец вспомнилось Аврааму.
Так смотрела крыса от лошадиного копыта -- холодно, ожидающе, неумолимо...
     В  книгохранилище  остались лишь  великий  маг  и Роз-бех. Возвращаясь,
Авраам  задержался перед  завесой. Он услышал  последние  слова  Маздака,  и
бесконечная усталость была в них...  "Рано или поздно становится ложью самая
высокая  правда... И  ничего  нет  хуже  правды,  ставшей ложью.  Мы  должны
понимать это, Розбех!.."
     Покачивались в  лунном  свете  деревья.  Он  прислонил  лоб  к остывшей
осенней коре платана, и начал возвращаться к нему рассудок. Зачем  он пришел
сюда?..
     Белая тень возникла в проеме калитки, подошла и стала в двух шагах. Все
так  же  необыкновенно  светилось  лицо,  приподнималась  и опадала на груди
тяжелая,   прозрачная   при  луне  ткань.  Рука,  как  всегда,  придерживала
покрывало, и чистый холод тела был под ним...
     Четкие уверенные шаги  приближались, и  казалось Аврааму, что на  грудь
ему наступают ногами в колеблемой листьями тьме. Покрывало начало сползать у
нее с плеча, тень воителя Сиявуша закрыла луну...
     Прочь пошел он, как слепой, раздвигая невидимые кусты. Проплыли, мигая,
светильники в нишах, упал и  погас на полу  каморки длинный безликий луч.  В
знакомую койку уткнулся Авраам, содрав с себя одежды...
     И  женщины  другой не будет у него. Каждую минуту с  той ночи  был он с
ней, но  только не знал  об  этом. Черная пустота расползалась впереди. Тело
болело от горя,  и  он  прижимал ко рту холодные  ладони. Кто-то посторонний
сейчас там, и полны чужие бессмысленные руки...
     Показался  ли ему снова  на полу угасающий луч или возвратилось безумие
соленой пустыни? Запах платана ворвался из мокрого сада. Он протянул руки во
тьму и ощутил твердую  белизну  ее тела.  Шелк  неслышно  заскользил  поверх
пальцев...
     -- Абрам...
     Дыхание  коснулось  его.  Еще  не веря, приблизил он  руки к  лицу: они
пахли, как в то далекое утро. И тяжелые солнечные волосы, от которых ее имя,
упали ему
     142


     на глаза  и губы.  Привкус меди был у них от гретой  на огне воды. А за
мягкой завесой  ниспавших волос услышал он  властную,  горячую, всеутоляющую
щедрость ее груди и приник к ней, содрогаясь от плача.
     А она все гладила и гладила его  голову, и ему казалось,  что  все  это
было уже  много лет  назад -- еще тогда,  в Эдессе,  когда была у него мать.
Потом все медленнее становились ее движения, и он тоже  затих, чувствуя, как
помимо него напрягается тело. Руки легко  находили ее, и сама она искала их.
И ничего больше уже не нужно было искать...
     -- Абрам... О Абрам!..
     Они  вздохнули  вместе,  как  в  первый  раз.  Он  стал  потом  неумело
подкладывать  под нее  скатившееся  одеяло, потому что на досках лежали они.
Она поднялась, сделала с собой  что нужно, ровно выстелила большое одеяло во
тьме. Но он видел все, и высокая волна близости прилила от нее.
     -- Фарангис!..
     Впервые он назвал ее бронзовое имя. Обычным, земным сразу стало  оно. И
они легли, обнявшись, прижимаясь  в извечной  чистоте  тела,  согревая  друг
друга от проникающего через камни осеннего холода.
     -- Я услышала тебя у платана, Абрам...  Про то, что ждала его, говорила
она, и как  много снился он ей. Не  отпуская его  ни  на миг, шептала в ночи
Белая Фарангис  о своей  безмерной  тоске  по нему.  И плакала,  как  всякая
женщина, боясь, что уйдет он когда-нибудь от нее.
     Он  целовал  ее  лицо  и  влажные, вдруг  умолкающие  губы.  Каждый раз
затихала она  так  в ожидании  счастья. И когда приходило  оно,  просыпалась
сразу вся  и  не знала усталости. Покорная, ослепшая,  искала она  потом его
руки.
     -- Я люблю тебя, Абрам!..
     Он   забыл  спросить  о  воителе  Сиявуше,  потому  что  не  имело  это
значения...
     Было мгновение,  когда  споткнулся Авраам о невидимое... Нет, не ведала
она  лжи.  Одна  лишь  высокая  правда любви  жила  в ней.  Вся  без остатка
растворилась она в нем, сердце и плоть их были едины.
     -- Уедем куда-нибудь! -- сказал он.
     На миг отстранилась она, но не был виной этому кто-
     143


     то другой. Сразу вспомнил Авраам тот день, когда шла Белая Фарангис при
свете солнца. Ночное было у  нее все: необычный профиль, лунная белизна,  на
фарфоре нарисованные губы. Закутана в шелк была она, и узкая рука с зелеными
и золотыми камнями на пальцах придерживала покрывало у плеча...
     Но лишь потом засветились зелено-золотые глаза. А  вначале безразлично,
как камни в перстнях,  отразили они Авраама, длинную каменную стену, рабов у
оливок, притихших азатов. Видела ли она людей?..
     И  не  было  уже  грозного тумана  из  старых  сказаний.  По  краям  ее
маленького рта проступили  тогда арийские бугры. Как у тупого Быка-Зармихра,
оттянули они книзу углы ее губ. И у канаранга Гушнапсдада так же высокомерно
кривились  губы при  людях.  Даже  у  надсмотрщика Мардана вздувался  рот по
краям, когда говорил он с рабами...
     Авраам  протянул руки к  ее рту, потрогал  около. Не  было  там ничего,
только великая человеческая нежность кожи. Ласково, больно прикусила она ему
пальцы...
     От шума в коридоре пробудился  Авраам, открыл  глаза. Один лежал он, до
головы укрытый одеялом, и не осталось ничего от ночи.  Но полно было радости
тело, и болели покусанные губы. Что-то стягивало ему шею. Потянув, увидел он
сплетенный втрое золотой волос. Так  царица Вис привязывала к себе Рамина. А
в Самарканде сделала это жрица при храме, когда расстались они. И даже волос
Мушкданэ, дочки садовника, когда-то остался на нем...
     За  окном  глянцево  сияли  осенние  красно-желтые  листья.  Закачалась
дверная завеса, и уставились на Авраама бесцветные глаза. Поганый Мардан это
был, надзирающий над рабами и по своей воле заглядывающий во все щели. Самим
богом в наказание был вдавлен нос посреди плоского  лица. Чуть  дрогнул этот
круглый нос, повертелся, задышал важно в обе ноздри:
     -- Там диперанов зовут... Всех!

        XV
     Сдвинулись за спиной железные ворота,  и тревога проникла  в сердце.  С
ночи разошлись деристденаны по
     144


     сатрапиям,  а великий  маг  Маздак со  своими  людьми уехал на Север, в
Шизу.
     Авраам  не успел  поздороваться с друзьями.  Диперанов торопили,  и они
один за  другим взбирались наверх по крученным вокруг одной оси  ступеням. В
темном колодце лестницы слышались  удивленные  восклицания. Никто не ждал  в
этот день Царского Совета...
     ПОКЛОНЯЮЩИЙСЯ МАЗДЕ ЗАМАСП, БОГ, ЦАРЬ ЦАРЕЙ АРИЙЦЕВ И НЕАРИЙЦЕВ ИЗ РОДА
БОГОВ, СЫН БОГА ПЕРОЗА, ЦАРЯ. СЛУШАЕТ ВАС. АРИЙСКИЕ СОСЛОВИЯ!
     Авраам  не  понял  сразу,  какое смещение произошло в царской  формуле.
Дипераны переглядывались. Старый Саул был угрюм, в глазах Артака обозначился
страх...
     Он посмотрел  вниз. Тремя рядами сидели сословия,  и множество  великих
появилось  справа  на  синих  подушках. Перевернуты  зачем-то  были  красные
подушки слева, откуда говорили всегда Маздак и Розбех...
     Замасп!.. Почему назван он--жалкая тень Светлолицего Кавада? И не видно
нигде безликого царевича с  бегающими глазами. Самого царя царей тоже нет на
обычном месте...
     Красный ковер  откинулся  в  боковом  проходе.  Шестеро  великих  ввели
человека  под черным  покрывалом.  Пригнув,  посадили они его в  круглую яму
посредине зала. Яростно взвыли карнаи.
     -- Обнажите лицо отступника!
     Это радостно крикнул мобедан мобед, вытянув  шею. Первый сопровождающий
рывком сбросил покрывало. Кавад, царь царей и бог, был под ним...
     Огонь  поставили  перед царем, чтобы он смотрел на него. На уровне пола
были его  глаза.  Гушнапсдад,  кана-ранг  --  правитель  Хорасана,  большой,
налитый могучей древней кровью, был ближе всего к нему.  Крохотный изогнутый
ножичек вынул он и принялся подрезать ногти. Все смотрели на этот ножичек...
     Авраам содрогнулся: так сделали с  Валаршем, предыдущим царем. Далеко в
Истахре есть дасткарт для слепых царей...
     -- Сегодня нам может помочь этот маленький ножичек...--Канаранг поиграл
узеньким  лезвием, проверил пальцем остроту.  --  Двадцать тысяч латников не
будут в силах сделать этого завтра!
     145


     Большая  рука  с  ножиком  медленно  опустилась  на  уровне глаз  царя.
Светлолицый смотрел на огонь...
     Авраама  оторвали от перил,  толкнули в темноту Вместе с Артаком бежали
они узкими  проходами. Пустая черная площадь была оцеплена с четырех  сторон
гусарами. Их пропустили как диперанов...
     Ктесифон был пуст. Ни одного человека  не было на  улицах и площадях. И
на полях не было людей. Далеко у горизонта стояли светлые горы.
     Когда они поднялись на холмы,  трубный гром докатился до них из пустого
города...
     ЗАМАСП, БОГ, ЦАРЬ ЦАРЕЙ... ПОВЕЛЕЛ...

        XVI
     Женщина под радужным покрывалом  шла  над пропастью, и было  это, как в
нескончаемой  сказке, которую  тысячу и  одну ночь рассказывает  царю мудрая
дочь ва-зирга, чтобы продлить жизнь...
     В  дехе у сотника Исфандиара укрылся Авраам после бегства из Ктесифона,
потому что многие из великих разыскивали красных диперанов  и прокалывали им
зрачки. Там было тихо: Фарше двард  -- младший брат Быка-Зармихра, владевший
дасткартом  у  гор,  почему-то  не  приезжал,  а  дехканы и  люди-вастриошан
по-доброму относились к Аврааму.  В землянке с  Исфандиаровым рабом Ламбаком
жил он  и  все слушал  его неимоверные истории про горных,  лесных и водяных
дивов.
     Всякое рассказывали  шепотом про царя  царей Кавада и  вдруг перестали.
Когда  выговорил Авраам  как-то  имя  его  при  старом мобеде  --  служителе
местного Огня, -- тот  затрясся и  пошел  не оглядываясь. Раб Ламбак  крепко
закрывал свои глаза и прятал лицо в руках, чтобы не видеть и не слышать...
     Ночью, в дождь,  едва слышный стук раздался в стену. Ламбак зажег факел
от тлеющего очага, и, как  черное курчавое видение, стоял  на пороге молодой
цыган. Мокрые волосы и глаза  его  искрились от огня,  тень изламывалась  на
стене.  Авраам  не сразу узнал того  мальчика Рама, что  лазил  к азатам под
стеной...
     146


     Воителя  Сиявуша  искал  цыган Рам: торопил, клялся,  тряс за  руки,  а
почему -- не открывался. Только когда ехали уже вдвоем в ночи, сказал он про
"Замок Забвения"...
     Не  убили  Светлолицего Кавада, царя царей и бога. Ослепить они тоже не
посмели его, опасаясь азатов. С ним  сделали, как  уже делали в  древности с
отступившими от закона  Кеями: имя их не должно быть произносимо в Эраншахре
при свете дня,  и  язык отрезается тому, кто вспомнит его. На земле остается
только тело того, кто некогда бы