ндер Двурогий...
     "К-х, к-х!.." Это погоняет своего черного ишака лишенный речи огородник
Махмуд. Один живет он тут, у подножья  насыпанной людьми горы, и высевает на
склоне  дыни, которые хорошо  растут на старых  городищах. Приходится только
воду возить из колодца на  краю  развалин, потом/ что  отравленная скотскими
шкурами вода из канала не годится для полива. А в рабад за хорошей  водой не
пустили бы  его стражники из-за цвета Махмудова ишака. Черных коней отрицают
тюрки, а ишаков тем более. Гадливость вызывает у них это славное животное.
     Дыни  у  Махмуда растут  поясами: желтые  джейхун-ские гуляби  и сарык,
пахучий  доньер, абдулляхон с  редким красным чревом и,  выше всех,  великий
плод  Хора-сана  --  царственный  бахрман.  Потом  уже   начинаются  колючие
переплетения, и рыхлая глина  с  черепками  осыпается из-под ног. Идти же  в
обход, где протоптана дорога, не ко времени...
     В провале под  башней молодой гябр  давит виноградные гроздья.  Яму они
сначала обмазывают глиной, потом жгут в ней верблюжью колючку,  пока края не
становятся блестящими  и твердыми,  как у кувшина. Сюда  ссыпают купленный в
рустаке виноград и топчут его по очереди.  Со сладким чавканьем тянутся ноги
из красной пузырящейся лужи...
     По-кошачьи засветились глаза  у нее. Она взяла  все  сразу  из его рук,
быстро  заглянула  в горлышко кувшина. Стало легко  и просто.  Молодого вина
побежал и принес мальчик. Он выпил мутный беспокойный сок, ничего не оставив
в черпаке.
     Вслед за султанским домом  прикочевали они сюда, так как возле служивых
дабиров и гуламов кормятся  гябры.  Не бывает поэтому у  них припасов, и вот
уже неделю едят  они тут выброшенное людьми из  рабада.  Упавшие  в дорожную
пыль  плоды  собирают  по  утрам  их  женщины,  потому  что  гябры не  знают
воровства.
     Там, в Исфагане, они тоже живут на развалинах и давят виноград. Из всех
народов ходят  к  ним в приюты греха  пить вино и удовлетворять  плоть с  их
женщинами. Некогда особые храмы были у зороастрийцев, и содержались там  для
этого жрицы. Сколько ни гонят их сей-
     251


     час мухтасибы по  всем  городам, обратить их к богу невозможно.  На то,
как видно, есть для гябров особый промысел у творца миров...
     За долгое время опять покойно на душе  и в мыслях С весны  он  не видел
ее. Великий  Вазир  призвал его  сюда  из  Исфагана,  и  пришлось  все  лето
приводить  здесь  в  должный вид  старую  площадку  для  наблюдения  светил.
Двадцать лет собирает он  сведения о божьем  порядке в небе, дабы можно было
обосновать агаю  порядок  в государстве.  В  плоскость  простейших  звездных
построений пытается заточить вазир  великое сомнение бога, и не известна ему
Рей...
     В год прихода  своего на службу к агаю он  увидел ее. О сухой терновник
были  разодраны лицо и руки, тяжкие глыбы оседали  в тьме. Все вверх он шел,
но огонь  не  приближался, колеблющийся, бесконечно уходящий.  А потом вдруг
ярко вспыхнуло пламя, и в нем танцевала Рей...
     Он  знал,  что это  игра зрения. Она была  по ту сторону огня, в наряде
жрицы на  одних  только  бедрах,  но  какое это  имело  значение.  Властно и
медленно,   повторяя   пламя,  колебался  у  нее  живот,   изгибались  руки.
Неравномерно все было, и долго клонились ее бедра в одну сторону; потом не в
такт  рванулись в  другую,  и  музыка лишь  следовала  за  ней.  Языки  огня
подбивались под обнаженную грудь, тени рождались и умирали. Каждое мгновение
менялись  очертания  тела, никогда  больше  не  повторяясь.  Божья  мудрость
утверждалась во всей своей правоте
     Не мог  он остаться в обычном соитии с ней и отступил в таящуюся  тьму.
Там  с  тихим  шорохом  распадались и  оплывали древние  стены, не  в  силах
справиться с собственной тяжестью.  Великий зороастрийский  храм был некогда
на том месте, но Рей пережила камни...
     Наутро, когда  вернулся он  наверх, то  сразу увидел ее  непричесанную.
Крикливо выпроваживала она от себя белобородого старика. Ардебильский платок
оставил ей тот  в  уплату, и  Рей деловито примеряла его,  переговариваясь с
соседкой. Безобразные красные цветы расползались по дешевой ткани, и глаза у
нее светились.
     А  еще она  дралась с соседкой, и лица царапали они друг другу. Рот был
широко открыт у нее, хриплые во-
     252


     пли исторгались наружу. С гуламами,  старцами,  несведущими  мальчиками
видел он ее, но ничего уже это не значило.
     С первого мгновения все сделалось понятно ей. Она торопилась куда-то, и
неприкрытая  поспешность проявилась  в  женском  умении.  Плоть  ее привычно
притворялась,  а  руки  в это время  искали что-то необходимое  ей  рядом  с
вытертой кошмой. Неровное пламя осталось где-то в ночи, грудь ее отбрасывала
точные тени. Зато, почувствовав  необычное, она  быстро стащила кольцо с его
пальца...
     И  опять возрождалась Рей. Не было уже огня, и ровное солнце  стояло  в
небе. Ребенок  прильнул к ее молоку, вспыхивали и пропадали радостные блики.
Грудь, глаза, руки Рей излучали переполнившего ее бога.
     Он  ходил  к  ней,  принимая  ниспосланное.  Больного   его  поила  она
исцеляющим  соком -- хайямом, который  по завету  делают  огнепоклонники  из
некоего тайного  корня. И слезы видел он  у нее, когда почернело от  болезни
его тело. Венчающую имя нисбу взял он себе по целебному питью гябров...
     В  тени навеса сидели  они.  Древние  царские  строения числят  в своем
наследстве гябры, но камышом  и колючкой приходится  крыть  рухнувшие своды.
Потайные клети  цитадели  приспособлены для приходящих гуламов,  и  площадка
расчищена  для пьющих  вино. В недрах  горы  скрыто капище,  и горит  там их
святой огонь,  сохраненный  от царей  Эраншахра.  В пятнах  от нефти  обычно
ветхая хламида старца мобеда...
     Они ели хлеб с мятым урюком, и  сладкая струйка сбегала на подбородок у
девочки. Нельзя отличить при свете дня мать от дочери, и только ночью, когда
танцуют  они среди  огня,  очевидна  разница.  С  заученной бессмысленностью
повторяются движения  у  девочки, и нет  в  них  высокого божьего  промысла.
Солнце с молоком  еще не  пробудилось  в ней,  и  лишь  оболочка  предвещает
продолжение Рей...
     Свистнул мальчик-страж с башни, и послышалось конское ржание. На виду у
всего рабада ехал кто-то к гя-брам. Женщины  засуетились, забегали  из одной
клети в другую, мужчины поспешно принялись готовить "костер греха".
     Эмир  Кудан,  бывший  раб-гулам,  а  ныне  новый  мерв-ский  шихне, уже
пошатывался; тройной золотой пояс на
     253


     нем ослаб, а руки производили ненужные движения. Трое гуламов в красных
сапогах пьяно молчали, оглядывая площадку для костра.
     -- О... наш факих!
     У Туркан-хатун увидел его  недавно этот эмир, когда объяснял он младшей
жене  султана происхождение разных народов. Не  дано большего ума счастливцу
гуламу,  но и спесив он в  меру. Громко призвав божье свидетельство,  согнул
плечи в  поклоне  рослый эмир.  Принято  так  делать  при встрече  с учеными
людьми, хранящими  в  памяти всю книгу  Посланника, мир над ним. Если бы мог
еще  мервский  шихне  осознать, в  каком  месте  это  происходит,  то  вдвое
поднялась бы цена столь очевидной набожности.
     В серебряном кувшине на старом гябрском блюде вынесли вино.  Эмир Кудан
долго пил из узкого горлышка.  Жрица  танцевала на кувшине, и  поворот бедер
был там у нее такой же, как у Рей...
     Невидимо было пламя  костра  при солнечном свете,  но когда  удлинилась
тень от башни, то сразу обрело очертания. Лирой горело вначале оно, согласно
уложенному  заранее  так саксаулу.  Но  вот заворочались раскаленные  корни,
метнулись искры в темнеющее небо, и независима стала форма огня от людей.
     Девочка старательно танцевала  в огненной лире, и  смотрел на нее эмир.
Гуламы всякий  раз уходили по  клетям  с женщинами.  Ему  передавали  вино с
эмирова  дастархана,  и  сам  эмир говорил,  что  слаще сахара  мудрость его
стихов. Рей убирала деньги, падающие на блюдо...
     Тлели угли  в  синеющей  тьме. С девочкой  пошел эмир  Кудан,  упираясь
ногами  в  целый мир. А сам он  оказался где-то  на склоне,  и  огни вечного
города покачивались внизу, как в мутной воде.
     Пустой  кувшин был в  его  руке. Мысль  гончара  придала образ глине, и
давно сгоревший огонь закрепил  его на этот миг. Из скользких же распавшихся
образов  состояла   сама  глина?  Черепки   ведь  образуют  эту   чудовищную
рукотворную гору. И век за веком берут из нее глину мастера, совершая вечный
круговорот.
     Он засмеялся, поднял  высоко над головой кувшин и бросил  его с размаху
туда,  в  воду  с тусклыми огнями. Глухой удар и звон  покатившихся осколков
услышал он.
     254


     Отличат  ли  люди  через  тысячу  лет  черепки  его кувшина  от  других
черепков? Что останется от него самого, которому Великий Гончар придал столь
смешную и уязвимую форму?..
     Подобно летучей мыши ощущал во тьме  он глиняные заборы.  Ослиный вопль
наполнял  землю.  Царственный  Мерв  со  всеми  четырьмя  рабадами   исходил
стенанием, подняв бессмысленный лик к звездам. Стража с заходом солнца свела
ворота, и в путанице дувалов остался он по эту сторону.
     Дом  его  старого  собеседника-устада имеет  в мире особенный знак. Все
благоухание земли заточено в круг. Запах преобладает тут,  вытесняя  звук  и
форму.
     Мастер цветов -- устад -- укладывает его на тахту. Звезды укрываются за
черные  причудливые  листья,  и  лишь  гроздья  винограда  светятся изнутри,
переполненные  солнцем. Холод воды хочется  ощутить пылающими  ладонями.  Он
встает и идет во тьме к сардобе, что в углу двора.
     -- Каждодневно этот человек бывает в доме Гонителя...
     Он распознает тень на айване. Это тихий садовник-шагирд с вечной тоской
в глазах, бывающий  у устада. Они сейчас думают, что он спит в саду, и устад
успокоительно поднимает руку.
     -- Мысли его заняты звездами, и нет ему дела до нас...
     Слова  шелестят  в жарком  ночном  безветрии,  и  круг  замыкается. Ему
становится смешно, ибо всегда предполагал он о причастности мастера цветов к
гонимому учению. Достаточно было увидеть глаза устада, когда читалась касыда
растворившегося среди людей мятежного факиха.
     Не стыдно ли тебе  фальшивое слагать, И фимиам курить, и в каждом слове
лгать9 Х
     Мудрый, одержимый  факих Насир,  чьи писания взбудоражили мир, был  как
ребенок. Он любил  справедливость  до такой  степени, что  закрывал глаза на
все, что не соответствовало его идее. Заяц так делает,  когда некуда  бежать
от стрелка.
     И вот теперь этот сумрачный шагирд. Мастер цветов провожает султанского
садовника, и в двух шагах от сар-
     Насир Хисроу. Касьвда (перевод И Сельвинского).
     255


     добы  проходят они. А он поднимает охлажденные водой руки  над головой.
Так, на локтях, вползает он обратно на  тахт и засыпает, усмехаясь  в мокрую
бороду.
     Благоухающий  круг  надламывается, а  где-то  сбоку  проступает  кровь.
Неужто у этого тихого шагирда, как у прочих батинитов, нож в рукаве?..

        V. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА
     Нечто мешает держать под  рукой  корзину с рассадой,  и  он сдвигает  к
локтю горячее железо. Дейлемский нож всегда с ним. Тьма полна сомнений, и не
остывает лицо. Здесь  он встретил женщину из другого мира. Она шла по улице,
нагибаясь всякий раз за урюком.
     В ледяных  горах, где  уснул он,  лежала она рядом. Земной запах ее был
ощутим, и плакал он, освобожденный, уткнувшись ей  в грудь. Когда  случилось
такое  потом  с  большегубым  фидаи,  тот  шепнул, что давно уже знает ее. О
гябрском "костре греха" говорилось между ними...
     Отпавшее от дерева в уличную пыль считается божьим достоянием. Подув на
плод, женщина опускала его в подвязанную к поясу  суму.  Лишь у ворот рабада
приоткрылось покрывало, и  страх исказил ее рот. Он  бросился следом, но  ее
нигде уже не было...
     Полнится  ладонь,  и  дейлемское железо чувствует он  всем своим телом.
Сразу пропадает  сомнение,  и устойчивым опять становится мир.  Нет  ничего,
кроме Тайны. И, поправив корзину с рассадой, идет он дальше.

         * ГЛАВА ТРЕТЬЯ *

        I. ВАЗИР
     О  разборе государем обид,  правосудии и упражнении  в  добром житии...
Неизбежно государю раза  два в  неделю разбирать жалобы на несправедливости,
наказывать   обидчиков,   лелеять   беспристрастие  и,   творя   правосудие,
выслушивать народ самолично, без  посредника;  заявления,  которые поважнее,
пусть  доложат,  а  он  на  каждое  даст  приказ.  Когда распространится  по
государству этакий слух, все обидчики устрашатся, прекратят насилия, и никто
не осмелится из-за страха наказания совершать своеволие... 1
     ' Сиасет-намэ, с. 16.
     256


     Неисполнимо такое. Огромно  государство,  и  нет  в  нем  правоверного,
который  не считал бы  себя  обиженным, а  если имеет  что-либо,  то  желает
вдвойне  и  втройне.  Коль  допускать  к  государю  каждого,   то  все  люди
превратятся  в  жалобщиков, не говоря  уж  о -бати-нитах, которые  вместе  с
притворной жалобой могут спрятать в рукаве нож.
     Тем не менее для пользы государя и подданных написано здесь это, потому
что не так  важна  правосудность, как  слух о  ней.  Пусть  сделает государь
одному  кому-либо  справедливость, и  все остальное  недоброе  в государстве
свалят на ослушников его воли. Когда султан Ма-суд Газневид пошел походом на
подвластный Гурган, то при входе туда всенародно повесил погонщика из своего
войска. Тот, встав на  слона, рвал тутовые ягоды  с дерева тамошнего райята.
Зато с  одного только  Амуля  была потом  потребована  тысяча тысяч  золотых
динаров, не считая ковров и одежды. Жители, у коих не было и двадцатой части
требуемого,  сами  собой  пошли в море  и  утонули.  Но, зная уже  твердость
султана в отправлении правосудия, никто не назвал его  несправедливым, и все
славили султана. Когда же принялись топтать эту страну слонами, то к султану
Масуду  привели старика со старухой и их дочь-вдову с  жалобой. Он самолично
обласкал их,  дал денег и припасов,  повелев выстроить для них новый дом. На
собственных  руках  при   народе  подержал  он  малого  ребенка  вдовы.  Все
неукоснительно исиолнили, и один  лишь этот дом вдовы остался стоять во всем
Гургане. Не по закону  содеялось  в том  краю, нй  в поступке  Масуда  видна
державная мудрость...
     На самом же деле поступающие с мест жалобы следует удовлетворять только
в  том случае, если  это приносит  видимую пользу государству.  Остальные же
складывать, заведя ящики по всем областям. Когда придет пора наказывать того
или иного эмира или амида области, то все сразу и достать из ящика. Очевидно
станет тогда всем, что правосудность рано  или поздно достигает цели, и люди
будут довольны.
     На жалобы же  следует отвечать лишь, что-де  получили  такого-то  дня и
месяца, смотрим. А  коль многоумная жалоба,  то совсем не отвечать. Жалобщик
напишет  во  второй, в  третий  раз  и  оставит  это  дело.  Если же  станет
упорствовать, отослать жалобу тому, на кого пишет...
     Каковые же  приметы следует  вписать  в  эту  главу,  ибо  ждет  в углу
указаний Магриби?.. Отец Масуда --


     9 М. Симашю
     257



     грозный  Махмуд  Газневи -- при жизни  своей  уже  сподобился  людского
поклонения. Народ же сей державы велик в терпении и подобен псу при хозяине.
И все же должны умереть  последние, видевшие хорасанский голод и  побоища за
веру, чтобы можно было привести  в пример доброту деяний  султана Махмуда. А
посему разумнее обратиться к Саманидам, чей век миновал.
     Так, говорят, что во  всем  следовал примеру  древних  царей  Эраншахра
всеблагий Исмаил  ибн  Ахмед из  этого  дома.  Когда  непогода и мороз  были
особенно  сильны, он  в  одиночестве садился на коня  и выезжал на площадь в
Бухаре. До полуденной молитвы стоял он там, говоря:
     "Может  быть,  идет  ко мне  человек,  имея  нужду,  а у  него  нет  ни
пропитания,  ни места,  где остановиться. По  причине  снега и  ветра он  не
сможет нас заметить в других местах. Сюда же сразу придет!"
     И  еще  о  нем. Когда  плененный разбойник Амр -- сын Лейса  -- пожелал
отдать ему все свое золото, закопанное в разных местах, тот  не взял. "Хитро
ты  задумал,--  сказал он Амру --  сыну Лейса,-- от  цены пряжи  старух,  от
бездомных путников, от имущества слабых и сирот  то  золото. Хочешь  на  мои
плечи переложить ответственность за него  на божьем  суде... Пусть останется
закопано!"
     Весьма к месту пришлось бы  здесь поучение  от  мужей  Эраншахра, но не
могут найти нужную книгу. Все вокруг султанского книгохранилища проверено, и
в домах Мер-ва  спрошено о ней,  но  знают  только, что бьыа некая книга  со
знаком царей и "Ден-намак" ее название.
     Магриби   быстро  понял   свое  назначение,   и  не  приходится  с  ним
растолковывать смысл всякой притчи. Словесная ткань как бы окунается в чан с
необходимой  краской.  Суть   не   меняется,  а  узоры   лишь   подтверждают
незыблемость основы.
     Для государей  и сановников его книга,  так что  поймут  они и  то, что
сверху, и скрытое в ножнах. Не только, что делать к пользе государства, но и
как говорить  при этом научит она. И все же некое сомнение не оставляет его.
Есть вещи  в  государстве,  о которых не принято писать и вазиру. Как быть с
мушерифами, чья тайная служба определяет все видимое и невидимое?
     Ночью  производятся  их  доклады, чтобы  не узнаны были  лица. И  не  в
канцелярии, а в  некоторых домах  выслушивают  их  донесения.  Нельзя одному
человеку доверять власть над ними, и четверо отобраны быть муше-
     258


     риф-эмирами. Друг о друге не знают они, а каждый
     в свое время докладывает только ему, Великому Вазиру.
     Все передал он Абу-л-Ганаиму, кроме этой  службы.  Сегодня  ночью был у
него мушериф-эмир,  чье звание  "Всеведущий Державы".  Особой  важности  его
сообщение.  Должен прибыть сюда  некий великий  дай  от исмаи-литов, так что
следует ожидать в  ближайшие  дни  новых  убийств. И еще о великой машине --
диваркане, который строится для разрушения крепостей, было доложено ему...
     Проверяя себя, он  оглянулся на окно,  посмотрел на бумагу. Нет, ничего
не произнес и  не написал он о муше-рифах. Даже  думать об  этом не следует,
удостоверившись, не смотрят ли откуда-нибудь со стороны.
     На  молитву  он  встал,  и  сами  собой  отстранились все заботы  мира.
Одноцветная  плоскость  простерлась  во  все  стороны.  Сосредоточенный,  он
постоял,  отвлекаясь  от  земного,  колени  коснулись саджжада  '.  Покойная
благость была в движениях.
     Выполняя ракат, выбросил он перед собой руки,  лицом и локтями приник к
земле. И вдруг  замер, потрясенный. Некая мысль  пронзила все  его существо.
Так  ведь  -- на коленях и  локтями  к столу  --  стояла тогда  Тюрчанка при
гуламе!
     Нет,  не сама пришла она  сейчас, а только воспоминание явилось ему. Но
он отпрянул  от саджжада, встал на ноги,  растерянный. Необыкновенное  снова
происходило с ним.
     Все  тихо было в  саду и в комнате, сердце постепенно успокаивалось.  В
общение  его  с  богом  вмешалась блудя-щая женщина. Усилие совершил он  над
собой  и снова начал ракат. Но едва только согнул колени, как понял, что  не
уходит это из памяти. Еще раз начинал он молитву, но ничего не получалось...
     Полный раздумий, долго стоял он посредине комнаты, и только когда надел
на ноги тяжелые кожаные галоши, прошла, наконец, взбудораженность в мыслях.


     ?.59
     ' Саджжац- молитвенный коврик. 9*


        II. ВАЗИР (Продолжение)
     Солнце ударило в глаза и отступило на свое место в небе. Шагирд работал
в  саду  по  ту сторону арыка. Началось  неизбежное,  и  по личному указанию
Абу-л-Ганаи-ма тюльпаны  перед дворцом Тюрчанки послан  был вчера высаживать
шагирд. Не  дело это вазира -- расставлять садовников на работе, но  коль не
может  Абу-л-Га-наим  в